Я не занимался вопросом отношений между двумя писателями-лагерниками Солженицыным и Шаламовым. И не считаю себя специалистом по данном вопросу. Хотя и интересуюсь. Поэтому могу говорить только о собственных впечатлениях. А они таковы:
1)Мои ощущения от их прозы довольно противоречивы. Но первое впечатление от чтения было очень разным. Солженицын не умеет писать. Стиля нет. Текст не выстрадан, но вымучен. Может, даже замучен. Хотя его приёмчик с заменой букв при мате (смефуёчки и пр.) мне понравился. Но на таком литература не держится. И ещё открытие меня ожидало при чтении "Одного дня Ивана Денисовича": описание лагерного быта до боли совпало с тем, что я пережил в армии.
Ещё хуже обстояло дело с "Архипелагом". И чем больше живу, тем хуже к нему отношение. Так смешать правду с ложью мог только большой лжец. Но в литературе это свойство великим не делает.
Впечатление от Шаламова было другим. Его рассказы меня поразили своей проникновенной обречённостью. И, не удивительно, что Солженицын с Шаламовым не нашли общий язык. Впрочем под это отношение было заложено мировоззрение. И, хотя мне не совсем понятны представления Шаламова о революции и её совершении, с тем, что он думает о Солженицыне, пожалуй, соглашусь.
Думаю, что со временем Солженицын будет восприниматься писателем с очень большими оговорками. А отношение к его вкладу в русскую культуру будет существенно меняться в худшую сторону.
Впрочем, лучше посмотрим, как их отношения выстраивались в контексте истории.
Посмотрим у maysuryan
в Солженицын умер. Для литературы
Две карикатуры из советской печати 1974 года в связи с высылкой А. И. Солженицына
Сегодня исполняется 8 лет со дня смерти Александра Исаевича Солженицына. Позволю себе в связи с этой датой перепостить свой старый, ещё 2012 года, очерк, сравнивающий творчество и деятельность двух писателей: Солженицына (1918-2008) и Шаламова (1907-1982), с некоторыми дополнениями.
Сейчас для всех зрячих людей всё более очевидным становится тот беспросветный тупик, в который завёл общество путь отрицания российской революции ХХ века, тотального её очернения. Духовным "пастырем" этого пути не без оснований считается А. И. Солженицын. Поэтому невольно рождается вопрос: а как можно было иначе? Можно ли было по-иному осмыслить имеющийся опыт, включая и тюремно-лагерный, отечественной истории ХХ столетия? Сделать из него совершенно иные выводы?
Варлам Шаламов своей жизнью и творчеством отвечает на этот вопрос: да, можно! В 1999 году Солженицын опубликовал в "Новом мире" свою полемику с Шаламовым (вернее, уже с памятью о нём).
Солженицын, в частности, писал: "Он никогда, ни в чём ни пером, ни устно не выразил оттолкновения от советской системы, не послал ей ни одного даже упрёка, всю эпопею Гулага переводя лишь в метафизический план".
Ещё: "несмотря на весь колымский опыт, на душе Варлама остался налёт сочувственника революции и 20-х годов. Он и об эсерах говорил с сочувственным сожалением, что, мол, они слишком много сил потратили на расшатывание трона, и оттого после Февраля - у них не осталось сил повести Россию за собой".
Но вот парадокс - по нынешним временам обвинения Солженицына звучат скорее комплиментами. Да, Шаламов всю свою сознательную жизнь был нескрываемым "сочувственником революции и 20-х годов". О 20-х годах он написал яркий и восторженный мемуарный очерк, опубликованный в 1987 году "Юностью". Шаламов писал: "Октябрьская революция, конечно, была мировой революцией. Естественно, что во главе этой великой перестройки шла молодёжь. Именно молодежь была впервые призвана судить и делать историю. Личный опыт нам заменяли книги - всемирный опыт человечества... Конец 24 года буквально кипел, дышал воздухом каких-то великих предчувствий, и все поняли, что НЭП никого не смутит, никого не остановит. Ещё раз поднималась та самая волна свободы, которой дышал 17-й год. Каждый считал своим долгом выступить ещё раз в публичном сражении за будущее, которое мечталось столетиями в ссылках и на каторге... Завтра - мировая революция - в этом были убеждены все".
Москва, 1974 год. Возле плаката Бориса Ефимова, посвящённого высылке Солженицына за границу
Заметки из советской печати 1974 года
Шаламова покоряла атмосфера всеобщего равенства и духовной свободы, рождённая революцией: "В те времена попасть к наркомам было просто. Любая ткачиха трёхгорки могла выйти на трибуну и сказать секретарю ячейки: "Что-то ты плохо объясняешь про червонец. Звони-ка в правительство, пусть нарком приезжает". И нарком приезжал и рассказывал вот так-то и так-то. И ткачиха говорила: "То-то. Теперь я всё поняла".
Варлам Шаламов
Солженицын: "Та политическая страсть, с которой он когда-то в молодости поддержал оппозицию Троцкого, - видно, не забита и восемнадцатью годами лагерей".
Действительно, впервые Шаламов был арестован в 1929 году именно как участник левой, троцкистской оппозиции. Он попал в засаду на подпольной типографии троцкистов. Хоть Шаламов и был беспартийным, но его "троцкизм" вовсе не был каким-то поверхностным и случайным "налётом", как пренебрежительно выражается Солженицын. Шаламов тогда, как видно по его текстам, разделял все основные положения левой оппозиции: например, он положительно оценивал "левый поворот" Кремля 1929 года против Бухарина и "правых", только сомневался в прочности и долговременности этой линии.
И в 50-е годы Шаламов, как следует из его переписки, сочувственно отнёсся к факту обращения жены Льва Троцкого Натальи Седовой к ХХ съезду КПСС с требованием о реабилитации мужа. (Кстати, и в 60-е, 70-е годы Шаламов оставался горячим поклонником революционеров - уже нового поколения, таких, как Че Гевара. Хранительница литературного наследия Шаламова Ирина Сиротинская: "Часами рассказывал он мне о Че Геваре так, что и сейчас я ощущаю сырость сельвы и вижу человека, фанатично продирающегося через неё").
Но не одни только троцкисты, а все революционеры 20-х годов вызывали у Варлама Тихоновича одинаково уважительное отношение. И в этом он тоже - антипод Солженицына.
И. Сиротинская вспоминала: "Немного я могу перечислить имён, которые он всегда, всегда упоминал с глубоким уважением. Александр Георгиевич Андреев - первое из этих имен, политкаторжанин, эсер, с которым он встретился в 1937 году в Бутырской тюрьме. И героя "Колымских рассказов" в его честь он называет Андреевым. Свет славы и подвига народовольцев был на этом имени, свет великой жертвы - всей жизни за идею, за свободу, за своё дело".
Столь же сочувственно, как об эсерах, левых эсерах, большевиках (Ленине, Троцком, Луначарском, Раскольникове...), Шаламов отзывался и об "апостолах анархизма". Он не без удовлетворения отмечал, что ещё в 1921 году над московским "Домом анархии" открыто развевался чёрный флаг. Даже обновленцы 20-х годов - церковные революционеры, противники патриарха Тихона, заслужили доброе слово от Шаламова. Впрочем, это и неудивительно, потому что обновленцам сочувствовал отец Варлама Тихоновича, сам бывший священником.
В 20-е годы Тихон Николаевич потерял зрение и уже не мог служить в храме, но вместе с сыном-поводырём исправно посещал все жаркие публичные диспуты между руководителями священников-обновленцев и вождями РКП(б). В том числе и тот знаменитый поединок в Политехническом музее (о котором вспоминал Шаламов) между главой обновленцев митрополитом Введенским и наркомом просвещения Анатолием Луначарским. Где Введенский, возражая красному наркому по поводу происхождения человека от обезьяны, обронил свою знаменитую шутку:
- Ну, каждому его родственники лучше известны!..
Шаламов считал, что обновленчество "погибло из-за своего донкихотства. У обновленцев было запрещено брать плату за требы - это было одним из основных принципов обновленчества. Обновленческие священники были обречены на нищету с самого начала, и тихоновцы и сергиевцы как раз брали плату - на том стояли и быстро разбогатели".
Солженицын мимоходом бросает Шаламову и упрёк в атеизме. А в дневниковых записях Шаламова мы находим описание такого показательного разговора между ними в начале 60-х годов, когда отношения между ними ещё не были безвозвратно разорваны:
"- Для Америки, - быстро и наставительно говорил мой новый знакомый, - герой должен быть религиозным. Там даже законы есть насчёт (этого), поэтому ни один книгоиздатель американский не возьмёт ни одного переводного рассказа, где герой - атеист, или просто скептик, или сомневающийся.
- А Джефферсон, автор Декларации?
- Ну, когда это было. А сейчас я просмотрел бегло несколько ваших рассказов. Нет нигде, чтобы герой был верующим. Поэтому, - мягко шелестел голос, - в Америку посылать этого не надо, но не только. Вот я хотел показать в "Новом мире" ваши "Очерки преступного мира". Там сказано - что взрыв преступности был связан с разгромом кулачества у нас в стране - Александр Трифонович [Твардовский] не любит слова "кулак". Поэтому я всё, всё, что напоминает о кулаках, вычеркнул из ваших рукописей, Варлам Тихонович, для пользы дела.
Солженицын у новой советской машины
Прибытие пророка на Запад
Небольшие пальчики моего нового знакомого быстро перебирали машинописные страницы.
- Я даже удивлён, как это вы... И не верить в Бога!
- У меня нет потребности в такой гипотезе, как у Вольтера.
- Ну, после Вольтера была Вторая мировая война.
- Тем более.
- Да дело даже не в Боге. Писатель должен говорить языком большой христианской культуры, всё равно - эллин он или иудей. Только тогда он может добиться успеха на Западе."
Шаламов: "Я сказал... что за границу я не дам ничего - это не мои пути... какой я есть, каким пробыл в лагере".
Ирина Сиротинская: "У В. Т. оставалось чувство тягостного разочарования от этих бесед: "Это делец. Мне он советует - без религии на Западе не пойдёт..." "Варлам Тихонович не раз рассказывал мне об этой беседе. Меня ещё тогда поразил парадокс: Шаламов, неверующий, оскорблён столь практическим использованием религии. Религию он чтил как самый совершенный нравственный пример. А Солженицын..."
Позднее, уже после открытого разрыва отношений, Шаламов писал Солженицыну: "И ещё одна претензия есть к Вам, как представителю "прогрессивного человечества", от имени которого Вы так денно и нощно кричите о религии громко: "Я - верю в Бога! Я - религиозный человек!" Это просто бессовестно. Как-нибудь тише всё это надо Вам... Я, разумеется, Вас не учу, мне кажется, что Вы так громко кричите о религии, что от этого будет "внимание" - Вам и выйдет у Вас заработанный результат".
Впрочем, это расхождение было гораздо шире и глубже, чем только отношение к религии, оно имело и литературное измерение. Шаламов с крайним неприятием относился к толстовской традиции проповедничества в литературе. Он считал, что Лев Толстой увёл русскую прозу с её истинного пути, проложенного Пушкиным и Гоголем. "Искусство лишено права на проповедь, - считал Шаламов. - Учить людей - это оскорбление... Каждый м...к начинает изображать из себя учителя жизни".
Звучит резко и, возможно, спорно, но в отношении Солженицына, надо признать, не совсем уж безосновательно...
Шаламов: "Солженицын - весь в литературных мотивах классики второй половины 19 века, писателей, растоптавших пушкинское знамя... Все, кто следует толстовским заветам, - обманщики. Уже произнося первое слово, стали обманщиками. Дальше их слушать не надо. Такие учителя, поэты, пророки, беллетристы могут принести только вред..."
Отсюда вытекает одно "небольшое" различие между Шаламовым и Солженицыным, если рассматривать их прозу в качестве исторического свидетельства. Шаламов писал правду, - как он её субъективно видел и чувствовал, в том числе о тюрьмах и лагерях. Солженицын же ловко отражал нужную Западу "политическую линию" (тотального отрицания революции), умело замалчивая одни факты и выпячивая другие.
Например, Солженицын яростно негодует по поводу "процесса эсеров" 1922 года, по итогам которого не был казнён ни один из подсудимых. Но где же его праведное негодование по поводу военно-полевой юстиции Столыпина, которая тех же самых эсеров сотнями вешала и ставила к стенке?
Варлам Шаламов после первого ареста в 1929 году
А в "Колымских рассказах" Шаламова можно найти совсем неожиданные с точки зрения почитателей "Архипелага ГУЛАГ" признания. Например, он отмечает, что до 1937 года в лагерях Колымы заключённые умирали так мало, "как будто они были бессмертными". Конечно, в писания Солженицына подобная фраза просочиться никак бы не смогла. Выступая в качестве "историка" советских лагерей и тюрем (на что Шаламов нисколько не претендовал), Солженицын деликатно умалчивает о том, что в первое десятилетие революции за решёткой в России сидело в 6-8 раз меньше народа, чем в первое (и второе) десятилетие после победы Августа-91. Конечно, ведь в это самое время пророк ГУЛАГа триумфально вернулся на родину, самодовольно вещал с трибуны Госдумы, светился на экранах ТВ, и умильно обнимался перед телекамерами с бывшим главой лубянского ведомства... К лицу ли ему было признавать, что ГУЛАГ тем временем расползся в шесть-восемь раз по сравнению с распроклятым революционным временем?
И уж, разумеется, Шаламову никогда не пришло бы в голову умильно облизывать Столыпина-вешателя, как это делал "вермонтский пророк"... Шаламов объяснял: "Почему я не считаю возможным личное моё сотрудничество с Солженицыным? Прежде всего потому, что я надеюсь сказать своё личное слово в русской прозе, а не появиться в тени такого, в общем-то, дельца, как Солженицын. Свои собственные работы в прозе я считаю неизмеримо более важными для страны, чем все стихи и романы Солженицына".
Ещё один характернейший диалог Солженицына и Шаламова 60-х годов (по дневникам В. Т.):
- При ваших стремлениях пророческого рода, - сказал Шаламов, - денег-то брать нельзя, это вам надо знать заранее.
- Я немного взял...
"Вот буквальный ответ, позорный, - пишет Шаламов. - Я хотел рассказать старый анекдот о невинной девушке, ребёнок которой так мало пищал, что даже не мог считаться ребенком. Можно считать, что его не было. В этом вопросе нет много и мало, это - качественная реакция." (Здесь надо пояснить, что речь шла не о литературных гонорарах, а о вознаграждении именно за "пророческую деятельность").
Заметим, что в тот момент у Александра Исаевича ещё не было ни собственного поместья в Вермонте, ни посещаемой самим лубянским Цезарем виллы VIP-класса в Троице-Лыкове, но, как справедливо отметил Шаламов, "качественная реакция" уже имелась. И в ней были заложены и все последующие метаморфозы "пророка" - вплоть до позорного безлюдья на его похоронах, отмеченного с удивлением и либеральной, правой прессой, воспевавшей Солженицына. Народу пророк, возвещавший истину из фешенебельного особняка, отчего-то стал неинтересен...
Шаламов: "Солженицын десять лет проработал в наших архивах. Всем было объявлено, что он работает над важной темой: Антоновским мятежом. Мне кажется, что главных заказчиков Солженицына не удовлетворила фигура главного героя Антонова. Как-никак, кулак-то кулак, но и бывший народоволец, бывший шлиссельбуржец. Безопаснее было отступить в стоходские болота и там выуживать поэтическую истину. Но истины в "Августе 1914" не оказалось. Невозможно и предположить, чтобы продукцию такого качества, как "Август 1914" мог в нынешнем или прошлом веке доставить в редакцию любого журнала мира - и роман примут к печати. За два века такого слабого произведения не было, наверное, в мировой литературе... Всё, что пишет С, по своей литературной природе совершенно реакционно."
"Тайна Солженицына заключается в том, что это - безнадежный стихотворный графоман с соответствующим психическим складом этой страшной болезни, создавший огромное количество непригодной стихотворной продукции, которую никогда и нигде нельзя предъявить, напечатать. Вся его проза от "Ивана Денисовича" до "Матрёниного двора" была только тысячной частью в море стихотворного хлама... А сам Солженицын, при свойственной графомании амбиции и вере в собственную звезду, наверно, считает совершенно искренне - как всякий графоман, что через пять, десять, тридцать, сто лет наступит время, когда его стихи под каким-то тысячным лучом прочтут справа налево и сверху вниз и откроется их тайна. Ведь они так легко писались, так легко шли с пера, подождём ещё тысячу лет."
Ещё пара сочных цитат Варлама Тихоновича о Солженицыне:
"В одно из своих чтений в заключение Солженицын коснулся и моих рассказов: «Колымские рассказы… Да, читал. Шаламов считает меня лакировщиком. А я думаю, что правда на половине дороги между мной и Шаламовым». Я считаю Солженицына не лакировщиком, а человеком, который не достоин прикоснуться к такому вопросу, как Колыма."
"Ни одна сука из «прогрессивного человечества» к моему архиву не должна подходить. Запрещаю писателю Солженицыну и всем, имеющим с ним одни мысли, знакомиться с моим архивом."
"После бесед многочисленных с Солженицыным/ чувствую себя обокраденным, а не обогащённым."
Разумеется, в публикации 1999 года Солженицын не обошёл молчанием и письма 1972 года Шаламова в "Литературную газету", в котором писатель резко отмежевался от публикации своих "Колымских рассказов" на Западе. Шаламов тогда написал: "Никаких рукописей я им не предоставлял, ни в какие контакты не вступал и, разумеется, вступать не собираюсь. Я - честный советский писатель... Подлый способ публикации, применяемый редакцией этих зловонных журнальчиков - по рассказу-два в номере - имеет целью создать у читателя впечатление, что я - их постоянный сотрудник. Эта омерзительная змеиная практика... требует бича, клейма... Ни один уважающий себя советский писатель не уронит своего достоинства, не запятнает чести публикацией в этом зловонном антисоветском листке своих произведений... Всё сказанное относится к любым белогвардейским изданиям за границей".
После этого Солженицын изрёк в своей книге "Бодался телёнок с дубом" (1975): "Варлам Шаламов умер". (Хотя сам А. И. в той же самой "Литературке" ранее отрекался от своих заграничных публикаций ("ЛГ", 1968, №20) - но пророку-то можно, разрешается...)
Однако Шаламов вовсе не считал своё письмо в "Литературку" слабостью или ошибкой, совсем наоборот. "Пешкой в игре двух разведок я быть не хочу", - говорил Варлам Тихонович. А подробнее писал об этом: "Смешно думать, что от меня можно добиться какой-то подписи. Под пистолетом. Заявление моё, его язык, стиль принадлежат мне самому. Я отлично знаю, что мне за любую мою "деятельность", в кавычках или без кавычек, ничего не будет в смысле санкций".
"Почему сделано это заявление? Мне надоело причисление меня к "человечеству", беспрерывная спекуляция моим именем: меня останавливают на улице, жмут руки и так далее... Художественно я уже дал ответ на эту проблему в рассказе "Необращённый", написанном в 1957 году, и ничего не прочувствовали, это заставило меня дать другое толкование этим проблемам".
А Солженицыну Шаламов после его "шутки" написал ответ (оставшийся, впрочем, неотправленным): "Г Солженицын, я охотно принимаю Вашу похоронную шутку насчёт моей смерти. С важным чувством и с гордостью считаю себя первой жертвой холодной войны, павшей от Вашей руки. Если уж для выстрела по мне потребовался такой артиллерист, как Вы, - жалею боевых артиллеристов... Я знаю точно, что Пастернак был жертвой холодной войны, Вы - её орудием".
В общем-то, фраза Солженицына "Варлам Шаламов умер", сейчас рикошетом, как артиллерийское ядро, отскочила обратно в её автора. И мы можем с полным основанием сказать: для русской литературы, для отечественной истории Варлам Тихонович Шаламов жив. А Солженицын - умер.
XX век оказался для России очень сложным исторически периодом. Три революции, две Мировые войны, две смены политического строя оставили неизгладимый след в общественной жизни Российского государства, внося порой коренные изменения в устоявшееся восприятие действительности. Это не могло не сказаться на культурном наследии и, в частности, на литературе, которая в итоге предстала перед читателем многополярной, «разношерстной», более ориентирующейся на современность, нежели на традиции предшествующей литературы. Отсутствие гармонии, потерянность человека в постоянно меняющихся обстоятельствах, зыбкость существования – вот что сопровождало человека на протяжении всего XX века.
Период с начала 90-х годов – время наиболее интенсивного осмысления В. Шаламова – писателя, поэта, публициста. Пик интереса к Шаламову объясняется в основном интересом к «лагерной» теме. Но многие исследователи увидели в произведениях данной темы не только и не столько свидетельства, сколько трагедию целого народа. По признанию ученых, в этой теме одну из ведущих позиций занял Варлам Шаламов, чьи произведения представляют собой богатый художественный материал, таящий ответ на многие вопросы литературного творчества эпохи.
Среди круга работ, посвященных творчеству В. Шаламова, в настоящее время практически отсутствуют исследования, реализующие целостный взгляд на созданное писателем во всей его совокупности.
Все это вольно или невольно создает представление о творчестве В. Шаламова как о некоем соединении в той или иной мере разнородных, а нередко и противоречивых по своей природе творческих созданий, а о самом художнике как о натуре, лишенной качества целостности.
Между тем, такой взгляд, по нашему мнению, несовместим с истинной сущностью творческого наследия писателя, он деформирует облик художника, каким он был в действительности.
Современный уровень исследованности творчества В. Шаламова позволяет анализировать его прозаические произведения, его лирику и эстетические воззрения с точки зрения их целостности, что даст возможность постигнуть внутренние, глубинные, а значит – существенные связи, соединяющие лишь на первый взгляд несоединимые элементы художественного мира замечательного русского писателя.
В ходе исследования творческой индивидуальности художника слова, как и при изучении историко-литературного процесса, очень важно определить понятие об основной и наиболее широкой форме художественного развития, по отношению к которой все остальные художественные образования выступают как ее внутренние разновидности. В конце XX века за такой формой исторического развития литературы в нашем литературоведении все более закрепляется термин художественная система.
Не вдаваясь в полемику по поводу литературно-теоретических дефиниций, мы считаем целесообразным заметить, что жизненная реальность сливается в процессе творчества с авторским отношением к жизни, оплодотворяется им, в результате чего рождается новая художественная характерность определенного типа. Эта художественно претворенная характерность с ее отношением к окружающему миру и составляет собственно художественное содержание, содержательную художественную целостность, имеющую вполне определенную структуру, основными компонентами которой являются тип характерности и тип связей ее с миром в целом. Такое понимание природы взаимосвязи художественного творчества и жизненного опыта писателя представляется нам особенно актуальным при изучении такого типа художника, какой представлен судьбой и произведениями Варлама Тихоновича Шаламова. Вместе с тем это позволило нам определить и основной путь исследования его творческого наследия – через постижение сущности наиболее значимых граней художественного мира писателя в их органической – системной – слитности. Такой подход позволит и расставить все точка над «i» во взаимоотношения Варламова и Солженицына.
Еще со времен Белинского известно и доказано, что литература в России более широкое понятие, чем в европейском понимании. По верному наблюдению М. Горького, «каждый писатель был воистину и резко индивидуален, но всех объединяло одно общее стремление – понять, почувствовать догадаться о будущем страны, о судьбе ее народа». Доподлинно, сколько людей, столько и мнений. А потому в своих стремлениях «понять, почувствовать, догадаться» литература не могла бы быть однородна в эстетических, социальных и политических суждениях. Именно поэтому история русской литературы не ограничивается лишь историей создания эстетического материала и многоразличием анализа созданного. Не является секретом факт, что XX век был богат на конфронтации в политической и литературной среде, которая, как правило, разделялась на тех, кто «за» и тех, кто «против». Но случались конфликты и совсем иного рода – своеобразные войны, которые не ограничивались полемикой в области чисто эстетического, переходя на общественный, идеологический уровни, а порой и фактами в истории русской литературы XX века становились «литературные войны» между Буниным и Маяковским, Пастернаком и Набоковым. Одной из самых неожиданных, жестких и загадочных стала литературная борьба между двумя лауреатами Нобелевской премии, двумя крупнейшими писателями – М.А. Шолоховым и А.И. Солженицыным. Но если это противостояние можно объяснить, то совсем непонятным кажется противостояние писателей «одного лагеря», одной темы.
Сложные, запутанные и противоречивые отношения связывают В.Т. Шаламова и А.И. Солженицына. Можно ли называть такого рода отношения конфликтом? Некоторые шаламоведы склонны обозначать историю взаимоотношений двух писателей именно как развитие конфликта. Материалом для предположения подобного рода заключений может являться переписка между Шаламовым и Солженицыным. На сегодняшний день она опубликована. Вернее сказать, опубликована та часть переписки, которая принадлежала Варламу Тихоновичу. Со стороны Александра Исаевича существуют ограничения на публикацию своих писем. Так, еще в 1990 году Солженицын написал Сиротинской, наследнице творчества Шаламова следующее: «Уважаемая Ирина Павловна! На печатание писем Шаламова ко мне Вам тоже требуется разрешение, и я Вам его даю. Они представляют и общественный интерес.
Напротив, имеющиеся у Вас мои письма к нему (у Вас комплект их не полный, не все тут) такого интереса не представляют. К тому же я не хочу поощрять начавшуюся лавину печатания моих писем, обычно без спроса. Моих писем к В.Т. печатать не разрешаю».
Не совсем искренним кажется объяснение Александра Исаевича, хотя это лишь наше предположение. Расставить все точки над «i» крайне сложно, время сделает это. Однако уже сегодня понятно, что необходимо говорить о круге вопросов, ставших предметом спора двух великих писателей XX века.
Круг этих вопросов не такой уж большой и может быть обозначен всего лишь двумя позициями:
1. Личные взаимоотношения.
2. Эстетические представления.
В. Шаламов и А. Солженицын познакомились в редакции «Нового мира» в 1962 году. Все сближало их – и лагерная судьба, и глубокое понимание причин тотального насилия, и яростная непримиримость к нему.
Солженицын тогда жил в Рязани, часто наезжал в Москву, они встречались, переписывались. Переписка охватывает 1962-1966 годы. Шаламов был более открыт в этой переписке: его письма – это воспоминания о Колыме, и символ веры, и глубокий анализ прозы Солженицына, и эссе о лагерной прозе вообще. Иногда черновик письма переходил в запись впечатлений от беседы с Солженицыным, словно продолжая ее и находя новые аргументы.
Солженицын в письмах более сдержан и по-деловому краток, но всегда внимателен к немногим успехам Шаламова (книжке, публикации) и высоко оценивает его стихи и прозу: «... И я твердо верю, что мы доживем до дня, когда и «Колымская тетрадь», и «Колымские Рассказы» тоже будут напечатаны. Я твердо в это верю! И тогда-то Узнают, кто такой есть Варлам Шаламов».
Позицию Шаламова сегодня представляет Сиротинская, которая познакомилась с Варламом Тихоновичем в 1966 году, когда его отношения с А.И. Солженицыным еще не прервались. По ее словам, какие-то надежды Шаламов возлагал на «ледокол» – повесть «Один день Ивана Денисовича», который проложит путь лагерной прозе, правде-истине и правде-справедливости. Трещина в отношениях наметилась к 1966 году, и росла неудержимо. Не приносили удовлетворения беседы – они просто не понимали друг друга. Солженицын был далек от чисто профессиональных писательских проблем: «Он просто не понимает, о чем я говорю». Да и мировоззренческие, нравственные проблемы обсудить не было возможности. Александр Исаевич был занят тактическими вопросами, «облегчал» и «пробивал» свои рассказы, драмы, романы. Варлам Тихонович обитал на ином уровне.
Один – поэт, философ, и другой – публицист, общественный деятель, они не могли найти общего языка.
У Варлама Тихоновича оставалось чувство тягостного разочарования от этих бесед: «Это делец. Мне он советует: без религии на Западе не пойдет...». Именно эксплуатация священного учения отталкивала Шаламова. Он, не раз афишировавший свою нерелигиозность, был оскорблен за религию, к которой относился с огромным уважением. Использовать ее для достижения личных практических целей считал недопустимым: «Я не религиозен. Не дано. Это как музыкальный слух: либо есть, либо нет».
По свойства своей личности В.Т. просто не мог думать и чувствовать в этом направлении – как ему надо писать, чтобы иметь успех, чтобы печататься в Москве или Париже. Возможно ли вообразить, что он переделывает «Колымские рассказы» кому-то в угоду? Или поучает страну, ученого и мужика, как ему жить по правде.
Много споров и суждений вызвало письмо Шаламова в 1972 г. В «Литературную газету» с гневными отречениями от зарубежных публикаций и чтений по «голосам» его рассказов. С осуждением относится и Солженицын к этому письму. Он обвиняет Шаламова, по сути, в предательстве: отказаться от темы, которая стала его судьбой и жизнью!
Гнев В.Т. вполне объясним – его без зазрения совести и без авторского согласия использовали в «холодной войне», «маленькими кусочками», разрушая ткань произведения, а книгу не издавали (она впервые вышла в Лондоне в 1978 г.). «Колымские рассказы» публиковал в Нью-Йорке «Новый журнал», храня свою монополию на тексты Варлама Тихоновича. Так и «Войну и мир» можно погубить. Именно так и воспринимал Шаламов эти разрушительные, губительные для его прозы публикации. Да к тому же они перекрывали и тоненький речек его стихотворных публикаций в России. А стихи для В.Т. были единственной отдушиной и смыслом той жизни.
И тогда, в 60-е годы, растущее отчуждение от «дельца» как он называл А.И., уже ясно чувствовалось. Он рассказывал Сиротинской о неудавшихся беседах в Солотче осенью 1963 г. – куда он ездил в гости к А.И. Выявилась какая-то биологическая, психологическая несовместимость бывших друзей при таком длительном контакте. Вместо ожидаемых В.Т. бесед о «самом главном» – какие-то мелкие разговоры. Может быть, А.И. просто не был так расточителен в беседах и переписке, как В.Т., берег, копил все впрок, в свои рукописи, а В.Т. был щедр и прямодушен в общении, ощущая неистощимость своих духовных и интеллектуальных сил.
Прочитав роман «В круге первом» в рукописи, В.Т. сказал: «Это разрез общества по вертикали, от Сталина до дворника». Краткость этой оценки дает представление о ней как об обязательной: скорее всего, В.Т. считал нравственным долгом поддержать каждое гневное слово против сталинизма. В записях Шаламова есть еще одно высказывание по поводу романа: «Форма романа архаична, а рассуждения персонажей не новы». Этот философский ликбез, настойчиво внедряемый в ткань художественного произведения, и огорчал и раздражал В.Т., как и вся «пророческая деятельность» (так он называл) Солженицына, претенциозная, нравственно неприемлемая для писателя, по мнению В.Т.
Не сбылись надежды на дружескую помощь А.И.: Солженицын Не показал рассказов Шаламова Твардовскому. Может быть, это был естественный для стратега и тактика ход: уж очень тяжкий груз надо было подымать – «Колымские рассказы».
А.И. оттягивал знакомство В.Т. с Л. Копелевым. Ему самому Копелев помог найти пути в «Новый мир», в конечном счете – на Запад.
И делиться удачей вряд ли хотелось. На Западе важно было оказаться первым и как бы единственным. И А.И. всячески уговаривал В.Т. не посылать на Запад свои рассказы.
В 70-х годах Шаламов редко и раздраженно говорил о Солженицыне, тем более, что до него дошли осуждающие слова бывшего друга, «брата» (как говорил Солженицын), с такой легкостью и жестокостью оброненные из благополучного Вермонта («Варлам Шаламов умер») о нем, еще живом, бесправном, но недобитом калеке.
По своему объясняет конфликтную ситуацию Александр Исаевич. В журнале «Новый мир» (1999, 4) в рубрике «Дневник писателя» был опубликован материал «С Варламом Шаламовым». Это не только воспоминания писателя, но и его объяснения по поводу обвинений и со стороны самого Шаламова, высказанные при жизни писателя, и со стороны Сиротинской. Эту публикацию отличает тон автора. Солженицын в ней не позволяет себе по отношению к В. Шаламову той пренебрежительности, которая звучит в статьях об И. Бродском, Д. Самойлове, Ю. Нагибине в цикле «Из «Литературной коллекции». Солженицын начинает свой очерк «С Варламом Шаламовым» с освящения истории знакомства со своим героем, подробно излагая детали, свидетельствующие об их взаимной симпатии. Останавливается Солженицын и на разногласиях с Шаламовым, но не углубляясь в подробности. Разногласия эти объясняются «пессимизмом» Шаламова, его неприязнью к слову «зэк», «введенному « Солженицыным, особенностями восприятия синтаксических знаков (точки с запятой). Но по сути статья Солженицына о Шаламове дает читателю представление о различиях эстетического и нравственно-философского характера, разделяющих двух великих «сынов Гулага».
Трудно определить, какое именно из расхождений (идеологических, эстетических, этических) Солженицына и Шаламова предопределило их неизбежный, непонятный для непосвященных и болезненный для участников разрыв. Когда Солженицын только еще приступает к изложению обстоятельств несостоявшегося соавторства их с Шаламовым в работе над «Архипелагом ГУЛАГ», читателю статьи, знакомому с творчеством А.И. Солженицына и В.Т. Шаламова, должно быть ясно, что идея соавторства была обречена на провал с самого начала.
Читателю ясно, а Солженицын до сих пор не может справиться с потрясением, которое испытал в момент отказа Шаламова от творческого сотрудничества с ним. «Я изложил, – вспоминает А. Солженицын, – с энтузиазмом весь проект и мое предложение соавторства. Если нужно – поправить мой план, а затем разделить, кто какие главы будет писать. И получил неожиданный для меня – быстрый и категорический отказ».
Не вдаваясь в подробности статьи, скажем лишь, что в ней диалог двух авторов, который не мог завершиться примирением, закончиться правотой последнего слова, слова Солженицына, слова не совсем доброго, звучащего в какой-то мере как приговор.
Диалог должен быть продолжен. Поэтому сегодня мы говорим именно об этом. Известно, что ряд исследователей (Сиротинская И., Михайлик Е., Есипов В.) склонны различия во взглядах двух писателей объяснять и различным лагерным опытом, и тем, что Шаламов и Солженицын по существу писатели разных поколений: Шаламов входил в жизнь и в литературу в 20-е годы, когда сохранялся эстетический плюрализм, Солженицын – в 30-е годы, когда господствовал уже соцреализм; и тем, что у писателей художническое мировосприятие различно: трагическое у Шаламова и тяготеющие к эпическому спокойствию у Солженицына.
Думается только, что системный подход к оценке творческого наследия Шаламова поможет разрешить спор, продолжающейся до сего дня. А жизненная способность художественных систем докажет читателю, кто прав.
"Меня часто приглашают выступать с воспоминаниями о Солженицыне, и там упоминание о Шаламове считается нецензурным."
Из выступления Сергея Гродзенского
на обсуждении книги В. Есипова "Шаламов", сент. 2012
"Если посмотреть на Солженицына из определенной, шаламовской перспективы, то получается следующая картина.
Солженицын - графоман, писавший чудовищные “стихи” вроде поэмы “Прусские ночи”. Условия содержания в лагере у Солженицына были ласковые, так что он мог упражняться в стихосложении, пока другие доходили.
Сам Солженицын пишет про себя, что он был лагерным осведомителем-стукачем, работавшим под псевдонимом “Ветров”. При этом якобы он никого не сдал и с администрацией лагеря не сотрудничал (в это никто из заключенных не верит).
Потом он написал повесть “Щ-854", которая была достаточно мягкой и беззубой, в меру лживой и просоветской, приспособленческой, чтобы ее могли напечатать во время оттепели. [...]
После этого и даже еще прежде Солженицын решил стать “главным по лагерям” на Западе, и это была чисто советская, надо сказать, установка - создать под себя кресло и назначить ГлавЛагПисом и ГлавСовестью.
В мемуарах Солженицына описана душераздирающая сцена, как в 1964 году он предлагает Шаламову писать “Архипелаг ГУЛаг” вместе. По версии Солженицына они для этого - в целях конспирации - отошли в пустынный сквер, легли в траву и говорили в землю. Шаламов отказался с совершенно загадочной для Александра Исаича мотивацией - “хочу быть уверенным, для кого пишу”. А Солженицын уже тогда мыслил строго в категориях самопиара - например, главный герой должен быть обязательно носителем христианского мировоззрения, чтобы ТАМ было понятно.
Дальше была всемирная слава - она, как видно, достается именно тем, кто активно ее добивается, ходит за ней по пятам, умоляет. Поместье в Вермонте, иронически описанное Войновичем в “Москве 2042" - там Солженицын тренировался въезжать в Россию на белом коне. Примечательно, что как и в случае Ивана Ильина почвенничество, монархизм и православие Солженицына совершенно не мешали ему сотрудничать с западными спецслужбами, а точнее им - использовать Александра Исаича.
В конечном счете Солженицын дослужился до совести нации.
[...] Вот метод: взять реальную тему, приватизировать ее, оттеснить конкурентов, прославиться на западе в контексте Холодной войны, а дальше гнать пургу как пророк. Хороший бизнес."
Это надо в курьезы: оказывается, Шаламов писал не прозу, а репортаж. "С петлей на шее", кстати, не парамоновское, это философ и лауреат разных премий по-хлестаковки отсылает к известному советскому бренду - книге чешского коммуниста Юлиуса Фучика, написанную в немецкой тюрьме, "Репортаж с петлей на шее".
"Скажу откровенно, "Колымские рассказы" Шаламова показались мне послабее "Архипелага ГУЛАГ" Солженицына. Интересные разумеется, но солженицынской глубины не достигают. При этом, как личность, Шаламов был ярче Солженицына. Такой вот интересный диссонанс имеет место быть."
Журналист Евгений Солодовников
в
Неотправленное письмо
(Солженицын)
Записи В. Т. Шаламова о Солженицыне многочисленны, хотя и не составляют единой рукописи. Фрагменты их имеются в «толстых тетрадях» Шаламова, где записывались в основном стихи, но также и размышления, реплики на различные публикации и т. п. Есть черновые наброски, отдельные фрагменты переписаны набело, листы их пронумерованы автором. (Кстати, таков фрагмент, касающийся советов Солженицына о необходимости религии для Запада .)
Отдельная тетрадь с заглавием на обложке «Солженицын» содержит неотправленное письмо Солженицыну, которое датируется 1972-1974 гг. Письмо это является ответом на высказывание Солженицына в его книге «Бодался теленок с дубом»: «Варлам
- 369 -Шаламов умер». Так отреагировал Солженицын на письмо Шаламова в «Литературную газету» (ЛГ, 23.02.72).
Странно, что этот человек, все получивший при жизни - славу, государственные почести, семью, поклонников, деньги, полностью, кажется, реализовавший свой творческий потенциал, - не обрел в старости покой, но сохранил такую агрессивность и не нашел лучшего объекта, чем Варлам Шаламов, ни единой строкой своих рассказов и стихов не солгавший, не «облегчавший» их ради «прорыва» и в угоду «верховным мужикам».
Да еще и в «зависти» Шаламова упрекает этот олигарх от литературы! Нет, не тот строй душевный был у В. Т., чтобы унижаться до зависти. Презирать, ненавидеть - мог, завидовать - нет.
Ничего не имел при жизни Шаламов - ни признания, ни здоровъя, ни семьи, ни друзей, ни денег...
Но был ему дан самый ценный дар - мощный талант, беспредельная преданность искусству и нравственная твердость.
И дружество и вражество,
Пока стихи со мной,
И нищенство и княжество
Ценю иеной одной.
Он «никого не предал, не забыл, не простил, на чужой крови не ловчил», он написал «Колымские рассказы», великую прозу XX века.
Получил огромное количество писем. Написал пятьсот ответов. Вот два - одно какого-то вохровца, ругательное за «Ивана Денисовича», другое горячее, в защиту. Были письма от з/к, которые писали, что начальство лагеря не выдает «Роман-газету». Вмешательство через Верховный Суд. В Верховном Суде несколько месяцев назад я выступал. Это - единственное исключение (да еще вечер в рязанской школе в прошлом году). Верховный Суд включил меня в какое-то общество по наблюдению жизни в лагерях, но я отказался. Вторая пьеса («Свеча на ветру») будет читана в Малом театре.
А. Солженицын. 26 июля 1963 года. Приехал из Ленинграда, где месяц работал в архивах над новым своим романом. Сейчас - в Рязань, в велосипедную поездку (Ясная По-
ляна и дальше вдоль рек), вместе с Натальей Алексеевной . Бодр, полон планов. «Работаю по двенадцать часов в день». «Для пользы дела» идет в седьмом номере «Нового мира». Были исправления незначительные, но неприятные. За границей об «Иване Денисовиче» писали много, английские статьи (до 40) читал со словарем. Разных позиций, самых разных. И то, что это «одна политика» (перевод «Ивана Денисовича» был посредственный, тональность исчезла), и то, что это «начало правды», большой творческий успех. Весь мир переводил, кроме ГДР, где Ульбрихт запретил публикацию.
«Новый мир». Твардовский расположен. Члены редакции остались к Солженицыну безразличны, как и писатели!
Хотел писать о лагере, но после Ваших рассказов думаю, что не надо. Ведь опыт мой, четырех по существу лет (четыре года благополучной жизни).
Сообщил свою точку зрения на то, что писатель не должен слишком хорошо знать материал.
Разговор о Чехове.
Я: - Чехов всю жизнь хотел и не мог, не умел написать роман. «Скучная история», «Моя жизнь», «Рассказ неизвестного человека» - все это попытки написать роман. Это потому, что Чехов умел писать только не отрываясь, а безотрывно можно написать только рассказ, а не роман.
Солженицын: - Причина, мне кажется, лежит глубже. В Чехове не было устремления ввысь, что обязательно для романиста - Достоевский, Толстой.
- 374 -Разговор о Чехове на этом кончился, и я только после вспомнил, что Боборыкин, Шеллер-Михайлов легко писали огромные романы без всякого взлета ввысь.
Солженицын: - Стихи, которые я привозил печатать («Невеселая повесть в стихах») - это доведенные до кондиции выборки из большой поэмы, там есть хорошие, как мне кажется, места.
Приглашал на сентябрь в Рязань для отдыха.
Фрагменты беловых записей
Символ «прогрессивного человечества» - внутрипарла-ментской оппозиции, которую хочет возглавить Солженицын - это трояк , носитель той миссии в борьбе с советской властью. Если этот трояк и не приведет к немедленному восстанию на всей территории СССР, то дает ему право спрашивать:
А почему у писателя Н. герой не верит в Бога? Я давал трояк, и вдруг...
Чем дешевле был «прием», тем больший он имел успех. Вот в чем трагедия нашей жизни. Это стремление к заурядности, как реакция на войну (все равно - выигранную или проигранную).
В. Т. Шаламов считал наибольшей ценностью жизни независимость, поэтому категорически отказывался всегда от собранных прогрессивной интеллигенцией денег на помощь опальным, как принято было тогда.
- 375 -При ваших стремлениях пророческого рода денег-то брать нельзя, это Вам надо знать заранее.
Я немного взял...
Вот буквальный ответ, позорный.
Я хотел рассказать старый анекдот о невинной девушке, ребенок которой так мало пищал, что даже не мог считаться ребенком. Можно считать, что его не было.
В этом вопросе нет много и мало, это - качественная реакция. И совести нашей, как адепта [Бога] [нрзб.].
Но передо мной сияло привлекательное круглое лицо.
Я буду Вас просить -деньги, конечно, [нрзб.] идут не из-за границы.
Я не встречался с Солженицыным после Солотчи.
1962-1964 годы
В одно из своих [нрзб.] чтений в заключение Солженицын коснулся и моих рассказов.
- «Колымские рассказы»... Да, читал. Шаламов считает меня лакировщиком. А я думаю, что правда на половине дороги между мной и Шаламовым.
Я считаю Солженицына не лакировщиком, а человеком, который не достоин прикоснуться к такому вопросу, как Колыма.
1960-е годы
Из тетради 1966 г.
Большая литература создается без болельщиков.
Я пишу не для того, чтобы описанное - не повторилось. Так не бывает, да и опыт наш не нужен никому.
- 376 -Я пишу для того, чтобы люди знали, что пишутся такие рассказы, и сами решились на какой-либо достойный поступок - не в смысле рассказа, а в чем угодно, в каком-то маленьком плюсе.
«Учительной» силы у искусства никакой нет. Искусство не облагораживает, не «улучшает».
Но искусство требует соответствия действия и сказанного слова, и живой пример может убедить [живых] к повторению - не в области искусства, а в любом деле. Вот какие нравственные задачи ставить, - не более.
Учить людей нельзя. Учить людей - это оскорбление.
Из тетради 1970 г.
Одно из резких расхождений между мной и Солженицыным в принципиальном. В лагерной теме не может быть места истерике. Истерика для комедии, для смеха, юмора.
Ха-ха-ха. Фокстрот - «Освенцим». Блюз - «Серпантинная».
Мир мал, но мало не только актеров, - мало зрителей.
Из тетради 1971 г.
С Пастернаком, Эренбургом, с Мандельштам мне было легко говорить потому, что они хорошо понимали, в чем тут дело. А с таким лицом, как Солженицын, я вижу, что он просто не понимает, о чем идет речь.
- 377 -Деятельность Солженицына - это деятельность дельца, направленная на узко личные успехи со всеми провокационными аксессуарами подобной деятельности.
Неописанная, невыполненная часть моей работы огромна. Это описание состояния, процесса - как легко человеку забыть о том, что он человек. Так утрачивают добро и без какого-либо [вступления] в борьбу сил, что всплывает, а что тонет.
Запись в отдельной тетради «Солженицын»
Неотправленное письмо
Я охотно принимаю Вашу похоронную шутку насчет моей смерти и с гордостью считаю себя первой жертвой холодной войны, павшей от Вашей руки.
Если уж для выстрела по мне потребовался такой артиллерист, как Вы, - жалею боевых артиллеристов.
Я действительно умер для Вас и таких друзей, но не тогда, когда «Литгазета» опубликовала мое письмо, а раньше - в сентябре 1966 года.
И умер для Вас я не в Москве, а в Солотче , где гостил у
- 378 -Вас всего два дня. Я бежал в Москву... от Вас, сославшись на внезапную болезнь...
Что меня поразило в Вас - Вы писали так жадно, как будто век не ели и [нрзб.] было похоже - разве что на глотание в Москве кофе...
Я подумал, что писатели [нрзб.] разные, но объяснил Вам методы своей работы.
Вы знаете, как надо писать. Я нахожу человека и описываю его, и все.
Этот ответ просто вне искусства...
Оказалось, главная цель приглашения меня в Солотчу не просто работать, не скрасить мой отдых, а - «узнать Ваш секрет».
Дело в том, что кроме «превосходных романов, отличных повестей, со стихами - плохо».
Вы [их] написали невообразимое количество, просто горы. Вот эти-то стихи мне и довелось почитать в Солотче еще две ночи, пока на третье утро я не сошел с ума от этого графоманского бреда, голодный добрался до вокзала и уехал в Москву...
Тут я должен сделать небольшое отступление, чтобы вы поняли, о чем я говорю.
Проза - это одно, поэзия - это совсем другое. Эти центры и в мозгу располагаются в разных местах. Стихи рождаются по другим законам - не тогда и не там, где проза. В поэме Вашей не было стихов.
Конечно, отдавать свои веши в руки профана я не захо-
- 379 -тел. Я сказал Вам, что за границу я не дам ничего - это не мои пути, какой я есть, каким пробыл в лагере.
Я пробыл там четырнадцать лет, потом - Солженицыну?.. Колыма была сталинским лагерем уничтожения, и все ее особенности я скажу сам. Я никогда не мог представить, что может быть после XX съезда партии человек, который собирает [воспоминания] в личных целях... Главный опыт, которым я живу 67 лет, опыт этот - «не учи ближнего своего».
О работе пророка я тогда же Вам Говорил, что «денег тут брать нельзя» - ни в какой форме, ни в подарок, ни за.
Я считаю себя обязанным не Богу, а совести и не нарушу своего слова, несмотря на особые выстрелы пиротехнического характера.
Я не историк. Свои сборники почитаю ответом. Я не умер, для меня честнее рассказы, стихотворения... Я буду художником. Мне дорога форма веши, содержание, понятое через форму.
Вы никогда ничего не получите.
И еще одна претензия есть к Вам, как к представителю прогрессивного человечества, от имени которого Вы так денно и нощно кричите о религии громко: «Я верю в Бога! Я религиозный человек!» Это просто бессовестно. Как-нибудь тише все это надо Вам...
Я, разумеется. Вас не учу, мне кажется, что Вы так громко кричите о религии, потому что это будит внимание к Вам и выйдет у Вас результат.
Кстати - это еще не все в жизни.
- 380 -Я знаю точно - Пастернак был жертвой холодной войны. Вы - ее орудием.
«Вы моя совесть» . Разум. Я все это считаю бредом. Я не могу быть ничьей совестью, кроме своей.
1972- 1974 годы
Пастернак был поэт мирового значения, и ставить его на один уровень с Солженицыным нельзя. Конечно, если кто-нибудь из них (Пастернак, Солженицын) заслужил, выбегал, выкричал эту премию - то это, конечно, Солженицын.
Издевательство над русской литературой было допущено вполне сознательно. Кто там разберет в переводе - Шекспир это или нуль. Так важен тут момент чужого языка.
То поясню, что он о несоответствии медийного образа Александра Солженицына и реального.
В этой части я расскажу о эволюции взаимоотношений Солженицына с другими писателями. А они в процессе перехода от такого состояния:
К примерно вот такому:
Существенно изменились.
1. Шаламов.
В начале своего творчества Солженицын был чуть ли не лучшим другом Шаламова. В принципе, это логично. Оба сидели, оба писали о лагерях. Шаламов называл Солженицына своей совестью, закончилось всё это, когда Шаламов отказался стать соавтором "Архипелага".
Тон высказываний Солженицына сменился на: «Рассказы Шаламова художественно не удовлетворили меня: в них во всех мне не хватало характеров, лиц, прошлого этих лиц и какого-то отдельного взгляда на жизнь у каждого. Другая беда его рассказов, что расплывается композиция их, включаются куски, которые, видимо, просто жалко упустить нет цельности, а наволакивается, что помнит память, хотя материал самый добротный и несомненный».
Варлам Шаламов о Солженицыне (из записных книжек):
У Солженицына есть любимая фраза: «Я этого не читал».
Письмо Солженицына - это безопасная, дешёвого вкуса, где по выражению Хрущева: «Проверена юристом каждая фраза, чтобы всё было в «законе».
Через Храбровицкого сообщил Солженицыну, что я не разрешаю использовать ни один факт из моих работ для его работ. Солженицын - неподходящий человек для этого.
Солженицын - вот как пассажир автобуса, который на всех остановках по требованию кричит во весь голос: «Водитель! Я требую! Остановите вагон!» Вагон останавливается. Это безопасное упреждение необычайно.
У Солженицына та же трусость, что и у Пастернака. Боится переехать границу, что его не пустят назад. Именно этого и боялся Пастернак. И хоть Солженицын знает, что «не будет в ногах валяться», ведёт себя так же. Солженицын боялся встречи с Западом, а не переезда границы. А Пастернак встречался с Западом сто раз, причины были иные. Пастернаку был дорог утренний кофе, в семьдесят лет налаженный быт. Зачем было отказываться от премии - это мне и совсем непонятно. Пастернак, очевидно, считал, что за границей «негодяев», как он говорил - в сто раз больше, чем у нас.
Деятельность Солженицына - это деятельность дельца, направленная узко на личные успехи со всеми провокационными аксессуарами подобной деятельности. Солженицын - писатель масштаба Писаржевского, уровень направления таланта примерно один.
Восемнадцатого декабря умер Твардовский. При слухах о его инфаркте думал, что Твардовский применил точно солженицынский приём, слухи о собственном раке, но оказалось, что он действительно умер. Сталинист чистой воды, которого сломал Хрущев.
Ни одна сука из «прогрессивного человечества» к моему архиву не должна подходить. Запрещаю писателю Солженицыну и всем, имеющим с ним одни мысли, знакомиться с моим архивом.
В одно из своих чтений в заключение Солженицын коснулся и моих рассказов: «Колымские рассказы… Да, читал. Шаламов считает меня лакировщиком. А я думаю, что правда на половине дороги между мной и Шаламовым». Я считаю Солженицына не лакировщиком, а человеком, который не достоин прикоснуться к такому вопросу, как Колыма.
На чем держится такой авантюрист? На переводе! На полной невозможности оценить за границами родного языка те тонкости художественной ткани (Гоголь, Зощенко) - навсегда потерянной для зарубежных читателей. Толстой и Достоевский стали известны за границей только потому, что нашли переводчиков хороших. О стихах и говорить нечего. Поэзия непереводима.
Тайна Солженицына заключается в том, что это - безнадежный стихотворный графоман с соответствующим психическим складом этой страшной болезни, создавший огромное количество непригодной стихотворной продукции, которую никогда и нигде нельзя предъявить, напечатать. Вся его проза от «Ивана Денисовича» до «Матрёниного двора» была только тысячной частью в море стихотворного хлама. Его друзья, представители «прогрессивного человечества», от имени которого он выступал, когда я сообщал им своё горькое разочарование в его способностях, сказав: «В одном пальце Пастернака больше таланта, чем во всех романах, пьесах, киносценариях, рассказах и повестях, и стихах Солженицына», - ответили мне так: «Как? Разве у него есть стихи?».
А сам Солженицын, при свойственной графоманам амбиции и вере в собственную звезду, наверно, считает совершенно искренне - как всякий графоман, что через пять, десять, тридцать, сто лет наступит время, когда его стихи под каким-то тысячным лучом прочтут справа налево и сверху вниз и откроется их тайна. Ведь они так легко писались, так легко шли с пера, подождем ещё тысячу лет.
Ну что же, - спросил я Солженицына в Солотче, - показывали Вы всё это Твардовскому, Вашему шефу? Твардовский, каким бы архаическим пером ни пользовался, - поэт, и согрешить тут не может. - Показывал. - Ну, что он сказал? — Что этого пока показывать не надо.
После бесед многочисленных с Солженицыным/ чувствую себя обокраденным, а не обогащённым.
«Знамя», 1995, № 6
В итоге Солженицын живого но тяжело больного Шаламова мёртвым. Шаламов умер в нищите и в полном одиночестве.
2. Лев Копелев, друг Солженицына в "шарашке", писатель.
Был обвинён Солженицыным во всём в чём можно, от клеветы до нечеловеческой зависти.
Ответил на эти обвинения в своём письме от 11 января 1985 года, где назвал Солженицына: обыкновенным черносотенцем, хотя и с необыкновенными претензиями .
3. Академик Сахаров.
Полемика с Сахаровым была более корректной, но в общем и целом сводятся к:
Солженицын пишет, что, может быть, наша страна не дозрела до демократического строя и что авторитарный строй в условиях законности и православия был не так уж плох, раз Россия сохранила при этом строе своё национальное здоровье вплоть до XX века. Эти высказывания Солженицына чужды мне. (с)Критика Сахаровым "Письма вождям"
Что вполне можно сократить до: обыкновенный черносотенец, хотя и с необыкновенными претензиями. (с)
4. Шолохов.
Шолохова Солженицын люто ненавидел. Всё началось с этого письма:
Твардовский попросил Секретариат Союза писателей СССР, органом которого и был журнал «Новый мир», обсудить роман и предложить для печати приемлемый вариант как для автора, так и для общества. Предложили прочитать и Шолохову, как одному из секретарей СП СССР.
«Прочитал Солженицына «Пир победителей» и «В круге первом», - писал Шолохов в Секретариат ССП 8 сентября 1967 года. - Поражает - если так можно сказать - какое-то болезненное бесстыдство автора.
Свои антисоветские взгляды Солженицын НЕ только НЕ пытается скрыть или как-то завуалировать, он их подчеркивает, выставляет напоказ, принимая позу этакого «правдооткрывателя», человека, который, НЕ стесняясь, «режет правду-матку» и указывает со злостью и остервенением на все ошибки, все промахи, допущенные партией и Советской властью, начиная с 30-х годов.
Что касается формы пьесы, то она беспомощна и неумна. Можно ли о трагедийных событиях писать в оперативном (опечатка в тексте, возможно: в опереточном. - В. П.) стиле, да еще виршами такими примитивными и слабенькими, каких избегали в свое время даже одержимые поэтической чесоткой гимназисты былых времен! О содержании и говорить нечего.
Все командиры РУССКИЕ и УКРАИНЕЦ либо законченные ПОДЛЕЦЫ, либо колеблющиеся и ни во что НЕ верящие люди.
Как же при таких условиях батарея, в которой служил Солженицын, дошла до Кенигсберга?
Или только персональными стараниями автора?
Почему в батарее из «Пира победителей» все, кроме Нержина и «демонической» Галины, никчемные, никудышные люди? Почему ОСМЕЯНЫ СОЛДАТЫ РУССКИЕ («солдаты-поварята») и солдаты ТАТАРЫ?
Почему ВЛАСОВЦЫ - изменники Родины, на чьей совести тысячи убитых и замученных наших, ПРОСЛАВЛЯЮТСЯ как выразители чаяний русского народа?
На этом же политическом и художественном уровне стоит и роман «В круге первом».
У меня одно время сложилось впечатление о Солженицыне (в частности, после его письма съезду писателей в мае этого года), что он ДУШЕВНОБОЛЬНОЙ человек, страдающий манией величия. Что он, Солженицын, отсидев некогда, НЕ выдержал тяжелого испытания и СВИХНУЛСЯ.
Я не психиатр и не мое дело определять степень поражения психики Солженицына.
Но если это так, - человеку нельзя доверять перо:
злобный сумасшедший, потерявший контроль над разумом, помешавшийся на трагических событиях 37 года и последующих лет, принесет огромную опасность всем читателям и молодым особенно.
Если же Солженицын психически нормальный, то тогда он по существу открытый и злобный антисоветский человек.
И в том и в другом случае Солженицыну не место в рядах ССП.
Я безоговорочно за то, чтобы Солженицына из Союза советских писателей исключить.
8. IX. 1967 г. М. Шолохов»
Солженицын ответил ему в своём фирменном стиле: обвинил в том, что автор "Тихого Дона" не Шолохов .
Шолохов до конца дней жил в своём доме в Вёшенской (в наше время музей). Сталинскую премию передал в Фонд обороны, Ленинскую премию за роман «Поднятая целина» передал в распоряжение Каргинского сельсовета Базковского района Ростовской области на строительство новой школы, Нобелевскую — на постройку школы в Вёшенской. Уже после его смерти в 1993 году нашлась рукопись "Тихого Дона", которая сняла все вопросы о его авторстве. Первые нападки на Шолохова в 1929 году были выгодны Троцкистам, не желавшим публикации материалов, содержащих упоминания о "красном терроре".