История создания пьесы Максима Горького “На дне”. «История создания и анализ драмы "На дне"

Лука идет в сени.

Настёнка!

В сенях шум и топот. Доносятся глухие крики.

Квашня, Медведев, Бубнов бросаются в сени. Лука, качая головой, смотрит вслед им.

Долгое время бытовало упрощенное толкование горьковской пьесы как пьесы социально-критической. Разумеется, драме не отказывали в философском содержании, но разговор о нем часто ограничивался ритуальным указанием на спор с «утешительством» Луки да цитированием финального монолога Сатина. Наиболее распространенной в школе темой сочинения по этой пьесе была тема «Обличение капиталистической действительности в драме М.Горького «На дне» (формулировки могли быть не столь прямолинейными, но общий их смысл сводился именно к горьковскому социальному критицизму). Инерция подобной интерпретации до сих пор проявляется в письменных работах поступающих в вуз.

Конечно, пьеса Горького не лишена социальности. На первый взгляд, и заголовок драмы (если его понимать как «На дне жизни»), и выбор места действия, и система персонажей с ее широчайшим социальным «представительством» (бывший дворянин, бывший интеллигент, бывшие рабочие и крестьяне) — все это свидетельствует о значимости для автора социальной проблематики. Исковерканные судьбы персонажей — прямое свидетельство социального неблагополучия современного Горькому общества. Наконец, можно при желании выявить в пьесе и социально значимую оппозицию «хозяев» и «рабов», противопоставив Костылевых ночлежникам.

Однако задумаемся: играют ли определяющую роль в судьбе персонажей различия социального плана? Так ли непроходима граница между хозяйкой ночлежки и ее временным любовником — ночлежником Пеплом или между «представителем власти» Медведевым и рыночной стряпухой Квашней, к которой он сватается? Случайно ли одной из обитательниц этой самой ночлежки оказывается сестра хозяйки Василисы? Не напоминает ли происходящее в ночлежке «нормальную» для России XX века ситуацию жизни в коммунальной квартире или в общежитии «для лимитчиков»?

В конце концов, попытаемся смоделировать какую-нибудь другую не слишком надуманную драматургическую ситуацию, в которой можно было бы свести вместе бывших чиновника в казенной палате и дачного сторожа, телеграфиста и скорняка, слесаря и артиста. Это мог бы быть вокзал, рынок, дешевый трактир или провинциальная больница — одним словом, какое-нибудь место, где не по своей воле встречаются люди разных профессий и приблизительно одинаковых судеб. Но ведь все названные варианты «сборного пункта» драматургически менее удобны, чем ночлежка — пусть временный и не очень обустроенный, но все же дом для разномастной группы горьковских персонажей.

Принципиально важно, что большинство персонажей пьесы — «бывшие люди». Когда-то каждый из них был включен в свою систему социальных отношений, выполнял свою социальную роль. Теперь, в ночлежке, социальные различия между ними стерлись, теперь они — просто люди. Горькому интересна не столько социальная определенность, сколько важнейшие, общие для большинства особенности человеческого сознания. Что делает человека человеком, что помогает и мешает ему жить, каковы пути к обретению человеческого достоинства — вот вопросы, на которые он ищет ответ в своей пьесе. Пьесе, содержание которой определяется прежде всего философско-этической проблематикой.

Уникальность драмы — в том, что сложнейшие философские проблемы обсуждаются в ней не мастерами философских диспутов, а «людьми улицы», необразованными или опустившимися, косноязычными или не находящими «нужных» слов. Разговор ведется на языке бытового общения, а порой — на языке мелочных склок, кухонной брани, пьяных стычек. Именно в прозаическом, нарочито приземленном контексте впервые произносится в пьесе слово, которое станет ее лейтмотивом и важнейшей смысловой категорией. Это слово «правда», звучащее уже на первой странице пьесы, — в обращенной Клещу реплике Квашни: «А-а! Не терпишь правды!» Резкий выкрик Клеща — «Врешь!» — прозвучал в этой сцене чуть раньше слова «правда». Правда и ложь — одна из двух важнейших смысловых оппозиций пьесы. Другая такая оппозиция, определяющая проблематику «На дне», формируется понятийной парой «правда» и «вера».

Именно разным пониманием «правды» и разным отношением к «вере» и «мечте» определяются позиции обитателей ночлежки. Место каждого из них в системе персонажей зависит не столько от его социальной биографии, сколько от особенностей его мышления.

При всем разнообразии персональных судеб большинство действующих лиц пьесы лишены чего-то самого важного для них. Актер — возможности творить на сцене и даже собственного имени (его сценический псевдоним — Сверчков-Заволжский); слесарь Клещ — постоянной работы; молодая женщина Настя — любви. Однако они все еще робко надеются на возможность обрести утраченное или желаемое, все еще верят, что их жизнь может чудесным образом преобразиться. Пассивная мечтательность и робкая вера в «спасение» объединяет в одну группу Актера, Анну, Наташу, Настю. Близки этой группе и два других персонажа — Васька Пепел и Клещ. Эта вера, какой бы иллюзорной она ни казалась окружающим, — главное, что поддерживает их в жизни, их последняя зацепка. Она-то и есть их «правда»: правда индивидуальной мечты каждого из них, правда надежды на справедливость.

Реальное положение «верующих» — в вопиющем контрасте с их надеждами, с их персональными «миражами». Факты свидетельствуют о беспочвенности их веры. Такой диагноз ставит самый умный из ночлежников — скептик Бубнов, которого поддерживают еще двое образованных «неверующих» — Барон и Сатин. Они с удовольствием разоблачают иллюзии страждущих спасения, всякий раз напоминают им о неприглядной «правде» ночлежной жизни. Правда мечты и правда реальности — вот какими смысловыми гранями уже в начале пьесы оборачивается ее центральная проблема. Если Бубнов (главный идеолог буквально понятой «правды»), Сатин и Барон далеки от иллюзий и не нуждаются в идеале, то для Актера, Насти, Анны, Наташи, Пепла вера важнее правды. Вот почему именно они горячо откликаются на реплику Луки: «Во что веришь, то и есть».

До появления в ночлежке Луки отношения двух групп персонажей складываются явно в пользу «бесчувственных» правдолюбцев: так, Барон по-хамски ведет себя по отношению к Насте, заставляет ее провести уборку ночлежки вместо себя (в этом «общежитии» налажена система «дежурств»); малосимпатичный Бубнов грубо отмахивается от жалоб Анны и Клеща («шум — смерти не помеха»), В целом «мечтатели» мучаются, они зависимы, жаждут сострадательной доброты, но не находят сочувствия у сторонников «правды факта». Такое сочувствие они найдут у странника Луки.

Этот человек прежде всего добр: он снисходителен к слабостям, терпим к чужим грехам, отзывчив на просьбу о помощи. Еще одна симпатичная черта Луки — его неподдельный интерес к жизни, к другим людям, у каждого из которых он способен разглядеть индивидуальную «изюминку» (кстати, странничество и интерес к «чудинке» —общие черты Луки и героя-повествователя ранних горьковских рассказов). Лука вовсе не навязывает другим своих взглядов, не горит желанием делиться жизненным опытом с первым встречным или демонстрировать свой незаурядный ум. Вот почему он не пытается обратить в свою веру Бубнова и Барона — им он попросту не нужен, а «навязываться» — не в его характере.

Нужен же он «страдальцам»: это им необходимо утешение и ободрение — своеобразная анестезия от жизненных бед и стимулятор интереса к жизни. Подобно опытному психоаналитику, Лука умеет внимательно слушать «пациента». Интересна тактика его духовного « врачевания »: чтобы утешить собеседника, он не придумывает никаких собственных рецептов, но лишь умело поддерживает сложившуюся у каждого из них мечту (повторим еще раз девиз Луки: «Во что веришь, то и есть»).

В этом отношении особенно интересны его рекомендации Актеру. Дело в том, что еще до прихода Луки Актер обращался к настоящему врачу, который поставил точный диагноз его заболевания (алкоголизм). Трудно представить себе врача, который не посоветовал бы больному обратиться в соответствующее медицинское учреждение. Так что смутная идея лечебницы, скорее всего, уже существовала в сознании Актера, когда он поверял свои беды мудрому старику. А тот лишь вновь напомнил ему о больницах для алкоголиков (кстати, реально существовавших в России с конца XIX в.).

Другое дело, как трансформируется реплика Луки в лихорадочном воображении бывшего провинциального актера-трагика. Вот как Лука упоминает о лечебницах для алкоголиков: « От пьянства нынче лечат, слышь! Бесплатно, браток, лечат... такая уж лечебница устроена для пьяниц... Признали, видишь, что пьяница — тоже человек...» В воображении Актера лечебница превращается в «мраморный дворец»: «Превосходная лечебница... Мрамор... мраморный пол! Свет... чистота, пища... все — даром! И мраморный пол, да!». Показателен этот дважды повторяющийся «мраморный пол»: иллюзия замещает собой реальность, но происходит это не по умыслу Луки, а вопреки его намерению, вопреки его субъективной доброте. Актер — герой веры, а не правды факта, поэтому утрата способности верить окажется для него смертельной (это случится после ухода Луки из ночлежки).

Впрочем, до вынужденного ухода Луки самочувствие ночлежников заметно улучшается: у большинства из них крепнет вера в возможность жить лучше, кое-кто уже делает первые шаги по пути к обретению человеческого достоинства. Лука сумел вдохнуть в них веру и надежду, согрел их души своим сочувствием. Обезоруживающее действие не просветленной добром «правды» Бубнова и Барона на время нейтрализовано. Несколько смягчается по отношению к товарищам по несчастью даже сам Бубнов (в последнем действии он пригласит «сожителей» разделить с ним немудреную трапезу); лишь Барон, пожалуй, остается неисправимым циником и мизантропом.

Именно Барон — наименее симпатичный из ночлежников — пытается разоблачить Луку как «шарлатана» и обманщика в последнем действии пьесы. Здесь важно заметить, что с момента исчезновения Луки до времени последнего действия проходит немало времени (судя по «метеорологическим» ремаркам, около полугода). Выясняется, что пробужденные в душах ночлежников надежды оказались непрочными и уже почти угасли. Возвращение к прозаической реальности тяжело переживается вчерашними «мечтателями» (особенно болезненно реагирует на новую ситуацию Актер). Виновником своего тяжелого отрезвления некоторые ночлежники склонны считать Луку.

Казалось бы, Барона должен был поддержать в его обличениях вчерашний противник Луки Сатин. Но происходит неожиданное: Сатин вступается за Луку и произносит гневную отповедь Барону: «Молчать! Вы все скоты! ...молчать о старике! (Спокойнее.) Ты, Барон, всех хуже!.. Ты — ничего не понимаешь... и — врешь! Старик — не шарлатан! Что такое — правда? Человек — вот правда! Он это понимал... вы — нет!». Внешне мотивированный защитой Луки и спором с Бароном, монолог Сатина перерастает свои функциональные рамки. Он становится компактно изложенной декларацией — декларацией иной, чем у Луки (но и резко отличной от «бубновской»), жизненной позиции.

Между прочим, в отдельных фрагментах своего монолога Сатин почти цитирует высказывания Луки, но истолковывает их по-своему, делает собственные выводы. Он утверждает необходимость высокой мечты, уважения вместо жалости, а жалость рассматривает как унижение. С другой стороны, идеал человека, о котором говорит Сатин, недостижим, если оставаться на позициях узко понятой правды, — той правды зависимости человека от среды, апологетом которой является Бубнов. Человеку нужна деятельная любовь, но движение к идеалу человек должен совершить сам. Не одушевленная добром, «злая» правда — и бездеятельная, «утешающая» доброта в равной мере далеки от идеала, в равной мере ложны. В исследовании подвижности, текучести «правды», в обнаружении тонких переходов добра в равнодушное бессилие и правды в ложь — философская глубина горьковской пьесы.

Итак, в финале пьесы ночлежники пытаются «судить» Луку, но автор устами Сатина отказывает им в этом праве. Горький создает сложный, противоречивый, чрезвычайно неоднозначный образ. С одной стороны, именно Лука — наиболее интересная среди персонажей пьесы личность, именно он «будоражит» ночлежников и дает импульс пробуждающемуся сознанию Сатина. С другой стороны, его сильные стороны (доброта, снисходительность, субъективное желание помочь другим) могут обернуться роковыми последствиями для «слабых духом». Правда, вина за это в большей мере падает на самих ночлежников. Горькому удалось вскрыть одну из самых опасных и болезненных черт «босяцкого» сознания и психологии социальных низов в России — неудовлетворенность реальностью, анархический критицизм по отношению к ней, и вместе с тем зависимость от внешней помощи, слабость к посулам «чудесного» спасения, полную неготовность к самостоятельному жизненному творчеству.

Авторская позиция выражается в первую очередь в неоднозначном, нелинейном развитии сюжетного действия. На первый взгляд, движение сюжета мотивировано динамикой традиционного «конфликтного многоугольника» — отношениями Костыле-ва, Василисы, Пепла и Наташи. Но любовные связи, ревность и кульминационная сцена убийства — та интрига, которая связывает между собой этих четырех персонажей — лишь внешне мотивируют сценическое действие. Часть событий, составляющих сюжетную канву пьесы, происходит за пределами сцены (драка Василисы и Наташи, месть Василисы — опрокидывание кипящего самовара на сестру). Убийство Костылева совершается за углом ночлежки и зрителю почти не видно. Все остальные персонажи пьесы остаются непричастными к любовной интриге. Автор сознательно уводит все эти события «из фокуса», приглашая зрителя внимательно присмотреться, а точнее, прислушаться к другому — содержанию многочисленных разговоров и споров ночлежников.

Композиционно сюжетная разобщенность действующих лиц, их отчужденность друг от друга (всякий думает о своем, переживает за себя) — выражается в организации сценического пространства. Персонажи рассредоточены по разным углам сцены и замкнуты в несвязанных, герметичных микропространствах. Общение между ними Горький организует с оглядкой на чеховские принципы композиции. Вот характерный фрагмент пьесы:

Анна. Не помню — когда я сыта......Всю жизнь в отрепьях ходила... всю мою несчастную жизнь... За что?

Лука. Эх ты, детьшька! Устала? Ничего!

Актер. Валетом ходи... валетом, черт!

Барон. А у нас — король.

Клещ. Они всегда побьют.

Сатин. Такая у нас привычка...

Медведев. Дамка!

Бубнов. И у меня... н-ну...

Анна. Помираю, вот...

В приведенном фрагменте все реплики звучат из разных углов: предсмертные слова Анны путаются с выкриками ночлежников, играющих в карты (Сатин и Барон) и в шашки (Бубнов и Медведев). Этот полилог, составленный из не стыкующихся друг с другом реплик, хорошо передает авторский акцент на разобщенности ночлежников: здесь явлены про ваты коммуникации, заменяющие общение. В то же время автору важно удержать внимание зрителя на смысловых опорах текста. Такой опорой становится в пьесе пунктир лейтмотивов (правда — вера, правда — ложь), организующий движение речевого потока.

Заметны и другие приемы, компенсирующие относительную ослабленность сюжетного действия и углубляющие смысл драмы. Это, например, использование «рифмующихся» (т.е. повторяющихся, зеркально отражающихся) эпизодов. Так, зеркально повторяются два симметрично расположенных относительно друг друга диалога Насти и Барона. В начале пьесы Настя защищается от скептических замечаний Барона: его отношение к рассказам Насти о «роковой любви» и Гастоше формулируется поговоркой «не любо — не слушай, а врать не мешай». После ухода Луки Настя и Барон как бы меняются ролями: все рассказы Барона о «богатстве... сотнях крепостных... лошадях... поварах... каретах с гербами» сопровождаются одной и той же репликой Насти: «Не было!».

Точную смысловую рифму в пьесе составляют притча Луки о праведной земле и эпизод с самоубийством Актера. Оба фрагмента дословно совпадают в финальных строчках: «А после того пошел домой — и удавился...» // «Эй... вы! Иди... идите сюда!... Там... Актер... удавился!» Подобное композиционное связывание проявляет позицию автора по отношению к результатам «проповеднической» деятельности Луки. Впрочем, как уже говорилось, автор далек от того, чтобы возлагать всю вину за гибель Актера на Луку. С судьбой Актера связан и дважды повторяющийся эпизод, в котором ночлежники поют свою песню — «Солнце всходит и заходит». Актер «испортил» именно эту песню — в заключительном действии в ней так и не были спеты строчки «Мне и хочется на волю... / Цепь порвать я не могу».

«Рифмующиеся» эпизоды не несут новой информации о персонажах, но связывают разрозненные фрагменты действия, придавая ему смысловое единство и целостность. Этой же цели служат и еще более тонкие приемы композиционной «аранжировки», например, система литературных и театральных аллюзий.

В одном из ранних эпизодов Актер упоминает «хорошую пьесу», имея в виду трагедию Шекспира «Гамлет». Цитата из «Гамлета» («Офелия! О... помяни меня в своих молитвах!..») уже в первом действии предсказывает будущую судьбу самого Актера. Его последние слова перед самоубийством, обращенные к Татарину, таковы: «Помолись за меня». Кроме «Гамлета» Актер несколько раз цитирует «Короля Лира» («Сюда, мой верный Кент...»). Лиру приписана и важная для Актера фраза «я на пути к возрождению». «Любимым стихотворением» Актера было стихотворение Беранже, в контексте пьесы получившее значение философской декларации: «Честь безумцу, который навеет / Человечеству сон золотой». Наряду с цитатами из западной классики в речи Актера неожиданно проскальзывает пушкинская строчка: «Наши сети притащили мертвеца» (из стихотворения «Утопленник»). Семантическое ядро всех этих литературных реминисценций — уход из жизни, смерть. Сюжетный путь Актера, таким образом, задан уже в самом начале произведения, причем теми художественными средствами, которые определяют его профессию — «чужим» словом, цитатой, произносимой со сцены.

Вообще звучащая речь, в соответствии с драматургической природой произведения, оказывается важным средством смыслового углубления действия. В «На дне» бросается в глаза невероятно густая на фоне литературной традиции афористичность. Вот лишь несколько примеров из настоящего водопада афоризмов и поговорок: «такое житье, что как поутру встал, так и за вытье»; «жди от волка толка»; «когда труд — обязанность, жизнь — рабство!»; «ни одна блоха не плоха: все черненькие, все — прыгают»; «старику где тепло, там и родина»; «все хотят порядка, да разума нехватка».

Особую значимость афористические суждения получают в речи главных «идеологов» пьесы — Луки и Бубнова -— героев, позиции которых обозначены наиболее ясно и определенно. Философский спор, в котором каждый из героев пьесы занимает свою позицию, поддерживается общей народной мудростью, выраженной в пословицах и поговорках. Правда, эта мудрость, как тонко показывает автор, не абсолютна, лукава. Слишком «круглое» высказывание может не только «натолкнуть» на истину, но и увести от нее. В этом отношении интересно, что самый главный в пьесе монолог Сатина, тоже богатый «чеканными» (и явно переданными герою автором) формулировками, намеренно испещрен многоточиями, сигнализирующими о том, как трудно рождаются в сознании Сатина самые важные в его жизни слова.

Долгое время бытовало упрощенное толкование горьковской пьесы как пьесы социально-критической. Разумеется, драме не отказывали в философском содержании, но разговор о нем часто ограничивался ритуальным указанием на спор с «утешительством» Луки да цитированием финального монолога Сатина. Наиболее распространенной в школе темой сочинения по этой пьесе была тема «Обличение капиталистической действительности в драме М.Горького «На дне» (формулировки могли быть не столь прямолинейными, но общий их смысл сводился именно к горьковскому социальному критицизму). Инерция подобной интерпретации до сих пор проявляется в письменных работах поступающих в вуз.

Конечно, пьеса Горького не лишена социальности. На первый взгляд, и заголовок драмы (если его понимать как «На дне жизни»), и выбор места действия, и система персонажей с ее широчайшим социальным «представительством» (бывший дворянин, бывший интеллигент, бывшие рабочие и крестьяне) — все это свидетельствует о значимости для автора социальной проблематики. Исковерканные судьбы персонажей — прямое свидетельство социального неблагополучия современного Горькому общества. Наконец, можно при желании выявить в пьесе и социально значимую оппозицию «хозяев» и «рабов», противопоставив Костылевых ночлежникам.

Однако задумаемся: играют ли определяющую роль в судьбе персонажей различия социального плана? Так ли непроходима граница между хозяйкой ночлежки и ее временным любовником — ночлежником Пеплом или между «представителем власти» Медведевым и рыночной стряпухой Квашней, к которой он сватается? Случайно ли одной из обитательниц этой самой ночлежки оказывается сестра хозяйки Василисы? Не напоминает ли происходящее в ночлежке «нормальную» для России XX века ситуацию жизни в коммунальной квартире или в общежитии «для лимитчиков»?

В конце концов, попытаемся смоделировать какую-нибудь другую не слишком надуманную драматургическую ситуацию, в которой можно было бы свести вместе бывших чиновника в казенной палате и дачного сторожа, телеграфиста и скорняка, слесаря и артиста. Это мог бы быть вокзал, рынок, дешевый трактир или провинциальная больница — одним словом, какое-нибудь место, где не по своей воле встречаются люди разных профессий и приблизительно одинаковых судеб. Но ведь все названные варианты «сборного пункта» драматургически менее удобны, чем ночлежка — пусть временный и не очень обустроенный, но все же дом для разномастной группы горьковских персонажей.

Принципиально важно, что большинство персонажей пьесы — «бывшие люди». Когда-то каждый из них был включен в свою систему социальных отношений, выполнял свою социальную роль. Теперь, в ночлежке, социальные различия между ними стерлись, теперь они — просто люди. Горькому интересна не столько социальная определенность, сколько важнейшие, общие для большинства особенности человеческого сознания. Что делает человека человеком, что помогает и мешает ему жить, каковы пути к обретению человеческого достоинства — вот вопросы, на которые он ищет ответ в своей пьесе. Пьесе, содержание которой определяется прежде всего философско-этической проблематикой.

Уникальность драмы — в том, что сложнейшие философские проблемы обсуждаются в ней не мастерами философских диспутов, а «людьми улицы», необразованными или опустившимися, косноязычными или не находящими «нужных» слов. Разговор ведется на языке бытового общения, а порой — на языке мелочных склок, кухонной брани, пьяных стычек. Именно в прозаическом, нарочито приземленном контексте впервые произносится в пьесе слово, которое станет ее лейтмотивом и важнейшей смысловой категорией. Это слово «правда», звучащее уже на первой странице пьесы, — в обращенной Клещу реплике Квашни: «А-а! Не терпишь правды!» Резкий выкрик Клеща — «Врешь!» — прозвучал в этой сцене чуть раньше слова «правда». Правда и ложь — одна из двух важнейших смысловых оппозиций пьесы. Другая такая оппозиция, определяющая проблематику «На дне», формируется понятийной парой «правда» и «вера».

Именно разным пониманием «правды» и разным отношением к «вере» и «мечте» определяются позиции обитателей ночлежки. Место каждого из них в системе персонажей зависит не столько от его социальной биографии, сколько от особенностей его мышления.

При всем разнообразии персональных судеб большинство действующих лиц пьесы лишены чего-то самого важного для них. Актер — возможности творить на сцене и даже собственного имени (его сценический псевдоним — Сверчков-Заволжский); слесарь Клещ — постоянной работы; молодая женщина Настя — любви. Однако они все еще робко надеются на возможность обрести утраченное или желаемое, все еще верят, что их жизнь может чудесным образом преобразиться. Пассивная мечтательность и робкая вера в «спасение» объединяет в одну группу Актера, Анну, Наташу, Настю. Близки этой группе и два других персонажа — Васька Пепел и Клещ. Эта вера, какой бы иллюзорной она ни казалась окружающим, — главное, что поддерживает их в жизни, их последняя зацепка. Она-то и есть их «правда»: правда индивидуальной мечты каждого из них, правда надежды на справедливость.

Реальное положение «верующих» — в вопиющем контрасте с их надеждами, с их персональными «миражами». Факты свидетельствуют о беспочвенности их веры. Такой диагноз ставит самый умный из ночлежников — скептик Бубнов, которого поддерживают еще двое образованных «неверующих» — Барон и Сатин. Они с удовольствием разоблачают иллюзии страждущих спасения, всякий раз напоминают им о неприглядной «правде» ночлежной жизни. Правда мечты и правда реальности — вот какими смысловыми гранями уже в начале пьесы оборачивается ее центральная проблема. Если Бубнов (главный идеолог буквально понятой «правды»), Сатин и Барон далеки от иллюзий и не нуждаются в идеале, то для Актера, Насти, Анны, Наташи, Пепла вера важнее правды. Вот почему именно они горячо откликаются на реплику Луки: «Во что веришь, то и есть».

До появления в ночлежке Луки отношения двух групп персонажей складываются явно в пользу «бесчувственных» правдолюбцев: так, Барон по-хамски ведет себя по отношению к Насте, заставляет ее провести уборку ночлежки вместо себя (в этом «общежитии» налажена система «дежурств»); малосимпатичный Бубнов грубо отмахивается от жалоб Анны и Клеща («шум — смерти не помеха»), В целом «мечтатели» мучаются, они зависимы, жаждут сострадательной доброты, но не находят сочувствия у сторонников «правды факта». Такое сочувствие они найдут у странника Луки.

Этот человек прежде всего добр: он снисходителен к слабостям, терпим к чужим грехам, отзывчив на просьбу о помощи. Еще одна симпатичная черта Луки — его неподдельный интерес к жизни, к другим людям, у каждого из которых он способен разглядеть индивидуальную «изюминку» (кстати, странничество и интерес к «чудинке» —общие черты Луки и героя-повествователя ранних горьковских рассказов). Лука вовсе не навязывает другим своих взглядов, не горит желанием делиться жизненным опытом с первым встречным или демонстрировать свой незаурядный ум. Вот почему он не пытается обратить в свою веру Бубнова и Барона — им он попросту не нужен, а «навязываться» — не в его характере.

Нужен же он «страдальцам»: это им необходимо утешение и ободрение — своеобразная анестезия от жизненных бед и стимулятор интереса к жизни. Подобно опытному психоаналитику, Лука умеет внимательно слушать «пациента». Интересна тактика его духовного « врачевания »: чтобы утешить собеседника, он не придумывает никаких собственных рецептов, но лишь умело поддерживает сложившуюся у каждого из них мечту (повторим еще раз девиз Луки: «Во что веришь, то и есть»).

В этом отношении особенно интересны его рекомендации Актеру. Дело в том, что еще до прихода Луки Актер обращался к настоящему врачу, который поставил точный диагноз его заболевания (алкоголизм). Трудно представить себе врача, который не посоветовал бы больному обратиться в соответствующее медицинское учреждение. Так что смутная идея лечебницы, скорее всего, уже существовала в сознании Актера, когда он поверял свои беды мудрому старику. А тот лишь вновь напомнил ему о больницах для алкоголиков (кстати, реально существовавших в России с конца XIX в.).

Другое дело, как трансформируется реплика Луки в лихорадочном воображении бывшего провинциального актера-трагика. Вот как Лука упоминает о лечебницах для алкоголиков: « От пьянства нынче лечат, слышь! Бесплатно, браток, лечат... такая уж лечебница устроена для пьяниц... Признали, видишь, что пьяница — тоже человек...» В воображении Актера лечебница превращается в «мраморный дворец»: «Превосходная лечебница... Мрамор... мраморный пол! Свет... чистота, пища... все — даром! И мраморный пол, да!». Показателен этот дважды повторяющийся «мраморный пол»: иллюзия замещает собой реальность, но происходит это не по умыслу Луки, а вопреки его намерению, вопреки его субъективной доброте. Актер — герой веры, а не правды факта, поэтому утрата способности верить окажется для него смертельной (это случится после ухода Луки из ночлежки).

Впрочем, до вынужденного ухода Луки самочувствие ночлежников заметно улучшается: у большинства из них крепнет вера в возможность жить лучше, кое-кто уже делает первые шаги по пути к обретению человеческого достоинства. Лука сумел вдохнуть в них веру и надежду, согрел их души своим сочувствием. Обезоруживающее действие не просветленной добром «правды» Бубнова и Барона на время нейтрализовано. Несколько смягчается по отношению к товарищам по несчастью даже сам Бубнов (в последнем действии он пригласит «сожителей» разделить с ним немудреную трапезу); лишь Барон, пожалуй, остается неисправимым циником и мизантропом.

Именно Барон — наименее симпатичный из ночлежников — пытается разоблачить Луку как «шарлатана» и обманщика в последнем действии пьесы. Здесь важно заметить, что с момента исчезновения Луки до времени последнего действия проходит немало времени (судя по «метеорологическим» ремаркам, около полугода). Выясняется, что пробужденные в душах ночлежников надежды оказались непрочными и уже почти угасли. Возвращение к прозаической реальности тяжело переживается вчерашними «мечтателями» (особенно болезненно реагирует на новую ситуацию Актер). Виновником своего тяжелого отрезвления некоторые ночлежники склонны считать Луку.

Казалось бы, Барона должен был поддержать в его обличениях вчерашний противник Луки Сатин. Но происходит неожиданное: Сатин вступается за Луку и произносит гневную отповедь Барону: «Молчать! Вы все скоты! ...молчать о старике! (Спокойнее.) Ты, Барон, всех хуже!.. Ты — ничего не понимаешь... и — врешь! Старик — не шарлатан! Что такое — правда? Человек — вот правда! Он это понимал... вы — нет!». Внешне мотивированный защитой Луки и спором с Бароном, монолог Сатина перерастает свои функциональные рамки. Он становится компактно изложенной декларацией — декларацией иной, чем у Луки (но и резко отличной от «бубновской»), жизненной позиции.

Между прочим, в отдельных фрагментах своего монолога Сатин почти цитирует высказывания Луки, но истолковывает их по-своему, делает собственные выводы. Он утверждает необходимость высокой мечты, уважения вместо жалости, а жалость рассматривает как унижение. С другой стороны, идеал человека, о котором говорит Сатин, недостижим, если оставаться на позициях узко понятой правды, — той правды зависимости человека от среды, апологетом которой является Бубнов. Человеку нужна деятельная любовь, но движение к идеалу человек должен совершить сам. Не одушевленная добром, «злая» правда — и бездеятельная, «утешающая» доброта в равной мере далеки от идеала, в равной мере ложны. В исследовании подвижности, текучести «правды», в обнаружении тонких переходов добра в равнодушное бессилие и правды в ложь — философская глубина горьковской пьесы.

Итак, в финале пьесы ночлежники пытаются «судить» Луку, но автор устами Сатина отказывает им в этом праве. Горький создает сложный, противоречивый, чрезвычайно неоднозначный образ. С одной стороны, именно Лука — наиболее интересная среди персонажей пьесы личность, именно он «будоражит» ночлежников и дает импульс пробуждающемуся сознанию Сатина. С другой стороны, его сильные стороны (доброта, снисходительность, субъективное желание помочь другим) могут обернуться роковыми последствиями для «слабых духом». Правда, вина за это в большей мере падает на самих ночлежников. Горькому удалось вскрыть одну из самых опасных и болезненных черт «босяцкого» сознания и психологии социальных низов в России — неудовлетворенность реальностью, анархический критицизм по отношению к ней, и вместе с тем зависимость от внешней помощи, слабость к посулам «чудесного» спасения, полную неготовность к самостоятельному жизненному творчеству.

Авторская позиция выражается в первую очередь в неоднозначном, нелинейном развитии сюжетного действия. На первый взгляд, движение сюжета мотивировано динамикой традиционного «конфликтного многоугольника» — отношениями Костыле-ва, Василисы, Пепла и Наташи. Но любовные связи, ревность и кульминационная сцена убийства — та интрига, которая связывает между собой этих четырех персонажей — лишь внешне мотивируют сценическое действие. Часть событий, составляющих сюжетную канву пьесы, происходит за пределами сцены (драка Василисы и Наташи, месть Василисы — опрокидывание кипящего самовара на сестру). Убийство Костылева совершается за углом ночлежки и зрителю почти не видно. Все остальные персонажи пьесы остаются непричастными к любовной интриге. Автор сознательно уводит все эти события «из фокуса», приглашая зрителя внимательно присмотреться, а точнее, прислушаться к другому — содержанию многочисленных разговоров и споров ночлежников.

Композиционно сюжетная разобщенность действующих лиц, их отчужденность друг от друга (всякий думает о своем, переживает за себя) — выражается в организации сценического пространства. Персонажи рассредоточены по разным углам сцены и замкнуты в несвязанных, герметичных микропространствах. Общение между ними Горький организует с оглядкой на чеховские принципы композиции. Вот характерный фрагмент пьесы:

Анна. Не помню — когда я сыта......Всю жизнь в отрепьях ходила... всю мою несчастную жизнь... За что?

Лука. Эх ты, детьшька! Устала? Ничего!

Актер. Валетом ходи... валетом, черт!

Барон. А у нас — король.

Клещ. Они всегда побьют.

Сатин. Такая у нас привычка...

Медведев. Дамка!

Бубнов. И у меня... н-ну...

Анна. Помираю, вот...

В приведенном фрагменте все реплики звучат из разных углов: предсмертные слова Анны путаются с выкриками ночлежников, играющих в карты (Сатин и Барон) и в шашки (Бубнов и Медведев). Этот полилог, составленный из не стыкующихся друг с другом реплик, хорошо передает авторский акцент на разобщенности ночлежников: здесь явлены про ваты коммуникации, заменяющие общение. В то же время автору важно удержать внимание зрителя на смысловых опорах текста. Такой опорой становится в пьесе пунктир лейтмотивов (правда — вера, правда — ложь), организующий движение речевого потока.

Заметны и другие приемы, компенсирующие относительную ослабленность сюжетного действия и углубляющие смысл драмы. Это, например, использование «рифмующихся» (т.е. повторяющихся, зеркально отражающихся) эпизодов. Так, зеркально повторяются два симметрично расположенных относительно друг друга диалога Насти и Барона. В начале пьесы Настя защищается от скептических замечаний Барона: его отношение к рассказам Насти о «роковой любви» и Гастоше формулируется поговоркой «не любо — не слушай, а врать не мешай». После ухода Луки Настя и Барон как бы меняются ролями: все рассказы Барона о «богатстве... сотнях крепостных... лошадях... поварах... каретах с гербами» сопровождаются одной и той же репликой Насти: «Не было!».

Точную смысловую рифму в пьесе составляют притча Луки о праведной земле и эпизод с самоубийством Актера. Оба фрагмента дословно совпадают в финальных строчках: «А после того пошел домой — и удавился...» // «Эй... вы! Иди... идите сюда!... Там... Актер... удавился!» Подобное композиционное связывание проявляет позицию автора по отношению к результатам «проповеднической» деятельности Луки. Впрочем, как уже говорилось, автор далек от того, чтобы возлагать всю вину за гибель Актера на Луку. С судьбой Актера связан и дважды повторяющийся эпизод, в котором ночлежники поют свою песню — «Солнце всходит и заходит». Актер «испортил» именно эту песню — в заключительном действии в ней так и не были спеты строчки «Мне и хочется на волю... / Цепь порвать я не могу».

«Рифмующиеся» эпизоды не несут новой информации о персонажах, но связывают разрозненные фрагменты действия, придавая ему смысловое единство и целостность. Этой же цели служат и еще более тонкие приемы композиционной «аранжировки», например, система литературных и театральных аллюзий.

В одном из ранних эпизодов Актер упоминает «хорошую пьесу», имея в виду трагедию Шекспира «Гамлет». Цитата из «Гамлета» («Офелия! О... помяни меня в своих молитвах!..») уже в первом действии предсказывает будущую судьбу самого Актера. Его последние слова перед самоубийством, обращенные к Татарину, таковы: «Помолись за меня». Кроме «Гамлета» Актер несколько раз цитирует «Короля Лира» («Сюда, мой верный Кент...»). Лиру приписана и важная для Актера фраза «я на пути к возрождению». «Любимым стихотворением» Актера было стихотворение Беранже, в контексте пьесы получившее значение философской декларации: «Честь безумцу, который навеет / Человечеству сон золотой». Наряду с цитатами из западной классики в речи Актера неожиданно проскальзывает пушкинская строчка: «Наши сети притащили мертвеца» (из стихотворения «Утопленник»). Семантическое ядро всех этих литературных реминисценций — уход из жизни, смерть. Сюжетный путь Актера, таким образом, задан уже в самом начале произведения, причем теми художественными средствами, которые определяют его профессию — «чужим» словом, цитатой, произносимой со сцены.

Вообще звучащая речь, в соответствии с драматургической природой произведения, оказывается важным средством смыслового углубления действия. В «На дне» бросается в глаза невероятно густая на фоне литературной традиции афористичность. Вот лишь несколько примеров из настоящего водопада афоризмов и поговорок: «такое житье, что как поутру встал, так и за вытье»; «жди от волка толка»; «когда труд — обязанность, жизнь — рабство!»; «ни одна блоха не плоха: все черненькие, все — прыгают»; «старику где тепло, там и родина»; «все хотят порядка, да разума нехватка».

Особую значимость афористические суждения получают в речи главных «идеологов» пьесы — Луки и Бубнова -— героев, позиции которых обозначены наиболее ясно и определенно. Философский спор, в котором каждый из героев пьесы занимает свою позицию, поддерживается общей народной мудростью, выраженной в пословицах и поговорках. Правда, эта мудрость, как тонко показывает автор, не абсолютна, лукава. Слишком «круглое» высказывание может не только «натолкнуть» на истину, но и увести от нее. В этом отношении интересно, что самый главный в пьесе монолог Сатина, тоже богатый «чеканными» (и явно переданными герою автором) формулировками, намеренно испещрен многоточиями, сигнализирующими о том, как трудно рождаются в сознании Сатина самые важные в его жизни слова.