Николай Всеволодович в эту ночь не спал и всю просидел на диване, часто устремляя неподвижный взор в одну точку в углу у комода. Всю ночь у него горела лампа. Часов в семь поутру заснул сидя, и когда Алексей Егорович, по обычаю, раз навсегда заведённому, вошёл к нему ровно в половину десятого с утреннею чашкою кофею и появлением своим разбудил его, то, открыв глаза, он, казалось, неприятно был удивлён, что мог так долго проспать и что так уже поздно. Наскоро выпил он кофе, наскоро оделся и торопливо вышел из дому. На осторожный спрос Алексея Егоровича: "Не будет ли каких приказаний?" - ничего не ответил. По улице шёл, смотря в землю, в глубокой задумчивости и лишь мгновениями подымая голову, вдруг выказывал иногда какое-то неопределённое, но сильное беспокойство. На одном перекрёстке, ещё недалеко от дому, ему пересекла дорогу толпа проходивших мужиков, человек в пятьдесят или более; они шли чинно, почти молча, в нарочном порядке. У лавочки, возле которой с минуту пришлось ему подождать, кто-то сказал, что это "шпигулинские рабочие". Он едва обратил на них внимание. Наконец около половины одиннадцатого дошёл он к вратам нашего Спасо-Ефимьевского Богородского монастыря, на краю города, у реки. Тут только он вдруг как бы что-то вспомнил, остановился, наскоро и тревожно пощупал что-то в своём боковом кармане и - усмехнулся. Войдя в ограду, он спросил у первого попавшегося ему служки: как пройти к проживавшему в монастыре на спокое архиерею Тихону. Служка принялся кланяться и тотчас же повёл его. У крылечка, в конце длинного двухэтажного монастырского корпуса, властно и проворно отбил его у служки повстречавшийся с ними толстый и седой монах и повёл его длинным узким коридором, тоже всё кланяясь (хотя по толстоте своей не мог наклоняться низко, а только дёргал часто и отрывисто головой) и всё приглашая пожаловать, хотя Ставрогин и без того шёл за ним. Монах всё предлагал какие-то вопросы и говорил об отце архимандрите; не получая же ответов, становился всё почтительнее. Ставрогин заметил, что его здесь знают, хотя, сколько помнилось ему, он здесь бывал только в детстве. Когда дошли до двери в самом конце коридора, монах отворил её как бы властною рукой, фамильярно осведомился у подскочившего келейника, можно ль войти, и, даже не выждав ответа, отмахнул совсем дверь и, наклонившись, пропустил мимо себя "дорогого" посетителя: получив же благодарность, быстро скрылся, точно бежал. Николай Всеволодович вступил в небольшую комнату, и почти в ту же минуту в дверях соседней комнаты показался высокий и сухощавый человек, лет пятидесяти пяти, в простом домашнем подряснике и на вид как будто несколько больной, с неопределённою улыбкой и с странным, как бы застенчивым взглядом. Это и был тот самый Тихон, о котором Николай Всеволодович в первый раз услыхал от Шатова и о котором он, с тех пор, успел собрать кое-какие сведения.
Сведения были разнообразны и противуположны, но имели и нечто общее, именно то, что любившие и не любившие Тихона (а таковые были), все о нём как-то умалчивали - нелюбившие, вероятно, от пренебрежения, а приверженцы, и даже горячие, от какой-то скромности, что-то как будто хотели утаить о нём, какую-то его слабость, может быть юродство. Николай Всеволодович узнал, что он уже лет шесть как проживает в монастыре и что приходят к нему и из самого простого народа, и из знатнейших особ; что даже в отдалённом Петербурге есть у него горячие почитатели и преимущественно почитательницы. Зато услышал от одного осанистого нашего "клубного" старичка, и старичка богомольного, что "этот Тихон чуть ли не сумасшедший, по крайней мере совершенно бездарное существо и, без сомнения, выпивает". Прибавлю от себя, забегая вперёд, что последнее решительный вздор, а есть одна только закоренелая ревматическая болезнь в ногах и по временам какие-то нервные судороги. Узнал тоже Николай Всеволодович, что проживавший на спокое архиерей, по слабости ли характера или "по непростительной и несвойственной его сану рассеянности", не сумел внушить к себе, в самом монастыре, особливого уважения. Говорили, что отец архимандрит, человек суровый и строгий относительно своих настоятельских обязанностей и, сверх того, известный ученостию, даже питал к нему некоторое будто бы враждебное чувство и осуждал его (не в глаза, а косвенно) в небрежном житии и чуть ли не в ереси. Монастырская же братия тоже как будто относилась к больному святителю не то чтоб очень небрежно, а, так сказать, фамильярно. Две комнаты, составлявшие келью Тихона, были убраны тоже как-то странно. Рядом с дубоватою старинною мебелью с протёртой кожей стояли три-четыре изящные вещицы: богатейшее покойное кресло, большой письменный стол превосходной отделки, изящный резной шкаф для книг, столики, этажерки - всё дарёное. Был дорогой бухарский ковёр, а рядом с ним и циновки. Были гравюры "светского" содержания и из времён мифологических, а тут же, в углу, большой киот с сиявшими золотом и серебром иконами, из которых одна древнейших времён, с мощами. Библиотека тоже, говорили, была составлена слишком уж многоразлично и противуположно: рядом с сочинениями великих святителей и подвижников христианства находились сочинения театральные, "а может быть, ещё и хуже".
После первых приветствий, произнесённых почему-то с явною обоюдною неловкостию, поспешно и даже неразборчиво, Тихон провёл гостя в свой кабинет и усадил на диване, перед столом, а сам поместился подле в плетёных креслах. Николай Всеволодович всё ещё был в большой рассеянности от какого-то внутреннего подавлявшего его волнения. Похоже было на то, что он решился на что-то чрезвычайное и неоспоримое и в то же время почти для него невозможное. Он с минуту осматривался в кабинете, видимо не замечая рассматриваемого; он думал и, конечно, не знал о чём. Его разбудила тишина, и ему вдруг показалось, что Тихон как будто стыдливо потупляет глаза и даже с какой-то ненужной смешной улыбкой. Это мгновенно возбудило в нём отвращение; он хотел встать и уйти, тем более что Тихон, по мнению его, был решительно пьян. Но тот вдруг поднял глаза и посмотрел на него таким твёрдым и полным мысли взглядом, а вместе с тем с таким неожиданным и загадочным выражением, что он чуть не вздрогнул. Ему с чего-то показалось, что Тихон уже знает, зачем он пришёл, уже предуведомлен (хотя в целом мире никто не мог знать этой причины), и если не заговаривает первый сам, то щадя его, пугаясь его унижения.
Вы меня знаете? - спросил он вдруг отрывисто, - рекомендовался я вам или нет, когда вошёл? Я так рассеян…
Может быть, забыли? - осторожно и не настаивая заметил Тихон.
М. Армалинский
ДОСТОЕВСКИЙ У ТИХОНА, АРМАЛИНСКИЙ У МАТРЁШИ
Фабула самой запретной части в самой крамольной главе "У Тихона" из романа "Бесы" лапидарно такова: красивый злодей Ставрогин, соблазняет соседскую девочку Матрёшу, которая вскоре вешается.
Общепринятое мнение состоит в том, что повесилась Матрёша из-за произведённого над ней "надругательства". А я попытаюсь выяснить, в чём состояло это надругательство. В совращении или в чём другом.
Близкий друг Достоевского Страхов и разные другие сообщали да сплетничали, будто Достоевский сам с девочкой ласкался. Но, к разочарованию читающих эти строки, меня эта сторона дела здесь не интересует. Было-не было, но в мыслях это он всё прокрутил как следует, и этого мысленного, романного построения мне вполне достаточно, чтобы выявить суть дела.
Основываясь только на тексте, хотелось бы, конечно, чтобы он был достоверный, чтобы это была авторская рукопись, но увы, хотя глава "У Тихона", дошла до нас в двух источниках, ни один из них не даёт полного, неискажённого, изначального текста (12-237). Рукописных источников не сохранилось, а только гранки с правкой Достоевского, да копия сделанная рукой его жены с неизвестной рукописи. Сами же рукописи предусмотрительно пропали.
Копия Анны Григорьевны - это женино благожелательное искажение первоисточника, и об этой копии говорить не стоит, ибо всё смягчено, замазано. Поэтому буду полагаться только на первый источник.
Глава "У Тихона" мыслилась Достоевским как композиционный и идейный центр романа, но уже набранная в корректуре была отвергнута редакцией "Русского вестника", где печатались "Бесы". (Поговаривали, что Достоевский якобы сам отказался печатать эту главу из-за возможного возникновения сплетен).
Друзья, которым Достоевский читал эту главу вслух тоже нашли, что она "чересчур реальна". (12-239)
После первого отказа печатать главу Достоевский написал несколько переделок и снова отсылал их в редакцию. Об одной он сообщает в письме: "Всё очень скабрезное выкинуто, главное сокращено..." (12-240)
В изложении жены был и такой вариант переделки, будто сцена с девочкой происходила в бане и тут же она замечает в скобках, "истинное происшествие, о котором мужу кто-то рассказывал". Уж конечно, мудрый муж рассказывает жене про свои сексуальные приключения только в третьем лице: по Страхову, дело происходило именно в бане. В сцене этой принимала преступное участие "гувернантка"... (см. "Урок гитары" General Erotic 4)
В книжное издание Достоевский главу "У Тихона" уже не включал, будучи уверен, что цензура её не пропустит. При жизни Достоевского она так и не была напечатана. А в посмертных изданиях глава "У Тихона" под предлогом недостоверности текста, как правило, не включалась в роман, и в лучшем случае, публиковалась после текста "Бесов" как приложение.
Можно использовать по меньшей мере два подхода к событиям, описанным в главе "У Тихона": принять всё как есть и анализировать эти события как реально присходившие или принимать выборочно, утверждая, что многое выдумка и "так не бывает". Я сделаю вид, что верю каждому слову Достоевского, но просто буду внимательно смотреть, что же это за слова и что за ними скрывается.
Прежде всего посмотрим, кто такая Матрёша и что за жизнь у неё была.
Матрёше было, по описанию Ставрогина, "лет четырнадцать, совсем ребёнок на вид." (11-13) А затем в конце своей исповеди он говорит о Матрёше: "десятилетнее существо" (11-22) Так сам толком разобраться и не мог или в конце хотел сам себя побольше "побить" более молодым возрастом соблазнённой. Или возвысить?
Жизнь Матрёши была грустной.
"Мать её любила, но часто била и по их привычке ужасно кричала по бабьи."
Связь любви и битья по русской поговорке "кого люблю, того и бью" опасна тем, что чем сильнее любовь, тем сильнее битьё, а значит тем тяжелее увечья. И поэтому самая сильная любовь приравнивается к забиванию до смерти. В тексте нигде не показана непосредственно "любовная" сторона материнской любви, а что касается битья, то оно почти не прекращается.
Мать "кричала на ребёнка... за пропажу какой-то тряпки... и даже отодрала за волосы". А когда тряпка нашлась, "матери не понравилось, что дочь не попрекнула за битьё даром, и она замахнулась на неё кулаком..." Потом, когда Ставрогин спровоцировал подозрение о краже, мать "бросилась к венику, нарвала из него прутьев и высекла ребёнка до рубцов..."
Чуть позже мать..."хлестнула её два раза по щеке за то, что вбежала в квартиру "сломя голову."
Так что никаких сомнений не возникает, что тепла, нежности, ласки Матрёша в своей жизни видела негусто.
Соблазнение
Эту сцену следует воспроизвести дословно, чтобы ясно было, что к чему. Изложение происшедшего состоит в основном из фактов, и не загрязнено болезненной авторско-Ставрогинский рефлексией на них, которой нафаршировано всё последующее повествование. А с фактами можно поработать. Итак:
"... Я тихо сел подле на полу. Она взрогнула и сначала неимоверно испугалась и вскочила. Я взял её руку и тихо поцеловал, пригнул её опять на скамейку и стал смотреть ей в глаза. То, что я поцеловал ей руку, вдруг рассмешило её, как дитю, но только на одну секунду, потому что она стремительно вскочила в другой раз, и уже в таком испуге, что судорога прошла по её лицу. Она смотрела на меня до ужаса неподвижными глазами, а губы стали дёргаться, чтобы заплакать, но всё-таки не закричала. Я опять стал целовать ей руки, взяв её себе на колени, целовал ей лицо и ноги. Когда я поцеловал ноги, она вся отдёрнулась и улыбнулась как от стыда, но какою-то кривою улыбкой. Всё лицо вспыхнуло стыдом. Я что-то всё шептал ей. Наконец вдруг случилась такая странность, которую я никогда не забуду и которая привела меня в удивление: девочка обхватила меня за шею руками и начала вдруг ужасно целовать сама. Лицо её выражало совершенное восхищение. Я чуть не встал и не ушёл - так это было мне неприятно в таком крошечном ребёнке - от жалости. Но я преодолел внезапное чувство моего страха и остался.
Когда всё кончилось, она была смущена. Я не пробовал её разуверять и уже не ласкал её. Она глядела на меня, робко улыбаясь. Лицо её мне показалось вдруг глупым. Смущение быстро с каждою минутой овладевало ею всё более и более. Наконец она закрыла лицо руками и стала в угол лицом к стене неподвижно." (11-16)
А теперь я в скобках прокомментирую события и проставлю акценты.
"... Я тихо сел подле на полу. Она взрогнула и сначала неимоверно испугалась и вскочила. (Конечно, испугаешься, когда кто-то подкрадывается и вдруг оказывается перед тобой). Я взял её руку и тихо поцеловал (Достоевский под повторяющимся "тихо" видно имеет в виду, что не чмокал, а целовал без лишних звуков, нежно, мокро), пригнул её опять на скамейку и стал смотреть ей в глаза (тоже мне, гипнотизёр - но девушки любят, чтобы им в глаза смотрели влюблённо, то есть с желанием). То, что я поцеловал ей руку, вдруг рассмешило её, как дитю (отчего ж "как дитю"? - любая девка из простонародья тоже бы рассмеялась - кто им в жизни руку целовал-то, а тут ещё красавец-мужчина целует ей руку, как даме, да ещё и непривычно приятно, коль целует как надо), но только на одну секунду, потому что она стремительно вскочила в другой раз, и уже в таком испуге (сначала неожиданный поцелуй руки, что смешно, а потом приятные ощущения от поцелуя сработали - вот и встрепенулась от новых чувств), что судорога прошла по её лицу (судорога узнавания наслаждения). Она смотрела на меня до ужаса неподвижными глазами, а губы стали дёргаться, чтобы заплакать, но всё-таки не закричала (перепугавшись судороги, Ставрогин приостановил поцелуи да ласки, и Матрёша заволновалась - что же будет дальше? - типичная реакция юной девушки, когда соблазнение вдруг прерывается, чуть начавшись). Я опять стал целовать ей руки (сообразил-таки), взяв её себе на колени, целовал ей лицо (по-видимому, не только в лоб) и ноги (наверно, не пятки, а там, где начинаются). Когда я поцеловал ноги, она вся отдёрнулась и улыбнулась как от стыда, но какою-то кривою улыбкой (это Матрёшина первая в жизни улыбка, связанная с наслаждением, доставляемым мужчиной, вот улыбка ещё и не оформилась в похотливую, а смотрится кривой). Всё лицо вспыхнуло стыдом (вполне нормальная реакция на первое целование ног, выше пяток). Я что-то всё шептал ей (небось, что любит, что как она красива). Наконец вдруг случилась такая странность (Достоевский всё пытается представить Ставрогина чрезвычайным развратником, а у него торчат уши самого Достоевского, у которого было с дюжину-две женщин, да и то, видно, впопыхах), которую я никогда не забуду и которая привела меня в удивление: девочка обхватила меня за шею руками и начала вдруг ужасно целовать сама (Ставрогина как представителя облапошенного большинства не удивило бы вовсе, если бы девочка выразила отвращение, сопротивлялась, кричала о помощи - его удивляет, что она способна быть благодарна за неведомое наслаждение, которое она испытывала, и отвечать взаимностью, "ужасно" целуя). Лицо её выражало совершенное восхищение (радовался бы, дурак!). Я чуть не встал и не ушёл - так это было мне неприятно (наслаждение вызывает неприязнь, страдание - вот это по Достоевскому) в таком крошечном ребёнке (14 лет не крошечный - Джульетта, которой общество фальшиво восхищается, была того же возраста, но ей прощают наслаждение только оттого, что она покончила с собой) - от жалости (ему жалко девушку, из-за того, что она испытывает наслаждение и счастлива, а когда она страдала на его глазах - это для Ставрогина было в порядке вещей). Но я преодолел внезапное чувство моего страха (вот именно, страха - это основное чувство, которое им руководило, а потом вызывало и ненависть и раскаяние. Страха, что его прихватят за девочку) и остался.
Когда всё кончилось, она была смущена (уж не в упрёк ли и это он ей ставит?). Я не пробовал её разуверять и уже не ласкал её (то есть не как развратник, который бы продолжал ласкать, а как обыкновенный жлобина: кончил - и бежать). Она глядела на меня, робко улыбаясь (конечно же, робко надеялась на продолжение ласки). Лицо её мне показалось вдруг глупым (да просто похоть у Ставрогина иссякла, вот и кажется ему всё ненужным, глупым, страшным). Смущение быстро с каждою минутой овладевало ею всё более и более (начала тревожиться, что отнята у неё радость, что ещё чего доброго и бить начнёт). Наконец она закрыла лицо руками и стала в угол лицом к стене неподвижно (как женщина, потерявшая надежду на продолжение, часто отворачивается спиной к мужчине, в котором разочаровалась).
В тексте не говориться конкретно, что же Ставрогин сделал с девочкой в промежутке времени от целования её ног до когда "всё кончилось", но в подготовительных материалах используется фраза "исповедует подлость с ребёнком (изнасиловал)". Достоевский поясняет слово "подлость", и потому недомолвка снимается.
Да и другая характеристика в заметках: "Из страсти к мучительству изнасиловал ребёнка" (11-153)
Но в насилии ли состоит мучительство, если следовать описанию случившегося? Вовсе нет, насилия и в помине не было, была ласка, было наслаждение и девочка радовалась, целовала в ответ. Надругательство было в резком лишении Матрёши этого наслаждения, в пренебрежении девочкой, в побеге от неё.
Это многократный литературно-жизненный вариант "соблазнённой и покинутой", а самоубийством занимались в подобной ситуации особи женского пола и значительно постарше Матрёши.
Но Достоевский с помощью Ставрогина начинает накручивать чушь, которая девочке и в голову придти не может - всё своё мужское убожество и слабость, Ставрогин переиначивает в религиозные красивости - вот как он удобно для себя устраивает объяснение Матрёшиной смятённости:
"Наверное ей показалось в конце концов, что она сделала неимоверное преступление и в нём смертельно виновата, - "бога убила"" (11-16)
Самое сильное чувство, которое испытывает Ставрогин после соблазнения Матрёши, это страх:
"К вечеру я опять почувствовал страх, но уже несравненно сильнее. Конечно, я мог отпереться, но меня могли и уличить. Мне мерещилась каторга."
Как следствие этого страха, вторым по силе чувством у него возникла ненависть, которая являлась проекцией собственного страха вовне:
"...я возненавидел её до того, что решился убить. Главная ненависть моя была при воспоминании об её улыбке."
Примечательно, что именно в этой ненависти обыватель мог бы солидаризироваться со Ставрогиным. Ведь в те времена господствовало мнение, что приличная женщина не должна испытывать наслаждение при половом акте, а оставаться безразличной, уступая мужу и лишь для продолжения рода. Если женщина смела испытывать наслаждение, то она считалась развратной, извращённой, ибо наслаждение, по научно-религиозным данным того времени, могла испытвать только публичная женщина. А тут ещё такой удар по психике "опытного" развратника: совсем юная девушка смеет улыбаться и ощущать приятность - ну как тут не возненавидеть такую малолетнюю развратницу. (Продолжительные аплодисменты высоконравственной публики.)
Помимо резкого обрывания наслаждения Матрёши и лишения её надежды на продолжение, Ставрогин подверг Матрёшу испытанию ужасному, особенно для такой юной души - ревности. К Ставрогину пришла его любовница, горничная Нина, и Матрёша была свидетельницей его ласки, даримой другой женщине.
"В углу их каморки я заметил Матрёшу. Она стояла и смотрела на мать и на гостью неподвижно... Я приласкал Нину и запер дверь к хозяйке, чего давно не делал, так что Нина ушла совершенно обрадованная." (11-17)
Потом, когда через несколько дней Ставрогин вернулся в свою квартиру, он сделал вид, что не замечает Матрёшу, у которой к тому времени появился жар. Матрёша сама подошла к его двери.
"Она вдруг часто закивала на меня головой, как кивают, когда укоряют, и вдруг подняла на меня свой маленький кулачок и начала грозить им мне с места."
Ставрогин, как повелось, испугался и после робкой безуспешной попытки заговорить с Матрёшей убежал.
А убитая Матрёша пошла и повесилась.
Причиной того, что Матрёша грозила кулачком, и её самоубийства принято считать соблазнение её Ставрогиным. Тогда как тепрь, я думаю, очевидно для любого зрячего, что не соблазнение, а отсутствие его продолжения стало причиной наивной ургозы Ставрогину и самоубийства отчаявшейся Матрёши.
Сколько женщин обозлеваются на своих мужей, половая жизнь которых состоит из преждевременного семяизвержения - сколько их, женщин, гроизит кулачком и впадает в невротические состояния? Но у взрослой, обманутой в наслаждении женщины есть возможность взять любовника, развестись и т. п. А тут девочка, которая испытывала в жизни только побои и грубость, ошеломлённая первым наслаждением и нежностью, вкусившая эту прелесть, исходящую из единственного (как она была уверена) источника, и всю эту единственную и краткую радость у неё ледяно и безнадёжно отняли да ещё продемострировали, что всё это будет отдано другой женщине.
Так что преступление Ставрогина состояло вовсе не в том, что он доставил наслаждение девочке, а в том, что он этого наслаждения её издевательски лишил.
Сами описанные действия, от которых если не шарахаться, а внимательно посмотреть, помимо воли Достоевского опровергают общенародный предрассудок о поступке Ставрогина. Поэтому в "Бесах" Достоевский решил устроить морально выдержанный конец, с его точки зрения, по-христиански справедливый: Матрёша кончает с собой - точно так же удобно разрешая смертью все несоответствия, как раскололся Раскольников, которого Достоевский заставил без всяких оснований признаться в идеально совершённом преступлении, как Ильф и Петров, под давлением советской морали, принудили Бендера под конец стать простофилей и мучиться добытым миллионом.
Непредвзятое прочтение истории с Матрёшей вскрывает неспособность даже Достоевского переиначить жизнь, которая существует, не соизмеряясь ни с христианскими, ни с какими иными критериями.
Соблазнив Матрёшу, дав ей ласку и наслаждение, Ставрогин совершил свой самый благородный поступок. Кто знает, если бы Ставрогин не побоялся преследования по закону, то он бы не бежал Матрёши, а увёз бы её, полюбил бы её, добрую, юную и, глядишь, переродился бы из своего зла в добро. Русский Пигмалион получился бы. Но получился, как всегда, Фердыщенко.
Цитируется по изданию:
Ф. М. Достоевский. Полное собрание сочинений в тридцати томах. Ленинград, "Наука"
том 11, 1974 год (обозначается как 11)
том 12, 1975 год (обозначается как 12)
В ссылках после номера тома следует номер страницы.
Храм без купола…
(«Бесы» без главы «У Тихона»)
Кто знает, как пусто небо
На месте упавшей башни…
Анна Ахматова
Попытаемся представить себя читателями «Русского вестника» 1871 года. Именно здесь, с первого номера начали печататься «Бесы». Первое исполнение…
Весь год читатель держался в нарастающем напряжении. К одиннадцатому номеру оно достигло, казалось, предела. Две трети романа были позади. Чувствовалось уже дыхание трагического финала, но продолжали завязываться все новые и новые узлы и - все крепче.
В этом номере было две главы - 7-я («У наших») и 8-я («Иван-Царевич»). Предыдущая, 6-я, заканчивалась словами Петра Верховенского, брошенными перед тем, как войти к «нашим»: «Сочините-ка вашу физиономию, Ставрогин; я всегда сочиняю, когда к ним вхожу. Побольше мрачности, и только, больше ничего не надо; очень нехитрая вещь».
Встреча «У наших» заканчивается скандалом, вызванным Шатовым, которого сознательно спровоцировал на это Петр Верховенский. В следующей главе Ставрогин, похоже, навсегда разрывает с Петрушей («Я вам Шатова не уступлю»), даже бьет его в бешенстве и уходит. А тот - догоняет и трижды, шепотом, умоляет, упрашивает: «Помиримтесь, помиримтесь… Помиримтесь!» И вдруг - сбрасывает маску, перестает «сочинять физиономию». Он произносит свою дьявольски вдохновенную речь, рисуя картину, по сравнению с которой и без того страшные планы, только что провозглашенные «у наших», кажутся романтическими: «Цицерону отрезывается язык, Копернику выкалывают глаза, Шекспир побивается каменьями - вот шигалевщина! Мы провозгласим разрушение почему, почему, опять-таки эта идейка так обаятельна! Но надо, надо косточки поразмять. Мы пустим пожары, мы пустим легенды…».
А представьте себе, что все это - ночью. Представьте, что все это время Ставрогин, ускоряя шаг, идет по тротуару, а Петруша то семенит следом, то возле, то забегает вперед, по грязи, не обращая на нее внимания (Ставрогин все время - «наверху», Петруша - «внизу»). Они остановились всего два раза: первый, когда Петруша вдруг поцеловал - на ходу! - руку Ставрогина; второй, когда подошли к ставрогинскому дому. Представьте этот бешеный ритм движения, заданный Ставрогиным, и этот бешеный ритм речи, произносимой Петрушей (у Ставрогина лишь отдельные, короткие реплики)… Поразительная сцена. А главное, конечно, - о чем идет речь:
«- Ну-с, и начнется смута! Раскачка такая пойдет, какой еще мир не видал… Затуманится Русь, заплачет земля по старым богам… Ну-с, тут-то мы и пустим… Кого?
– Ивана-Царевича.
– Кого-о?
– Ивана-Царевича; вас, вас! Главное, легенду! Вы их победите, взгляните и победите. Новую правду несет и “скрывается”…». (Тайная циничная программа самозванства.)
Ставрогин - молчит.
Тогда Петруша сулит ему, пока суд да дело, устранить все текущие заботы (и Шатова уступить, и с Марьей Тимофеевной покончить, и Лизу привести)…
«- Ставрогин, наша Америка? - схватил в последний раз его за руку Верховенский.
– Зачем? - серьезно и строго проговорил Николай Всеволодович.
– Охоты нет, так я и знал! - вскричал тот в порыве неистовой злобы. - Врете вы, дрянной, блудливый, изломанный барчонок, не верю, аппетит у вас волчий! Помните же, что ваш счет теперь слишком велик, и не могу же я от вас отказаться! Нет на земле иного, как вы!..
Ставрогин, не отвечая, пошел вверх по лестнице (опять «вверх»! - Ю.К. ).
– Ставрогин! - крикнул ему вслед (и «снизу»! - Ю.К. ) Верховенский, - даю вам день… ну два… ну три; больше трех не могу, а там - ваш ответ!»
Так кончается глава, на такой вот ноте.
Первая журнальная публикация романа «с продолжением» имеет свое огромное преимущество, свое особое обаяние, свою неповторимость. Ее можно сравнить с первым исполнением-слушанием гигантской многочастной симфонии. Читатель-слушатель настраивается на определенный ритм, вовлекается в него, живет в нем и как бы сам - своим ожиданием - взвинчивает его. Между писателем и читателем надолго, иногда на год-два, возникает какое-то особое поле, особая атмосфера, какое-то более непосредственное взаимодействие, чем в случае публикации книги. Это как нельзя лучше отвечало каким-то свойствам художественного дара Достоевского и даже свойствам всей его натуры. Тут и его почти неискоренимый «недостаток» (отдавать «листы» прямо со стола в типографию) оборачивался уникальным достоинством. И Достоевский прекрасно сознавал все это, дорожил этим и придавал первой журнальной публикации своих романов (ритму, порядку, даже паузам) значение чрезвычайное, значение некоего «действа», некоей «мистерии».
Закрыв одиннадцатый номер «Русского вестника» за 1871 год на словах: «а там - ваш ответ!», оставив Ставрогина подымающимся вверх по лестнице, а Петрушу - внизу, перед калиткой, - с каким нетерпением, с каким напряжением читатель ждал следующей главы…
Вышел двенадцатый номер - продолжения нет. Первый, второй, третий номера 1872 года - нет, нет и нет. Летом - нет. Нет целый год! Нет вплоть до одиннадцатого номера. Факт беспрецедентный. Уже одним этим первое исполнение «симфонии» было испорчено.
Лишь 14 ноября читатель получил наконец продолжение. Начиналось оно главой «Степана Трофимовича описали». Но он так и не узнал, что происходило в течение минувшего года, почему задержалась публикация; не узнал, что он получил в конце концов не совсем то, а точнее - совсем не то, что xотел дать ему Достоевский: следующей за «Иваном-Царевичем» главой должна была быть глава «У Тихона».
Начиналась она так: «Николай Всеволодович в эту ночь не спал и всю просидел на диване, часто устремляя неподвижный взор в одну точку в углу комода. Всю ночь у него горела лампа. Часов в семь поутру заснул сидя, и когда Алексей Егорович (слуга. - Ю.К. ), по обычаю, раз навсегда заведенному, вошел к нему в половине десятого с утренней чашкою кофе и появлением своим разбудил его, то, открыв глаза, он, казалось, неприятно был удивлен, что мог так долго проспать и что так уже поздно. Наскоро выпил он кофе, наскоро оделся и торопливо вышел из дому…»
Достоевский у Тихона, Армалинский у Матрёши
Фабула самой запретной части в самой крамольной главе «У Тихона» из романа «Бесы» лапидарно такова: красивый злодей Ставрогин соблазняет соседскую девочку Матрёшу, которая вскоре вешается.
Общепринятое мнение состоит в том, что повесилась Матрёша из-за произведённого над ней «надругательства». А я попытаюсь выяснить, в чём состояло это надругательство. В совращении или в чём другом.
Близкий друг Достоевского Страхов и разные другие сообщали да сплетничали, будто Достоевский сам с девочкой ласкался. Но, к разочарованию читающих эти строки, меня эта сторона дела здесь не интересует. Было – не было, но в мыслях это он всё прокрутил как следует, и этого мысленного, романного построения мне вполне достаточно, чтобы выявить суть дела.
Основываясь только на тексте, хотелось бы, конечно, чтобы он был достоверный, чтобы это была авторская рукопись, но, увы, хотя глава «У Тихона» дошла до нас в двух источниках, ни один из них не даёт полного, неискажённого, изначального текста (12:237). Рукописных источников не сохранилось, а только гранки с правкой Достоевского да копия, сделанная рукой его жены с неизвестной рукописи. Сами же рукописи предусмотрительно пропали.
Копия Анны Григорьевны – это женино благожелательное искажение первоисточника, и об этой копии говорить не стоит, ибо всё смягчено, замазано. Поэтому буду полагаться только на первый источник.
Глава «У Тихона» мыслилась Достоевским как композиционный и идейный центр романа, но, уже набранная, в корректуре была отвергнута редакцией «Русского вестника», где печатались «Бесы». (Поговаривали, что Достоевский якобы сам отказался печатать эту главу из-за возможного возникновения сплетен.)
Друзья, которым Достоевский читал эту главу вслух, тоже нашли, что она «чересчур реальна» (12:239).
После первого отказа печатать главу Достоевский написал несколько переделок и снова отсылал их в редакцию. Об одной он сообщает в письме: «Всё очень скабрезное выкинуто, главное сокращено…» (12:240).
В изложении жены был и такой вариант переделки, будто сцена с девочкой происходила в бане, и тут же она замечает в скобках: «истинное происшествие, о котором мужу кто-то рассказывал». Уж конечно, мудрый муж рассказывает жене про свои сексуальные приключения только в третьем лице: по Страхову, дело происходило именно в бане. В сцене этой принимала преступное участие «гувернантка»…
В книжное издание Достоевский главу «У Тихона» уже не включал, будучи уверен, что цензура её не пропустит. При жизни Достоевского она так и не была напечатана. А в посмертных изданиях глава «У Тихона» под предлогом недостоверности текста, как правило, не включалась в роман, и в лучшем случае публиковалась после текста «Бесов» как приложение.
Можно использовать по меньшей мере два подхода к событиям, описанным в главе «У Тихона»: принять всё как есть и анализировать эти события как реально присходившие или принимать выборочно, утверждая, что многое выдумка и «так не бывает». Я сделаю вид, что верю каждому слову Достоевского, но просто буду внимательно смотреть, что же это за слова и что за ними скрывается.
Прежде всего посмотрим, кто такая Матрёша и что за жизнь у неё была.
Матрёше было, по описанию Ставрогина, «лет четырнадцать, совсем ребёнок на вид» (11:13). А затем в конце своей исповеди он говорит о Матрёше: «десятилетнее существо» (11: 22). Так сам толком разобраться и не мог или в конце хотел сам себя побольше «побить» более молодым возрастом соблазнённой. Или возвысить?
Жизнь Матрёши была грустной.
Мать её любила, но часто била и по их привычке ужасно кричала по-бабьи.
Связь любви и битья по русской поговорке «кого люблю, того и бью» опасна тем, что, чем сильнее любовь, тем сильнее битьё, а значит, тем тяжелее увечья. И поэтому самая сильная любовь приравнивается к забиванию до смерти. В тексте нигде не показана непосредственно «любовная» сторона материнской любви, а что касается битья, то оно почти не прекращается.
Мать «кричала на ребёнка… за пропажу какой-то тряпки… и даже отодрала за волосы». А когда тряпка нашлась, «матери не понравилось, что дочь не попрекнула за битьё даром, и она замахнулась на неё кулаком…» Потом, когда Ставрогин спровоцировал подозрение о краже, мать «бросилась к венику, нарвала из него прутьев и высекла ребёнка до рубцов…»
Чуть позже мать «…хлестнула её два раза по щеке за то, что вбежала в квартиру сломя голову».
Так что никаких сомнений не возникает, что тепла, нежности, ласки Матрёша в своей жизни видела негусто.
Соблазнение
Эту сцену следует воспроизвести дословно, чтобы ясно было, что к чему. Изложение происшедшего состоит в основном из фактов и не загрязнено болезненной авторско-ставрогинский рефлексией на них, которой нафаршировано всё последующее повествование. А с фактами можно поработать. Итак:
…Я тихо сел подле на полу. Она вздрогнула и сначала неимоверно испугалась и вскочила. Я взял её руку и тихо поцеловал, пригнул её опять на скамейку и стал смотреть ей в глаза. То, что я поцеловал ей руку, вдруг рассмешило её, как дитю, но только на одну секунду, потому что она стремительно вскочила в другой раз, и уже в таком испуге, что судорога прошла по её лицу. Она смотрела на меня до ужаса неподвижными глазами, а губы стали дёргаться, чтобы заплакать, но всё-таки не закричала. Я опять стал целовать ей руки, взяв её себе на колени, целовал ей лицо и ноги. Когда я поцеловал ноги, она вся отдёрнулась и улыбнулась как от стыда, но какою-то кривою улыбкой. Всё лицо вспыхнуло стыдом. Я что-то всё шептал ей. Наконец вдруг случилась такая странность, которую я никогда не забуду и которая привела меня в удивление: девочка обхватила меня за шею руками и начала вдруг ужасно целовать сама. Лицо её выражало совершенное восхищение. Я чуть не встал и не ушёл – так это было мне неприятно в таком крошечном ребёнке – от жалости. Но я преодолел внезапное чувство моего страха и остался.
Когда всё кончилось, она была смущена. Я не пробовал её разуверять и уже не ласкал её. Она глядела на меня, робко улыбаясь. Лицо её мне показалось вдруг глупым. Смущение быстро с каждою минутой овладевало ею всё более и более. Наконец она закрыла лицо руками и стала в угол лицом к стене неподвижно» (11:16).
А теперь я прокомментирую события и проставлю акценты.
…Я тихо сел подле на полу. Она вздрогнула и сначала неимоверно испугалась и вскочила.
Конечно, испугаешься, когда кто-то подкрадывается и вдруг оказывается перед тобой.
Я взял её руку и тихо поцеловал,
Достоевский под повторяющимся «тихо », видно, имеет в виду, что не чмокал, а целовал без лишних звуков, нежно, мокро.
пригнул её опять на скамейку и стал смотреть ей в глаза.
Тоже мне, гипнотизёр – но девушки любят, чтобы им в глаза смотрели влюблённо, то есть с желанием.
То, что я поцеловал ей руку, вдруг рассмешило её, как дитю,
Отчего ж «как дитю»? – любая девка из простонародья тоже бы рассмеялась – кто им в жизни руку целовал-то, а тут ещё красавец-мужчина целует ей руку, как даме, да ещё и непривычно приятно, коль целует как надо.
но только на одну секунду, потому что она стремительно вскочила в другой раз, и уже в таком испуге,
Сначала неожиданный поцелуй руки, что смешно, а потом приятные ощущения от поцелуя сработали – вот и встрепенулась от новых чувств.
что судорога прошла по её лицу.
Судорога узнавания наслаждения.
Она смотрела на меня до ужаса неподвижными глазами, а губы стали дёргаться, чтобы заплакать, но всё-таки не закричала.
Перепугавшись судороги, Ставрогин приостановил поцелуи да ласки, и Матрёша заволновалась – что же будет дальше? – типичная реакция юной девушки, когда соблазнение вдруг прерывается, чуть начавшись.
Я опять стал целовать ей руки,
Сообразил-таки.
взяв её себе на колени, целовал ей лицо
По-видимому, не только в лоб.
Наверно, не пятки, а там, где начинаются.
Когда я поцеловал ноги, она вся отдёрнулась и улыбнулась как от стыда, но какою-то кривою улыбкой.
Всё лицо вспыхнуло стыдом.
Вполне нормальная реакция на первое целование ног, выше пяток.
Я что-то всё шептал ей.
Небось, что любит, что как она красива.
Наконец вдруг случилась такая странность,
Достоевский всё пытается представить Ставрогина чрезвычайным развратником, а у него торчат уши самого Достоевского, у которого было с дюжину-две женщин, да и то, видно, впопыхах.
которую я никогда не забуду и которая привела меня в удивление: девочка обхватила меня за шею руками и начала вдруг ужасно целовать сама.
Ставрогина как представителя облапошенного большинства не удивило бы вовсе, если бы девочка выразила отвращение, сопротивлялась, кричала о помощи – его удивляет, что она способна быть благодарна за неведомое наслаждение, которое она испытывала, и отвечать взаимностью, «ужасно» целуя.
Лицо её выражало совершенное восхищение.
Радовался бы, дурак !
Я чуть не встал и не ушёл – так это было мне неприятно
Наслаждение вызывает неприязнь, страдание – вот это по Достоевскому.
в таком крошечном ребёнке -
14 лет не крошечный – Джульетта, которой общество фальшиво восхищается, была того же возраста, но ей прощают наслаждение только оттого, что она покончила с собой.
от жалости.
Ему жалко девушку из-за того, что она испытывает наслаждение и счастлива, а когда она страдала на его глазах – это для Ставрогина было в порядке вещей.
Но я преодолел внезапное чувство моего страха и остался.
Вот именно, страха – это основное чувство , которое им руководило, а потом вызывало и ненависть и раскаяние. Страха, что его прихватят за девочку.
Когда всё кончилось, она была смущена.
Уж не в упрёк ли и это он ей ставит ?
Я не пробовал её разуверять и уже не ласкал её.
То есть не как развратник, который бы продолжал ласкать, а как обыкновенный жлобина: кончил – и бежать.
Она глядела на меня, робко улыбаясь.
Конечно же робко надеялась на продолжение ласки.
Лицо её мне показалось вдруг глупым.
Да просто похоть у Ставрогина иссякла, вот и кажется ему всё ненужным, глупым, страшным.
Смущение быстро с каждою минутой овладевало ею всё более и более.
Начала тревожиться, что отнята у неё радость, что ещё, чего доброго, и бить начнёт.
Наконец она закрыла лицо руками и стала в угол лицом к стене неподвижно.
Как женщина, потерявшая надежду на продолжение, часто отворачивается спиной к мужчине , в котором разочаровалась.
В тексте не говорится конкретно, что же Ставрогин сделал с девочкой в промежутке времени от целования её ног до когда «всё кончилось», но в подготовительных материалах используется фраза «исповедует подлость с ребёнком (изнасиловал)». Достоевский поясняет слово «подлость», и потому недомолвка снимается.
Есть и другая характеристика в заметках: «Из страсти к мучительству изнасиловал ребёнка» (11:153).
Но в насилии ли состоит мучительство, если следовать описанию случившегося? Вовсе нет, насилия и в помине не было, была ласка, было наслаждение, и девочка радовалась, целовала в ответ. Надругательство было в резком лишении Матрёши этого наслаждения, в пренебрежении девочкой, в побеге от неё.
Это многократный литературно-жизненный вариант «соблазнённой и покинутой», а самоубийством занимались в подобной ситуации особи женского пола и значительно постарше Матрёши.
Но Достоевский с помощью Ставрогина начинает накручивать чушь, которая девочке и в голову прийти не может, – всё своё мужское убожество и слабость Ставрогин переиначивает в религиозные красивости – вот как он удобно для себя устраивает объяснение Матрёшиной смятённости:
Наверное, ей показалось в конце концов, что она сделала неимоверное преступление и в нём смертельно виновата, – «бога убила» (11:16).
Самое сильное чувство, которое испытывает Ставрогин после соблазнения Матрёши, это страх:
К вечеру я опять почувствовал страх, но уже несравненно сильнее. Конечно, я мог отпереться, но меня могли и уличить. Мне мерещилась каторга.
Как следствие этого страха, вторым по силе чувством у него возникла ненависть, которая являлась проекцией собственного страха вовне:
…я возненавидел её до того, что решился убить. Главная ненависть моя была при воспоминании об её улыбке.
Примечательно, что именно в этой ненависти обыватель мог бы солидаризироваться со Ставрогиным. Ведь в те времена господствовало мнение, что приличная женщина не должна испытывать наслаждение при половом акте, а оставаться безразличной, уступая мужу и лишь для продолжения рода. Если женщина смела испытывать наслаждение, то она считалась развратной, извращённой, ибо наслаждение, по научно-религиозным данным того времени, могла испытывать только публичная женщина. А тут ещё такой удар по психике «опытного» развратника: совсем юная девушка смеет улыбаться и ощущать приятность – ну как тут не возненавидеть такую малолетнюю развратницу. (Продолжительные аплодисменты высоконравственной публики.)
Помимо резкого обрывания наслаждения Матрёши и лишения её надежды на продолжение, Ставрогин подверг Матрёшу испытанию ужасному, особенно для такой юной души – ревности. К Ставрогину пришла его любовница, горничная Нина, и Матрёша была свидетельницей его ласки, даримой другой женщине.
В углу их каморки я заметил Матрёшу. Она стояла и смотрела на мать и на гостью неподвижно… Я приласкал Нину и запер дверь к хозяйке, чего давно не делал, так что Нина ушла совершенно обрадованная (11:17).
Потом, когда через несколько дней Ставрогин вернулся в свою квартиру, он сделал вид, что не замечает Матрёшу, у которой к тому времени появился жар. Матрёша сама подошла к его двери.
Она вдруг часто закивала на меня головой, как кивают, когда укоряют, и вдруг подняла на меня свой маленький кулачок и начала грозить им мне с места.
Ставрогин, как повелось, испугался и после робкой безуспешной попытки заговорить с Матрёшей убежал.
А «убитая» Матрёша пошла и повесилась.
Причиной того, что Матрёша грозила кулачком, и её самоубийства принято считать соблазнение её Ставрогиным. Тогда как теперь, я думаю, очевидно для любого зрячего, что не соблазнение, а отсутствие его продолжения стало причиной наивной угрозы Ставрогину и самоубийства отчаявшейся Матрёши.
Сколько женщин обозлеваются на своих: мужей, половая жизнь которых состоит из преждевременного семяизвержения – сколько их, женщин, грозит кулачком и впадает в невротические состояния? Но у взрослой, обманутой в наслаждении женщины есть возможность взять любовника, развестись и т. п. А тут девочка, которая испытывала в жизни только побои и грубость, ошеломлённая первым наслаждением и нежностью, вкусившая эту прелесть, исходящую из единственного (как она была уверена) источника, и всю эту единственную и краткую радость у неё ледяно и безнадёжно отняли да ещё продемонстрировали, что всё это будет отдано другой женщине.
Так что преступление Ставрогина состояло вовсе не в том, что он доставил наслаждение девочке, а в том, что он этого наслаждения её издевательски лишил.
Сами описанные действия, от которых если не шарахаться, а внимательно посмотреть, помимо воли Достоевского опровергают общенародный предрассудок о поступке Ставрогина. Поэтому в «Бесах» Достоевский решил устроить морально выдержанный конец, с его точки зрения, по-христиански справедливый: Матрёша кончает с собой – точно так же удобно разрешая смертью все несоответствия, как раскололся Раскольников, которого Достоевский заставил без всяких оснований признаться в идеально совершённом преступлении, как Ильф и Петров, под давлением советской морали, принудили Бендера под конец стать простофилей и мучиться добытым миллионом.
Непредвзятое прочтение истории с Матрёшей вскрывает неспособность даже Достоевского переиначить жизнь, которая существует, не соизмеряясь ни с христианскими, ни с какими иными критериями.
Соблазнив Матрёшу, дав ей ласку и наслаждение, Ставрогин совершил свой самый благородный поступок. Кто знает, если бы Ставрогин не побоялся преследования по закону, то он бы не бежал Матрёши, а увёз бы её, полюбил бы её, добрую, юную, и, глядишь, переродился бы из своего зла в добро. Русский Пигмалион получился бы.
Но получился, как всегда, – Фердыщенко.
Из книги Изюм из булки автора Шендерович Виктор АнатольевичДостоевский и Ко На одной из демонстраций нашей т.н. патриотической оппозиции я увидел замечательный лозунг. Выглядел он так: огромными буквами, черным по белому - «Жиды погубили Россию!» И внизу подпись: Ф.М.Достоевский.Не знаю, писал ли это Федор Михайлович - чтобы такое
Из книги «Несвятые святые» и другие рассказы автора Тихон (Шевкунов)Мощи святителя Тихона Одной из загадок церковной жизни в советские времена была судьба мощей святого патриарха Тихона, похороненного в 1925 году в Малом соборе московского Донского монастыря. В 1946 году на панихиде у его гробницы митрополит Крутицкий и Коломенский
Из книги Тайная страсть Достоевского. Наваждения и пороки гения автора Енко Т.Кем был Достоевский Федор Михайлович Достоевский – гений русской литературы, великий писатель. Это – человек с «содранной кожей», то есть с обнаженными нервами, проживший неповторяемую фантастическую жизнь любви и страстей, полную неожиданностями и мучительными
Из книги Гончаров автора Мельник Владимир ИвановичДостоевский и мы Достоевский и мы – современные люди человеческого общества конца XX века. В какой связи идеи Достоевского действуют на нас, современных людей? Живем ли мы «по Достоевскому», испытываем ли те же чувства, имеем ли те же мысли, что и его герои XIX века?Можно
Из книги Святитель Тихон. Патриарх Московский и всея России автора Маркова Анна А.Достоевский Среди литературных современников Гончарова главное место принадлежит двум гигантам: Л. Толстому и Ф. Достоевскому. С Толстым автора «Обломова» многое сближает, в то время как с Достоевским они кажутся полной противоположностью. Существенные различия между
Из книги Заметки о русском (сборник) автора Лихачев Дмитрий СергеевичЧасть I. Житие святителя Тихона В трудные времена, когда нарушается обычный ход жизни, когда жизнь возмущается грандиозными событиями, опрокидывающими в бездну все и вся, когда кругом наступает гибель и отчаяние, Бог посылает в этот мир Своих святых, богатырей духа, людей
Из книги автораЧасть II. Прославление святителя Тихона Современники отзывались о Патриархе Тихоне как о «живом святом». Народное почитание святителя и в России, и в зарубежье началось сразу же после его кончины. Но официально в Русской Церкви имя Патриарха Тихона было практически под
Из книги автораЧасть III. Обретение мощей святителя Тихона
Из книги автораРассказ архимандрита Тихона (Шевкунова) В октябре 1989 года Архиерейский Собор Русской Православной Церкви причислил к лику святых первого русского Патриарха Иова и одиннадцатого Патриарха Тихона. Удивительная общность судеб этих святых не только в том, что им пришлось
Из книги автораИз жизни ныне здравствующего Святейшего Патриарха Тихона Когда на Всероссийском Соборе окончательно был решен вопрос, чтобы на Святой Руси быть Святейшему Патриарху тотчас же и было постановлено Собором избрать трех кандидатов в Патриарха и избраны были: архиепископ
Из книги автораПамяти Святейшего Патриарха Тихона К исполнившемуся 30-летию со дня кончины Святейшего Патриарха Тихона мне хочется дополнить несколькими штрихами из моих воспоминаний о нем статью, посвященную его светлой памяти.Много светлых воспоминаний хранит мое сердце об ушедшем
Из книги автораПамяти Святейшего Патриарха Тихона В смутные переходные эпохи истории бывают личности, в которых, как в фокусе, преломляется смысл совершающихся событий. На их долю выпадает воплотить страдания и чаяния народа, явиться выразителями народной души, живой связью между
Из книги автораЧасть V. Труды святителя Тихона Святитель Тихон никогда не был кабинетным ученым-богословом, его основным призванием во все дни его жизни было пастырство. Тем не менее он оставил ряд трудов, богословская и пастырская ценность которых актуальна и поныне. Здесь приведены
Из книги автораПослание Патриарха Тихона с предостережением против мщения …Господь не перестает являть милости Свои Православной Русской Церкви. Он дал ей испытать себя и проверить свою преданность Христу и Его заветам не во дни только внешнего ее благополучия, а и во дни гонений.
Из книги автораПослание Патриарха Тихона о невмешательстве в политическую борьбу Молю же вы, братие, блюдитеся от творящих распри и раздоры… и уклонитеся от них. Рим. 16: 17 Многократно с церковной кафедры обращались мы к верующим со словом пастырского назидания и прекращении распрей и
Из книги автораДостоевский В Ленинграде произошел следующий интересный случай. Стоял вопрос о создании в нашем городе скромного памятника-знака Достоевскому. И вот ответственное лицо говорит: «У Достоевского нет положительного героя». И ведь верно! Кого мы можем назвать из
Дочитала тут я "Бесов" Достоевского.
И все бы ничего, все бы ничего...
Но последняя, не вошедшая в роман по отклонению издателей глава, которую сейчас вставляют уже в самом конце, после Заключения...
Это просто невыносимо!
Глава называется "У Тихона". Я не смогла с первого раза дочитать ее.
Начинала, потом книгу закрывала, сидела приводя себе в чувство, потом продолжала. Так и до нервных истерик не далеко =)
Я и так натура впечатлительная, и не читать бы подобного, не травмировать себя, но черт! любопытство вперед впечатлительности всегда лезет.
Но, самое главное "Но!" без этой главы образ Ставрогина для меня был бы не понят. Я ему даже симпатизировала какое то время, хоть он и связан был со всеми людьми, что погибли, но прямой его вины вроде и нет, вроде можно было бы и оправдать его в своих глазах. Вот тут то я и ошибалась. Ему нет оправдания и это становится понятно именно в последней главе.
Почитала тут заодно и анализ произведения краткий и некоторые комментарии.
Поистине, сколько людей столько и мнений. А порой так они расходятся словно читали вы разные книги, а не одну и ту же. Если бы Федор Михайлович почитал бы сейчас комментарии к его "Бесам" у него наверно случился бы нервный припадок от того, что его так никто и не понял, а если поняли, то неверно.
Как ни странно не вызывает у меня презрения, как у многих, старший Верховенский, в чем то я ему симпатизирую.
Вот его отличные на мой взгляд слова:
"О друг мой, брак - это нравственная смерть всякой гордой души, всякой независимости. Брачная жизнь развратит меня, отнимет энергию, мужество в служении делу, пойдут дети, еще, пожалуй, не мои, то есть разумеется, не мои; мудрый не боится заглянуть в лицо истине..."
И еще одна понравилась про идею:
"Какая грусть и злость охватывает всю вашу душу, когда великую идею, вами давно уже и свято чтимую, подхватят неумелые и вытащат к таким же дуракам, как и сами, на улицу, и вы вдруг встречаете ее на толкучем, неузнаваемом, в грязи, поставленную нелепо, углом, без пропорции, без гармонии, игрушкой у глупых ребят."
Или как он отвечает Юлии Михайловне воскликнувшей, что социализм великая мысль:
"Мысль великая, но исповедующие не всегда великаны."
К слову о великой мысли, мне вспоминаются еще такие слова – мысль высказанная разными словами (людьми) имеет свойство менять свой смысл.
И великую мысль можно испортить неаккуратным с ней обращением.
"Нет такой глупости, которую бы нельзя было исправить при помощи ума, и нет такой мудрости, которую бы нельзя было испортить про помощи глупости" Гете
Запомнился из пятерки Шигалев со своей книгой по плану устройства мира.
"Посвятив мою энергию на изучение вопроса о социальном устройстве будущего общества, которым заменится настоящее, я пришел к убеждению, что все созидатели социальных систем, с древнейших времен до нашего 187… года, были мечтатели, сказочники, глупцы, противоречившие себе, ничего ровно не понимавшие в естественной науке и в том странном животном, которое называется человеком. Платон, Руссо, Фурье, колонны из алюминия – всё это годится разве для воробьев, а не для общества человеческого. Но так как будущая общественная форма необходима именно теперь, когда все мы наконец собираемся действовать, чтоб уже более не задумываться, то я и предлагаю собственную мою систему устройства мира. Вот она! – стукнул он по тетради. – Я хотел изложить собранию мою книгу по возможности в сокращенном виде; но вижу, что потребуется еще прибавить множество изустных разъяснений, а потому всё изложение потребует по крайней мере десяти вечеров, по числу глав моей книги. (Послышался смех.) Кроме того, объявляю заранее, что система моя не окончена. (Смех опять.) Я запутался в собственных данных, и мое заключение в прямом противоречии с первоначальной идеей, из которой я выхожу. Выходя из безграничной свободы, я заключаю безграничным деспотизмом. Прибавлю, однако ж, что, кроме моего разрешения общественной формулы, не может быть никакого."
"Выходя из безграничной свободы, я заключаю безграничным деспотизмом" - корень всей системы. Каждый, так сказать, вождь, ведущий за собой и обещающий безграничную свободу и не может закончить иначе.
Вообще мне пришла такая удивительная мысль – наш мир устроен гениально. Не может быть иного устройства человеческого мира. То "странное животное, которое называется человеком" без безграничного деспотизма со стороны глав народа просто осуществило бы ад на земле. Какой был бы хаос, не чета нынешнему. Сейчас то можно сказать все под контролем. У нас есть законы, за неисполнение которых положены наказания и если человек не боится, например, тюрьмы, то на этот случай есть еще и религия. Может и не каждый боится осуждения со стороны себе же подобных, но вот осуждение церкви – это другой разговор. Церковь страхует государство. Гореть в аду занятие не из приятных, особенно в своих страшных фантазиях. А атеисты... атеистов то и нет настоящих.
"Совершенный атеист, как хотите, а всё-таки стоит на предпоследней верхней ступени до совершеннейшей веры…" - Тихон
"…(там перешагнет ли ее, нет ли), а равнодушный никакой веры не имеет, кроме дурного страха" - продолжение фразы Тихона.
Это к чему я ее продолжила - выборочное цитирование это ужасно=)
При выборочном цитирование можно вложить любой смысл во фразы автора, а при прочтение всего произведения или предложения вы понимаете, что автор заложил совсем иной смысл, совершенно не тот, что несет вырванная из контекста фраза.
Атеист стоит на предпоследней ступени, но перешагнет ли ее, не факт. Большинство атеисты лишь днем, ночью становится жутко и тоскливо и хочется сразу во что то поверить, как еще говорится в падающем самолете атеистов нет. При разговоре с некоторыми людьми считающими себя атеистами я пришла к выводу, что им не нравится само слово и понятие "Бога". Если назвать эту силу не Бог, а высший разум, то атеисты соглашаются, что да, высший разум существует и отрицать это было бы глупо.
Не так страшны атеисты, подразумевает Тихон, как равнодушные, такие, как Ставрогин.
Размышление про книгу Шигалева тоже интересны - хромого на встрече пятерки и после нее в разговоре Петра Верховенского со Ставрогиным.
Хромой о книге Шигалева:
"Мне книга его известна. Он предлагает, в виде конечного разрешения вопроса, – разделение человечества на две неравные части. Одна десятая доля получает свободу личности и безграничное право над остальными девятью десятыми. Те же должны потерять личность и обратиться вроде как в стадо и при безграничном повиновении достигнуть рядом перерождений первобытной невинности, вроде как бы первобытного рая, хотя, впрочем, и будут работать. Меры, предлагаемые автором для отнятия у девяти десятых человечества воли и переделки его в стадо, посредством перевоспитания целых поколений, – весьма замечательны, основаны на естественных данных и очень логичны. Можно не согласиться с иными выводами, но в уме и в знаниях автора усумниться трудно. Жаль, что условие десяти вечеров совершенно несовместимо с обстоятельствами, а то бы мы могли услышать много любопытного."
Петр Степанович Верховенский, разговор со Ставрогиным о книге Шигалева:
"У него хорошо в тетради, – продолжал Верховенский, – у него шпионство. У него каждый член общества смотрит один за другим и обязан доносом. Каждый принадлежит всем, а все каждому. Все рабы и в рабстве равны. В крайних случаях клевета и убийство, а главное – равенство. Первым делом понижается уровень образования, наук и талантов. Высокий уровень наук и талантов доступен только высшим способностям, не надо высших способностей! Высшие способности всегда захватывали власть и были деспотами. Высшие способности не могут не быть деспотами и всегда развращали более, чем приносили пользы; их изгоняют или казнят. Цицерону отрезывается язык, Копернику выкалывают глаза, Шекспир побивается каменьями – вот шигалевщина! Рабы должны быть равны: без деспотизма еще не бывало ни свободы, ни равенства, но в стаде должно быть равенство, и вот шигалевщина! Ха-ха-ха, вам странно? Я за шигалевщину!"
"Слушайте, Ставрогин: горы сравнять – хорошая мысль, не смешная. Я за Шигалева! Не надо образования, довольно науки! И без науки хватит материалу на тысячу лет, но надо устроиться послушанию. В мире одного только недостает: послушания. Жажда образования есть уже жажда аристократическая. Чуть-чуть семейство или любовь, вот уже и желание собственности. Мы уморим желание: мы пустим пьянство, сплетни, донос; мы пустим неслыханный разврат; мы всякого гения потушим в младенчестве. Всё к одному знаменателю, полное равенство. «Мы научились ремеслу, и мы честные люди, нам не надо ничего другого» – вот недавний ответ английских рабочих. Необходимо лишь необходимое – вот девиз земного шара отселе. Но нужна и судорога; об этом позаботимся мы, правители. У рабов должны быть правители. Полное послушание, полная безличность, но раз в тридцать лет Шигалев пускает и судорогу, и все вдруг начинают поедать друг друга, до известной черты, единственно чтобы не было скучно. Скука есть ощущение аристократическое; в шигалевщине не будет желаний. Желание и страдание для нас, а для рабов шигалевщина."
Выделю несколько фраз:
"Первым делом понижается уровень образования, наук и талантов. Высокий уровень наук и талантов доступен только высшим способностям, не надо высших способностей! Высшие способности всегда захватывали власть и были деспотами".
"Жажда образования есть уже жажда аристократическая. Чуть-чуть семейство или любовь, вот уже и желание собственности. Мы уморим желание: мы пустим пьянство, сплетни, донос; мы пустим неслыханный разврат; мы всякого гения потушим в младенчестве".
"У рабов должны быть правители" - все верно. Должны быть правители. Образование, высшие способности не нужны, т.к. если человек начинает думать, для него может это и к лучшему, но вот для правителей весьма невыгодно. Поэтому пьянство, разврат, сплетни – стадом легче управлять, когда оно безлико.
Я не спец в истории, но что то на мой взгляд схоже же с 1917г
"Народ пьян, матери пьяны, дети пьяны, церкви пусты, а на судах: "двести розог, или тащи ведро". О, дайте, дайте, взрасти поколению. Жаль только, что некогда ждать, а то пусть бы они еще попьянее стали! Ах как жаль, что нет пролетариев! Но будут, будут, к этому идет..."
"Бесы" были опубликованы в 1872г, какое то пророчество в словах последней цитаты, не правда ли. Книгу долгое время считали политической, антинигилистической, но я бы так не сказала. В ней есть хроника 60-70гг, дело Нечаева и его кружка по убийству студента Иванова, в романе Петр Верховенский исполняет эту роль и сговор его против Шатова.
Есть про Россию реплики, очень понравилось выступление одного не названного героя на празднике Юлии Михайловны.
"- Господа! – закричал изо всей силы маньяк, стоя у самого края эстрады и почти таким же визгливо-женственным голосом, как и Кармазинов, но только без дворянского присюсюкивания. – Господа! Двадцать лет назад, накануне войны с пол-Европой, Россия стояла идеалом в глазах всех статских и тайных советников. Литература служила в цензуре; в университетах преподавалась шагистика; войско обратилось в балет, а народ платил подати и молчал под кнутом крепостного права. Патриотизм обратился в дранье взяток с живого и с мертвого. Не бравшие взяток считались бунтовщиками, ибо нарушали гармонию. Березовые рощи истреблялись на помощь порядку. Европа трепетала… Но никогда Россия, во всю бестолковую тысячу лет своей жизни, не доходила до такого позора…
Он поднял кулак, восторженно и грозно махая им над головой, и вдруг яростно опустил его вниз, как бы разбивая в прах противника. Неистовый вопль раздался со всех сторон, грянул оглушительный аплодисман. Аплодировала уже чуть не половина залы; увлекались невиннейше: бесчестилась Россия всенародно, публично, и разве можно было не реветь от восторга?
– Вот это дело! Вот так дело! Ура! Нет, это уж не эстетика!
Маньяк продолжал в восторге:
– С тех пор прошло двадцать лет. Университеты открыты и приумножены. Шагистика обратилась в легенду; офицеров недостает до комплекта тысячами. Железные дороги поели все капиталы и облегли Россию как паутиной, так что лет через пятнадцать, пожалуй, можно будет куда-нибудь и съездить. Мосты горят только изредка, а города сгорают правильно, в установленном порядке по очереди, в пожарный сезон. На судах соломоновские приговоры, а присяжные берут взятки единственно лишь в борьбе за существование, когда приходится умирать им с голоду. Крепостные на воле и лупят друг друга розгачами вместо прежних помещиков. Моря и океаны водки испиваются на помощь бюджету, а в Новгороде, напротив древней и бесполезной Софии, – торжественно воздвигнут бронзовый колоссальный шар на память тысячелетию уже минувшего беспорядка и бестолковщины. Европа хмурится и вновь начинает беспокоиться… Пятнадцать лет реформ! А между тем никогда Россия, даже в самые карикатурные эпохи своей бестолковщины, не доходила…
Последних слов даже нельзя было и расслышать за ревом толпы. Видно было, как он опять поднял руку и победоносно еще раз опустил ее. Восторг перешел все пределы: вопили, хлопали в ладоши, даже иные из дам кричали: «Довольно! Лучше ничего не скажете!» Были как пьяные."
Но «Бесы» все же не о политике, да и не о нигилизме и атеистах. Эта книга про потемки человеческих душ, в прочем, как и все романы Достоевского.
И во всяком комментарии к "Бесам" люди пишут - ох, как темно, темно и мрачно. Ну как есть, товарищи, уж чем богаты.
Очень запомнился мне момент еще про молодого парня 19-ти лет покончившего жизнь самоубийством по причине, что он "прокутил 400р" собранные всей семьей на приданное его сестре. И как все побежали в гостиную смотреть на труп этого мальчишки, а одна дама сказала вслух "всё так уж прискучило, что нечего церемониться с развлечениями, было бы занимательно".
"В каждом несчастии ближнего есть всегда нечто веселящее посторонний глаз..." - пишет в конце той истории Достоевский.
Ну и великий писатель Кармазинов.
Читая чей то комментарий я к удивлению своему узнала, что в Кармазинове Достоевский изобразил Тургенева, о вражде с которым неизвестно только ленивому, как написал автор комментария. Мне было неизвестно. Изобразил он его конечно смешно. Понравился мне последний "шедевр" Кармазинова, прощание с читателем и прочитанный на празднике.
"Да, друг читатель, прощай! - начал он тотчас же по рукописи и уже не садясь в кресла. - "Прощай, читатель; даже не очень настаиваю на том, чтобы мы расстались друзьями: к чему в самом деле тебя беспокоить? Даже брани, о брани меня, сколько хочешь, если тебе это доставит какое-нибудь удовольствие. Но лучше всего, если бы мы забыли друг друга навеки. И если бы все вы, читатели, стали вдруг настолько добры, что, стоя на коленях, начали упрашивать со слезами: "Пиши, о пиши для нас, Кармазинов - для отечества, для потомства, для лавровых венков", то и тогда бы я вам ответил, разумеется, поблагодарив со всею учтивостью: "Нет уж, довольно мы повозились друг с другом, милые соотечественники, merci! Пора нам в разные стороны! Merci, merci, merci."
Еще смешнее Тургеневская эпиграмма Достоевскому, с которой вроде бы все и началось:
Рыцарь горестной фигуры!
Достоевский, юный пыщ,
На носу литературы
Ты вскочил, как яркий прыщ.
Хоть ты новый литератор,
Но в восторг уж всех поверг:
Тебя хвалит император,
Уважает Лейхтенберг.
Тургенев посчитал, что Достоевский слишком уж зазнался после успеха своего первого напечатанного романа, верно "Бедные люди", и захотел его немного спустить так сказать на землю.
Не знаю, что уж у них там было в действительности, правды не узнаешь.
В романе много сцен и истерик, ну вот любит Достоевский однако изображать истеричных женщин, хорошо у него это выходило и он верно знал об этом. Впрочем и мужчины довольно истеричны, тот же Степан Трофимович Верховенский, Лебядкин, там же в "Бесах", Федор Карамазов - отец братьев Карамазовых в одноименном романе, генерал Епачин в "Идиоте"
Некоторые реплики Лебядкина так же запомнились особенно его фраза:
"Для зла людям живет", - говорит он про Ставрогина.
До главы "У Тихона" мне почему казалось, что главным злодеем является Петр Верховенский. Навел смуту, подговорил пятерку, задумал убийство Лебядкина и его сестры, сосватал Лизу Ставрогину, хотя у Лизы своя голова, но все же внес лепту и в это дело, обвел вокруг пальца Юлию Михайловну, убил Шатова. Везде виноват и вина его прямая.
Ставрогин же как бы в стороне, он виноват, но нет прямой, доказанной вины его.
Но главный бес все таки Ставрогин.
А один человек, который мог бы спастись, на мой взгляд, но так и не спасся - это Шатов. Ему симпатизирую. Где то в комментариях написали, что Марья Игнатьевна его всегда любила и поэтому вернулась. Ага.
Марья Игнатьевна может и не испытывала чувств то никаких к нему, потому так быстро после свадьбы к Ставрогину и убежала. А как Николай Всеволодович воспользовались ей и после бросили она уже будучи беременной прибежала к Шатову. Верно от любви к нему большой. Да не о ней сейчас.
"Если хочешь победить весь мир, победи себя" - слова принадлежащие Шатову в романе.
Победить себя, победить своих бесов под силу наверно было бы этому герою, но судьбой его Достоевский распорядился по другому. Жаль.
Кириллов в идеях своих интересен, но я не понимаю, почему он ушел без подробного описания своей идеи?
"Я хочу заявить своеволие. Пусть один, но сделаю... Я обязан себя застрелить, потому что самый полный пункт моего своеволия - это убить себя самому... Я хочу высший пункт и себя убью... Я обязан неверие заявить... Для меня нет выше идеи, что Бога нет. За меня человеческая история. Человек только и делал, что выдумывал Бога, чтобы жить, не убивая себя; в этом вся всемирная история до сих пор. Я один во всемирной истории не захотел первый раз выдумывать Бога. Пусть узнают раз и навсегда."
"Пусть узнают", - говорит Кириллов, но как понять его идею если в предсмертной записке он пишет все, что диктует ему Петр Верховенский, признается в распространение прокламаций, в связи с Федькой Каторжным и даже в убийстве Шатова?
Ни слова про человекобога, ни слова про высшую свободу, когда все равно уже будет жить или не жить, ни слово про его своеволие!
Убил себя за идею, но за какую, почему не написал об этом хотя бы в своей записке.
Вот это мне как то странно.
Может он конечно просто человек лишенный тщеславия и поэтому не стал о идее своей писать и говорить во всеуслышание, но он поступает все же лучше, чем Ставрогин. Кириллов придя к мысли, что бога нет, и что он сам является богом, принимает решение убить себя, а не творить зло от скуки или безысходности уверовать хоть во что то, как делает то Ставрогин. И да, если бы не Ставрогин, отравившей Кириллова своим ядом неверия, то может все сложилось бы иначе. Везде то Ставрогин внес свою лепту.
И эпизод уже перед самой смертью Кириллова, когда вбегает к нему Шатов с известием, что приехала жена его и просит им бы чаю согреться. Кириллов же поспешно отдает самовар и предлагает еду, что у него есть.
"Кириллов! Если б... если б вы могли отказаться от ваших ужасных фантазий и бросить ваш атеистический бред... о, какой бы вы были человек, Кириллов!"
Кажется бы какое ему дело до Шатовых если он решил себя убить и вот вот осуществит эту затею. .А он в свое время добр и участлив. Кириллова тоже жаль, так же, как и Шатова.
Про Шатова в начале романа еще было сказано так:
"Это было одно из тех идеальных русских существ, которых вдруг поразит какая нибудь сильная идея и тут же разом точно придавит их собою, иногда даже навеки. Справиться с нею они никогда не в силах, а уверуют страстно, и вот вся жизнь их проходит потом как бы в последних корчах под свалившимся на них и наполовину совсем уже раздавившим их камнем."
Эти слова на мой взгляд применимы и к Кириллову. Придавила его идея навеки.
"Не вы съели идею, а вас съела идея", - говорит про него Петр Верховенский.
Кстати, Христос ведь не простит.
а Тихон же отвечает ему:
- Я вам радостную весть за сие скажу - и Христос простит.
И тут встает вопрос - как?!
Как можно простить, как можно простить такое? Осознанное зло.
Я читала взволнованно весь роман, меня затянул сюжет, герои, но последняя глава будто выбила меня из колеи.
Если б ее не было...
Если б ее не было, это было бы и хорошо и плохо одновременно. Достоевский пишут возлагал на эту главу надежды, но ее отклонили (понимаю конечно почему). Мало того, она есть в разных вариантах. В том варианте, который читала я, (более ужасном. Недосказанность великая вещь) исповедь идет не прерываясь, а есть еще вариант, где обрывается один лист с рассказом о Матреше и Ставрогин отвечая на взгляд старца Тихона восклицает, что ничего не было, просто девчонка глупа и неправильно все поняла. Тем не менее, ребенок повесился.
Главу отклонили, а Федор Михайлович осуществил свой замысел уже в "Братьях Карамазовых", отвечая на все главнейшие вопросы в лице старца Зосимы.
В "Братьях Карамазовых" была тоже одна очень запомнившаяся мне глава под названием "Бунт", где Иван Карамазов рассказывает Алеше все мерзости и злодеяния, которые он узнал, и именно о детях, ведь те не успели еще нагрешить. Если мы все виновны, все грешны, то мы и страдаем, но за что страдают дети, невинные дети - спрашивает он у Алеши.
И если есть бог, то как может позволить он пролиться хоть одной слезинке невинного дитя? И мало того, но еще и простить после истязателей этого дитя. Ведь бог же все прощает, прощает всех.
Еще тогда я думала так же, как и теперь - как можно такое прощать?! Прощать всех тех, что издеваются, бьют и насилуют беззащитных, совершают зло осознанно, ради своих утех.
Не понимаю!
Ох.
Вот пишут в комментариях к "Бесам" - великий роман, читайте, читайте Достоевского, всего!
А я честно и не знаю, стоит ли. Роман то конечно и великий, но человек то, когда впечатлительный, лучше такого то и не читать. Спокойнее будет.
А в "Братьях Карамазовых" после"Бунта" идут главы про старца Зосиму, его беседы записанные Алешей, которые должны бы были все объяснить, все расставить по местам. Все мы в чем то виноваты, и в чьих то грехах так же виноваты, во всех злодеяниях человеческих каждый из нас виноват. Судить кого то права не имеем, т.к сами не без греха, а человека согрешившего должны прощать и не насилием брать, а смиренною любовью.
Но прочитала я тут в эссе у Камю, что один из комментаторов Достоевского писал так:
"У Достоевского немало общего с Иваном Карамазовым, недаром утверждающие по своему духу главы (про старца Зосиму и всепрощение) потребовали от него трех месяцев упорной работы, тогда как то, что он называл "богохульством" (верно главы "Бунт" и "Легенда о великом инквизиторе"), написано за три недели в порыве вдохновения."
Что то мне подсказывает, что хотел бы он сам верить в то, что пишет от слов этого старца, но верно не мог или верил да не до конца.
Когда после исповеди Ставрогина, в которой он словно с наслаждением описывает, как подходил к ребенку, совращал, а позже не пресек попытку самоубийства, сидел и ждал, и был в сознание, после описания сцены, когда Матреша грозит ему своим маленьким кулачком... Тихон говорит ему, что Иисус обязательно его простит.
Ааа, у меня взрыв эмоций!
Но я однако заканчиваю, настрочила тут =)
Быть может я принимаю все близко к сердцу. Но происходит же подобное в нашем мире, бывает и хуже. Люди опаснее зверей. Как писал сам Достоевский в "Братьях Карамазовых" - никогда животное не может быть так изощренно и жестоко в своих намерениях, если зверь и убьет, то просто убьет, а как это делает человек - издеваясь, нарочно мучая другого. В "Бесах" как раз это и отображено. Ставрогин затмил всех злодеев своей холодной, равнодушной и главное осознанной жестокостью совершаемой им от скуки. Верховенский подговорил убить Шатова, но убил его просто и без изощрений, а на совести Ставрогина убивший себя Кириллов, которого именно он навел на все эти "атеистические бредни", помешанные на любви к нему Лебядкина и Лиза, убийство Лебядкиных так же на его совести, т.к. верно мог пресечь, но не пресек этого, а Лиза если бы и не умерла от несчастного случая, то могла бы наверно пополнить список самоубийц, ну и последней каплей стала для меня смерть Матреши.
Роман "Бесы" - это история человеческой души без веры, без веры в свет, без веры на спасение, без надежд.
"Там дьявол с богом борются и поле их битвы сердца людей."
Метание героев от бога и к богу, наверно есть и метание автора.
Мы привыкли вешать на людей ярлыки, этот добрый, тот злой, но не бывает людей абсолютно добрых, так же как и абсолютно злых. В нас равное количества света и тьмы, бога и дьявола. И все решает лишь то, кого мы принимаем на веру больше, какие мысли мы слушаем, эта и есть та невыносимая свобода выбора – помочь или не помочь, сказать правду или соврать, украсть или заработать, мстить или простить, убить или не убить. Людям не надо такой свободы, потому что если они и делают наконец этот трудный выбор, то всегда выбирают не то.
После прочтения подобных книг таких как "Бесы" и "Братья Карамазовы" эти метания "истерические", как написал бы Достоевский, передаются и читателю.
Я не могу отрицать существование высшей силы, высшего разума, которого можно назвать и Богом, но если он есть, то как может происходить в нашей жизни то, что происходит, то о чем писал Достоевский?
И какая мысль легче даже не знаю, то что Бога нет или что он все таки есть, но позволяет свершаться злу, и виновные мало того, что не будут наказаны, но получат еще и прощение его.
Свои размышления о Достоевском закончу его же словами от лица Ивана Карамазова, которые полностью, как нельзя лучше описывают мои чувства после прочтения «Бесов»:
"Я не Бога не принимаю, пойми ты это, я мира, Им созданного... не принимаю и не могу согласиться принять"