Говорили, что в молодости прадед был шумливый и злой. В наших краях есть хорошее слово, определяющее такой характер: взгальный.
До самой старости у него имелась странность: если мимо нашего дома шла отбившаяся от стада корова с колокольцем на шее, прадед иной раз мог забыть любое дело и резво отправиться на улицу, схватив второпях что попало — свой кривой посох из рябиновой палки, сапог, старый чугунок. С порога, ужасно ругаясь, бросал вослед корове вещь, оказавшуюся в его кривых пальцах. Мог и пробежаться за напуганной скотиной, обещая кары земные и ей, и её хозяевам.
«Бешеный чёрт!» — говорила про него бабушка. Она произносила это как «бешаный чорт!». Непривычное для слуха «а» в первом слове и гулкое «о» во втором завораживали.
«А» было похоже на бесноватый, почти треугольный, будто бы вздёрнутый вверх прадедов глаз, которым он в раздражении таращился, — причём второй глаз был сощурен. Что до «чорта» — то когда прадед кашлял и чихал, он, казалось, произносил это слово: «Ааа… чорт! Ааа… чорт! Чорт! Чорт!» Можно было предположить, что прадед видит чёрта перед собой и кричит на него, прогоняя. Или, с кашлем, выплёвывает каждый раз по одному чёрту, забравшемуся внутрь.
По слогам, вослед за бабушкой, повторяя «бе-ша-ный чорт!» — я вслушивался в свой шёпот: в знакомых словах вдруг образовались сквозняки из прошлого, где прадед был совсем другой: юный, дурной и бешеный.
Бабушка вспоминала: когда она, выйдя замуж за деда, пришла в дом, прадед страшно колотил «маманю» — её свекровь, мою прабабку. Причём свекровь была статна, сильна, сурова, выше прадеда на голову и шире в плечах — но боялась и слушалась его беспрекословно.
Чтоб ударить жену, прадеду приходилось вставать на лавку. Оттуда он требовал, чтоб она подошла, хватал её за волосы и бил с размаху маленьким жестоким кулаком в ухо.
Звали его Захар Петрович.
«Чей это парень?» — «А Захара Петрова».
Прадед был бородат. Борода его была словно бы чеченская, чуть курчавая, не вся ещё седая — хотя редкие волосы на голове прадеда были белым-белы, невесомы, пушисты. Если из старой подушки к голове прадеда налипал птичий пух — его было сразу и не различить.
Пух снимал кто-нибудь из нас, безбоязненных детей — ни бабушка, ни дед, ни мой отец головы прадеда не касались никогда. И если даже по-доброму шутили о нём — то лишь в его отсутствие.
Ростом он был невысок, в четырнадцать я уже перерос его, хотя, конечно же, к тому времени Захар Петров ссутулился, сильно хромал и понемногу врастал в землю — ему было то ли восемьдесят восемь, то ли восемьдесят девять: в паспорте был записан один год, родился он в другом, то ли раньше даты в документе, то ли, напротив, позже — со временем и сам запамятовал.
Бабушка рассказывала, что прадед стал добрее, когда ему перевалило за шестьдесят, — но только к детям. Души не чаял во внуках, кормил их, тешил, мыл — по деревенским меркам всё это было диковато. Спали они все по очереди с ним на печке, под его огромным кудрявым пахучим тулупом.
Мы наезжали в родовой дом погостить — и лет, кажется, в шесть мне тоже несколько раз выпадало это счастье: ядрёный, шерстяной, дремучий тулуп — я помню его дух и поныне.
Сам тулуп был как древнее предание — искренне верилось: его носили и не могли износить семь поколений — весь наш род грелся и согревался в этой шерсти; им же укрывали только что, в зиму, рождённых телятей и поросяток, переносимых в избу, чтоб не перемёрзли в сарае; в огромных рукавах вполне могло годами жить тихое домашнее мышиное семейство, и, если долго копошиться в тулупьих залежах и закоулках, можно было найти махорку, которую прадед прадеда не докурил век назад, ленту из венчального наряда бабушки моей бабушки, сахариный обкусок, потерянный моим отцом, который он в своё голодное послевоенное детство разыскивал три дня и не нашёл.
Захар Прилепин - прозаик, публицистИзвестность ему принесли романы «Патологии» (о войне в Чечне) и «Санькя»(о молодых нацболах), «пацанские» рассказы - «Грех» и «Ботинки, полные горячей водкой». В новом романе «Обитель» писатель обращается к другому времени и другому опыту.
Соловки, конец двадцатых годов. Широкое полотно босховского размаха, с десятками персонажей, с отчетливыми следами прошлого и отблесками гроз будущего - и целая жизнь, уместившаяся в одну осень. Молодой человек двадцати семи лет от роду, оказавшийся в лагере. Величественная природа - и клубок человеческих судеб, где невозможно отличить палачей от жертв. Трагическая история одной любви - и история всей страны с ее болью, кровью, ненавистью, отраженная в Соловецком острове, как в зеркале.
Захар Прилепин
ОБИТЕЛЬ
Роман
От автора
Говорили, что в молодости прадед был шумливый и злой. В наших краях есть хорошее слово, определяющее такой характер: взгальный.
До самой старости у него имелась странность: если мимо нашего дома шла отбившаяся от стада корова с колокольцем на шее, прадед иной раз мог забыть любое дело и резво отправиться на улицу, схватив второпях что попало - свой кривой посох из рябиновой палки, сапог, старый чугунок. С порога, ужасно ругаясь, бросал вослед корове вещь, оказавшуюся в его кривых пальцах. Мог и пробежаться за напуганной скотиной, обещая кары земные и ей, и её хозяевам.
«Бешеный чёрт!» - говорила про него бабушка. Она произносила это как «бешаный чорт!». Непривычное для слуха «а» в первом слове и гулкое «о» во втором завораживали.
«А» было похоже на бесноватый, почти треугольный, будто бы вздёрнутый вверх прадедов глаз, которым он в раздражении таращился, - причём второй глаз был сощурен. Что до «чорта» - то когда прадед кашлял и чихал, он, казалось, произносил это слово: «Ааа… чорт! Ааа… чорт! Чорт! Чорт!» Можно было предположить, что прадед видит чёрта перед собой и кричит на него, прогоняя. Или, с кашлем, выплёвывает каждый раз по одному чёрту, забравшемуся внутрь.
По слогам, вослед за бабушкой, повторяя «бе-ша-ный чорт!» - я вслушивался в свой шёпот: в знакомых словах вдруг образовались сквозняки из прошлого, где прадед был совсем другой: юный, дурной и бешеный.
Бабушка вспоминала: когда она, выйдя замуж за деда, пришла в дом, прадед страшно колотил «маманю» - её свекровь, мою прабабку. Причём свекровь была статна, сильна, сурова, выше прадеда на голову и шире в плечах - но боялась и слушалась его беспрекословно.
Чтоб ударить жену, прадеду приходилось вставать на лавку. Оттуда он требовал, чтоб она подошла, хватал её за волосы и бил с размаху маленьким жестоким кулаком в ухо.
Звали его Захар Петрович.
«Чей это парень?» - «А Захара Петрова».
Прадед был бородат. Борода его была словно бы чеченская, чуть курчавая, не вся ещё седая - хотя редкие волосы на голове прадеда были белым-белы, невесомы, пушисты. Если из старой подушки к голове прадеда налипал птичий пух - его было сразу и не различить.
Пух снимал кто-нибудь из нас, безбоязненных детей - ни бабушка, ни дед, ни мой отец головы прадеда не касались никогда. И если даже по-доброму шутили о нём - то лишь в его отсутствие.
Ростом он был невысок, в четырнадцать я уже перерос его, хотя, конечно же, к тому времени Захар Петров ссутулился, сильно хромал и понемногу врастал в землю - ему было то ли восемьдесят восемь, то ли восемьдесят девять: в паспорте был записан один год, родился он в другом, то ли раньше даты в документе, то ли, напротив, позже - со временем и сам запамятовал.
Бабушка рассказывала, что прадед стал добрее, когда ему перевалило за шестьдесят, - но только к детям. Души не чаял во внуках, кормил их, тешил, мыл - по деревенским меркам всё это было диковато. Спали они все по очереди с ним на печке, под его огромным кудрявым пахучим тулупом.
Мы наезжали в родовой дом погостить - и лет, кажется, в шесть мне тоже несколько раз выпадало это счастье: ядрёный, шерстяной, дремучий тулуп - я помню его дух и поныне.
Сам тулуп был как древнее предание - искренне верилось: его носили и не могли износить семь поколений - весь наш род грелся и согревался в этой шерсти; им же укрывали только что, в зиму, рождённых телятей и поросяток, переносимых в избу, чтоб не перемёрзли в сарае; в огромных рукавах вполне могло годами жить тихое домашнее мышиное семейство, и, если долго копошиться в тулупьих залежах и закоулках, можно было найти махорку, которую прадед прадеда не докурил век назад, ленту из венчального наряда бабушки моей бабушки, сахариный обкусок, потерянный моим отцом, который он в своё голодное послевоенное детство разыскивал три дня и не нашёл.
Одно из самых заметных литературных событий в России последних лет - роман, который написал Захар Прилепин. "Обитель", краткое содержание которой вы найдете в этой статье, - это повествование о жизни Соловецкого лагеря особого назначения в конце 1920-х годов XX века.
Роман "Обитель"
В 2014 году написал свой последний на данный момент роман Захар Прилепин. "Обитель", краткое содержание которой уже сегодня могут спросить на экзамене в вузе, за короткое время приобрела читательскую любовь.
Произведение вышло в издательстве АСТ. Завоевало престижную отечественную литературную премию "Большая книга".
Стоит отметить, что главные у писателя - это люди. Книга Захара Прилепина "Обитель" знакомит с удивительными человеческими архетипами. Причем некоторых из них выдумал автор, а некоторые существовали в действительности. Как, например, начальник Соловецкого лагеря Эйхманс. В романе он выведен под фамилией Эйхманис.
Главный герой, конечно, выдуман. Это 27-летний Артем, попавший в лагерь еще до сталинских репрессий. А вот даже у его возлюбленной есть свой исторический прототип. Галина в романе - это реальная любовница Эйхманса Галина Кучеренко.
За сокамерниками Артема также скрываются прототипы реальных персонажей советской действительности. Митя Щелкачов - академик Дмитрий Сергеевич Лихачев. Начальник лагеря Ногтев - Александр Петрович Ногтев, первый руководивший Соловками, еще до Эйхманса. Френкель - Нафталий Аронович Френкель, один из руководителей ГУЛАГа. Борис Лукьянович - Борис Лукьянович Солоневич, русский писатель и общественный деятель, который провел 8 лет в Соловецких лагерях.
Захар Прилепин
Прежде чем разбираться, чем так важен роман Прилепина "Обитель", необходимо сначала узнать побольше о его авторе.
Прилепин родился в 1975 году в Рязанской области. Когда ему было 11 лет, семья переехала в Нижегородскую область. Его родители получили квартиру в городе Дзержинск.
Был призван в армию, но вскоре комиссован. Учился в школе милиции, служил в ОМОНе. Параллельно начал учиться на филологическом факультете Нижегородского университета. Именно тогда впервые проявил живой интерес к литературе З. Прилепин. "Обитель", краткое содержание которой есть в этой статье, задумывалась автором много позже, но первыми в своей творческой карьере литературными приемами он овладел именно тогда.
В 2000 году Прилепин начинает работать журналистом, оставляет работу в правоохранительных органах. В то время публиковался под различными псевдонимами, например, Евгений Лавлинский. Прилепин увлекается идеологией национал-большевистской партией пишет в газету "Лимонка". Возглавляет периодическое издание НБП в В то время он пишет свои первые рассказы, становится в один ряд с первыми представителями современной военной прозы, вместе с Карасевым и Бабченко.
Публикации Прилепина
Свой первый роман Захар Прилепин написал в 2004 году. Он назывался "Патологии", был посвящен Чеченской войне. Это максимально правдивое и реалистическое произведение. Главный герой - спецназовец, который отправляется в командировку на Северный Кавказ.
Второй роман "Санькя" был создан в 2006 году. Он посвящен членам вымышленного радикального движения "Союз созидающих". Это аллюзия на национал-большевистскую партию. Главный герой - один из активных участников этого движения, участвует в конфликтах с государством, уходит в активное подполье, в результате принимает участие в вооруженном перевороте в одном из областных центров.
В 2007 году Прилепин пишет роман "Грех". Он состоит из рассказов на самые разные темы. Ключевые повествования посвящены теме подросткового взросления главного героя, обретению им основополагающих понятий об окружающем мире.
В 2011 году в свет выходит еще один роман автора - "Черная обезьяна". Это развернутое журналистское расследование, которое посвящено загадочному делу о кровавой расправе в маленьком провинциальном городке. В центре повествования - загадочные дети-убийцы, которые хотят неизвестно чего. А еще этот роман о правде, которой в окружающей жизни становится все меньше и меньше. Захватывающий сюжет этого романа не позволяет оторваться от чтения ни на минуту. Главное, это произведение способно вызвать желание изменить мир, который мы видим за своим окном, к лучшему.
Все эти произведения предшествовали главному и самому крупному роману, который на сегодняшний день написал автор. В этой статье вы узнаете его краткое содержание. "Обитель" Захара Прилепина стоит того, чтобы ее прочитали целиком.
Значение романа
Большинство критиков и поклонников творчества автора отмечают, что его произведение просто пышет здоровьем и жизнью, даже несмотря на то, что посвящено одной из самых постыдных страниц в истории советской власти - организации концентрационных лагерей. В них погибли миллионы людей, еще больше подорвали свое здоровье, были вынуждены навсегда расстаться со своими семьями.
Самое главное, что события, которые описывает автор, происходят задолго до сталинских репрессий, когда в лагеря массово отправляли людей. Конец 20-х годов в Советском Союзе - еще достаточно либеральное время, когда машина репрессий только начинала разгоняться.
Во всем многообразии лагерного материала выбрал именно Соловецкий лагерь Прилепин. "Обитель" (краткое содержание книги поможет вам лучше с ней познакомиться) - роман, который рассказывает об уникальном монастыре. В нем издавна жили священники, которые целенаправленно отрезали себя от окружающего мира на много лет. Советская власть превратила монастырь в лагерь особого назначения, до конца не искоренив из этих суровых мест монахов, их порядки и обряды.
Завязка романа
На уживаются монастырские озера и кельи с лагерными бараками. Здесь новый начальник лагеря, человек, безусловно, образованный и интеллигентный. Пытается реализовать эксперимент по перековке человека. Выстроить из преступников и осужденных по политическим статьям здоровых членов советского общества. Похожая идея, кстати, прослеживается в романе Булгакова "Собачье сердце". Там у в результате медицинского эксперимента получается человек новой советской формации. Эйхманис действует по-другому.
Новый надзиратель Соловецкого лагеря устраивает, по точному замечанию одного из героев романа, цирк в аду. Тут есть библиотека, театр, но рядом сосуществуют штрафной изолятор и карцер. Занятия творчеством и самообразование необходимо совмещать с тяжелым ежедневным физическим трудом. А политические и уголовники живут в одном бараке, из-за чего постоянно случаются конфликты, чаще социальные. В такой непростой ситуации оказывается главный герой Артем, который прибывает отбывать свое наказание на Соловки.
Перековка нового человека
По замыслу Эйхманиса, новый советский человек должен вырасти в этом непростом и суровом северном климате. В магазинах на Соловках торгуют английскими булавками и сладким мармеладом, но в тоже время выкорчевывают кресты со старых кладбищ и сплавляют по реке огромные бревна. Роман "Обитель" Прилепина, краткое содержание которого поможет лучше понять замысел автора, описывает, как люди нечеловеческими усилиями пытаются соединить в себе эти две противоположности.
За окном 20-е годы XX века. Только что отгремели сражения Гражданской войны. Поэтому народ среди заключенных самый разношерстный. Тут можно встретить и офицера армии Колчака, и представителя духовенства, который еще не разобрался, насколько советская власть нетерпима ко всякому проявлению веры, и напортачившего чекиста. Но больше всего здесь, конечно, обычных уголовников.
Главный герой романа
Таким оказывается и Артем - главный герой романа "Обитель" Прилепина. Краткое содержание поможет понять его историю, из-за которой он оказался в Соловецком лагере.
Ему далеки политические рассуждения, за решеткой оказался за убийство родного отца, которое совершил в бытовой драке, пытаясь защитить от его агрессии остальных своих близких. Поступок молодого человека не был оценен, в результате он оказался фактически на каторге.
Композиционный строй романа
Композиция этого произведения выстроена несложно. Роман "Обитель" Захара Прилепина, краткое содержание которого вы сейчас читаете, полностью выстроен вдоль жизненной линии главного героя. Все описанные на страницах события так или иначе с ним связаны.
Прилепин отмечает, что в жизни, как и в художественном произведении, большое значение для окружающих имеет случай. Именно череда порой нелепых совпадений приводит к тому, что главному герою удается проявить свои лучшие молодецкие качества и не опаскудиться, то есть не опуститься, на местном жаргоне. Артема минует большинство опасностей, которые нередко настигали его товарищей или соседей по бараку. Зачастую мы можем сравнить Артема с героем плутовского романа. Именно так строит Захар Прилепин "Обитель".
Артем получает место в спортивной роте, а значит, особое отношение, режим и питание. Ему удается укротить блатных в своем бараке, с которыми не могут совладать интеллигентные политические заключенные. Вместе с Эйхманисом отправляется искать таинственные клады, спрятанные монахами в незапамятные времена. Все время ему удается получить новые назначения, которые значительно облегчают его существование на Соловках.
Любовная линия
Появляется в романе и любовная линия. Артем влюбляется в Галину, надзирательницу, а по совместительству любовницу Эйхманиса. Развитию отношений способствует его новое назначение. Он получает место на отдаленном острове, на котором необходимо ухаживать за лисами. В результате Галина регулярно наведывается к нему в гости, якобы с тем, чтобы оценить, как он выполняет свою работу.
При этом он совершает немало ошибок. В основном, из-за своего вспыльчивого и неуживчивого характера. Спастись, как всегда, помогает случай. Удачу, которая сопровождает главного героя, можно назвать одним из полноценных персонажей, которые населяют роман Прилепина "Обитель". Краткое содержание произведения обязательно должно рассказать и о смертельных опасностях, которые подстерегали главного героя. Это и заточки уголовников, и пули красноармейцев, и заговоры соседей по бараку. Удается ему минуть и незавидного нелегального секретного сотрудника советских спецслужб, главной задачей которого является доносительство на всех окружающих.
Характер главного героя
При этом очень умело выписывает характер главного героя Захар Прилепин. "Обитель", краткое содержание которой вы читаете, позволяет в полной мере проникнуться этим искренним русским духом. Артем постоянно демонстрирует наглядные парадоксы национального характера.
Он редко задумывается о своем завтрашнем дне, при этом все случается вокруг самым удачным образом. Он обладает чутким чувственным умом, при этом максимально непосредственен. Готов проявлять свои эмоции, например, прыгать от восторга, кто бы ни был в этот момент рядом с ним.
При этом он далеко не положительный персонаж. Хотя Артем и способен вступиться за слабого и обиженного, в другой раз, в похожей ситуации, он вполне может примкнуть к толпе, которая будет издеваться над слабым. Тут проявляется вся двоякость человеческой натуры. Присущее человеку чувство жалости в нем заменяет на бережное отношение к жизни.
Вечные вопросы
Герой Прилепина постоянно задается вопросами о смысле жизни, его посещают размышления достоевского толка. Их подробно описывает Прилепин. "Обитель", краткое содержание которой позволяет узнать основные из них, дает ответы на разные вопросы. Есть ли в моем сердце ядовитый червь? Что такое бог? Существует ли в мире счастье?
Отыскать однозначные ответы на эти вопросы герою, конечно, не удается, но то, каким путем он пытается найти их, многое говорит о его личности.
Побег из Соловков
Пожалуй, кульминацией романа является попытка побега с Соловецких островов. Ее предпринимают Артем и Галина. Они пытаются уплыть на лодке, достигнув в суровую погоду иностранных берегов. Стоит признать, что затея изначально обречена на провал.
Промаявшись несколько дней по волнам северных морей, они возвращаются в лагерь, пытаясь максимально правдоподобно объяснить свое отсутствие. Но надзиратели и начальство колонии все равно относятся к их рассказам с подозрением. В итоге оба отправляются под следствие.
Заключение
Свой роман Прилепин завершает парадоксальной и глубокой фразой: "Человек темен и страшен, но мир человечен и тепел". Именно в этом противоречии кроется вся суть человеческих отношений.
Захар Прилепин
Говорили, что в молодости прадед был шумливый и злой. В наших краях есть хорошее слово, определяющее такой характер: взгальный.
До самой старости у него имелась странность: если мимо нашего дома шла отбившаяся от стада корова с колокольцем на шее, прадед иной раз мог забыть любое дело и резво отправиться на улицу, схватив второпях что попало - свой кривой посох из рябиновой палки, сапог, старый чугунок. С порога, ужасно ругаясь, бросал вослед корове вещь, оказавшуюся в его кривых пальцах. Мог и пробежаться за напуганной скотиной, обещая кары земные и ей, и её хозяевам.
«Бешеный чёрт!» - говорила про него бабушка. Она произносила это как «бешаный чорт!». Непривычное для слуха «а» в первом слове и гулкое «о» во втором завораживали.
«А» было похоже на бесноватый, почти треугольный, будто бы вздёрнутый вверх прадедов глаз, которым он в раздражении таращился, - причём второй глаз был сощурен. Что до «чорта» - то когда прадед кашлял и чихал, он, казалось, произносил это слово: «Ааа… чорт! Ааа… чорт! Чорт! Чорт!» Можно было предположить, что прадед видит чёрта перед собой и кричит на него, прогоняя. Или, с кашлем, выплёвывает каждый раз по одному чёрту, забравшемуся внутрь.
По слогам, вослед за бабушкой, повторяя «бе-ша-ный чорт!» - я вслушивался в свой шёпот: в знакомых словах вдруг образовались сквозняки из прошлого, где прадед был совсем другой: юный, дурной и бешеный.
Бабушка вспоминала: когда она, выйдя замуж за деда, пришла в дом, прадед страшно колотил «маманю» - её свекровь, мою прабабку. Причём свекровь была статна, сильна, сурова, выше прадеда на голову и шире в плечах - но боялась и слушалась его беспрекословно.
Чтоб ударить жену, прадеду приходилось вставать на лавку. Оттуда он требовал, чтоб она подошла, хватал её за волосы и бил с размаху маленьким жестоким кулаком в ухо.
Звали его Захар Петрович.
«Чей это парень?» - «А Захара Петрова».
Прадед был бородат. Борода его была словно бы чеченская, чуть курчавая, не вся ещё седая - хотя редкие волосы на голове прадеда были белым-белы, невесомы, пушисты. Если из старой подушки к голове прадеда налипал птичий пух - его было сразу и не различить.
Пух снимал кто-нибудь из нас, безбоязненных детей - ни бабушка, ни дед, ни мой отец головы прадеда не касались никогда. И если даже по-доброму шутили о нём - то лишь в его отсутствие.
Ростом он был невысок, в четырнадцать я уже перерос его, хотя, конечно же, к тому времени Захар Петров ссутулился, сильно хромал и понемногу врастал в землю - ему было то ли восемьдесят восемь, то ли восемьдесят девять: в паспорте был записан один год, родился он в другом, то ли раньше даты в документе, то ли, напротив, позже - со временем и сам запамятовал.
Бабушка рассказывала, что прадед стал добрее, когда ему перевалило за шестьдесят, - но только к детям. Души не чаял во внуках, кормил их, тешил, мыл - по деревенским меркам всё это было диковато. Спали они все по очереди с ним на печке, под его огромным кудрявым пахучим тулупом.
Мы наезжали в родовой дом погостить - и лет, кажется, в шесть мне тоже несколько раз выпадало это счастье: ядрёный, шерстяной, дремучий тулуп - я помню его дух и поныне.
Сам тулуп был как древнее предание - искренне верилось: его носили и не могли износить семь поколений - весь наш род грелся и согревался в этой шерсти; им же укрывали только что, в зиму, рождённых телятей и поросяток, переносимых в избу, чтоб не перемёрзли в сарае; в огромных рукавах вполне могло годами жить тихое домашнее мышиное семейство, и, если долго копошиться в тулупьих залежах и закоулках, можно было найти махорку, которую прадед прадеда не докурил век назад, ленту из венчального наряда бабушки моей бабушки, сахариный обкусок, потерянный моим отцом, который он в своё голодное послевоенное детство разыскивал три дня и не нашёл.
А я нашёл и съел вперемешку с махоркой.
Когда прадед умер, тулуп выбросили - чего бы я тут ни плёл, а был он старьё старьём и пах ужасно.
Девяностолетие Захара Петрова мы праздновали на всякий случай три года подряд.
Прадед сидел, на первый неумный взгляд преисполненный значения, а на самом деле весёлый и чуть лукавый: как я вас обманул - дожил до девяноста и заставил всех собраться.
Выпивал он, как и все наши, наравне с молодыми до самой старости и, когда за полночь - а праздник начинался в полдень - чувствовал, что хватит, медленно поднимался из-за стола и, отмахнувшись от бросившейся помочь бабки, шёл к своей лежанке, ни на кого не глядя.
Пока прадед выходил, все оставшиеся за столом молчали и не шевелились.
«Как генералиссимус идёт…» - сказал, помню, мой крёстный отец и родной дядька, убитый на следующий год в дурацкой драке.
То, что прадед три года сидел в лагере на Соловках, я узнал ещё ребёнком. Для меня это было почти то же самое, как если бы он ходил за зипунами в Персию при Алексее Тишайшем или добирался с бритым Святославом до Тмутаракани.
Об этом особенно не распространялись, но, с другой стороны, прадед нет-нет да и вспоминал то про Эйхманиса, то про взводного Крапина, то про поэта Афанасьева.
Долгое время я думал, что Мстислав Бурцев и Кучерава - однополчане прадеда, и только потом догадался, что это всё лагерники.
Когда мне в руки попали соловецкие фотографии, удивительным образом я сразу узнал и Эйхманиса, и Бурцева, и Афанасьева.
Они воспринимались мной почти как близкая, хоть и нехорошая порой, родня.
Думая об этом сейчас, я понимаю, как короток путь до истории - она рядом. Я прикасался к прадеду, прадед воочию видел святых и бесов.
Эйхманиса он всегда называл «Фёдор Иванович», было слышно, что к нему прадед относится с чувством трудного уважения. Я иногда пытаюсь представить, как убили этого красивого и неглупого человека - основателя концлагерей в Советской России.
Лично мне прадед ничего про соловецкую жизнь не рассказывал, хотя за общим столом иной раз, обращаясь исключительно ко взрослым мужчинам, преимущественно к моему отцу, прадед что-то такое вскользь говорил, каждый раз словно заканчивая какую-то историю, о которой шла речь чуть раньше - к примеру, год назад, или десять лет, или сорок.
Помню, мать, немного бахвалясь перед стариками, проверяла, как там дела с французским у моей старшей сестры, а прадед вдруг напомнил отцу - который, похоже, слышал эту историю, - как случайно получил наряд по ягоды, а в лесу неожиданно встретил Фёдора Ивановича и тот заговорил по-французски с одним из заключённых.
Захар Прилепин
Говорили, что в молодости прадед был шумливый и злой. В наших краях есть хорошее слово, определяющее такой характер: взгальный.
До самой старости у него имелась странность: если мимо нашего дома шла отбившаяся от стада корова с колокольцем на шее, прадед иной раз мог забыть любое дело и резво отправиться на улицу, схватив второпях что попало - свой кривой посох из рябиновой палки, сапог, старый чугунок. С порога, ужасно ругаясь, бросал вослед корове вещь, оказавшуюся в его кривых пальцах. Мог и пробежаться за напуганной скотиной, обещая кары земные и ей, и её хозяевам.
«Бешеный чёрт!» - говорила про него бабушка. Она произносила это как «бешаный чорт!». Непривычное для слуха «а» в первом слове и гулкое «о» во втором завораживали.
«А» было похоже на бесноватый, почти треугольный, будто бы вздёрнутый вверх прадедов глаз, которым он в раздражении таращился, - причём второй глаз был сощурен. Что до «чорта» - то когда прадед кашлял и чихал, он, казалось, произносил это слово: «Ааа… чорт! Ааа… чорт! Чорт! Чорт!» Можно было предположить, что прадед видит чёрта перед собой и кричит на него, прогоняя. Или, с кашлем, выплёвывает каждый раз по одному чёрту, забравшемуся внутрь.
По слогам, вослед за бабушкой, повторяя «бе-ша-ный чорт!» - я вслушивался в свой шёпот: в знакомых словах вдруг образовались сквозняки из прошлого, где прадед был совсем другой: юный, дурной и бешеный.
Бабушка вспоминала: когда она, выйдя замуж за деда, пришла в дом, прадед страшно колотил «маманю» - её свекровь, мою прабабку. Причём свекровь была статна, сильна, сурова, выше прадеда на голову и шире в плечах - но боялась и слушалась его беспрекословно.
Чтоб ударить жену, прадеду приходилось вставать на лавку. Оттуда он требовал, чтоб она подошла, хватал её за волосы и бил с размаху маленьким жестоким кулаком в ухо.
Звали его Захар Петрович.
«Чей это парень?» - «А Захара Петрова».
Прадед был бородат. Борода его была словно бы чеченская, чуть курчавая, не вся ещё седая - хотя редкие волосы на голове прадеда были белым-белы, невесомы, пушисты. Если из старой подушки к голове прадеда налипал птичий пух - его было сразу и не различить.
Пух снимал кто-нибудь из нас, безбоязненных детей - ни бабушка, ни дед, ни мой отец головы прадеда не касались никогда. И если даже по-доброму шутили о нём - то лишь в его отсутствие.
Ростом он был невысок, в четырнадцать я уже перерос его, хотя, конечно же, к тому времени Захар Петров ссутулился, сильно хромал и понемногу врастал в землю - ему было то ли восемьдесят восемь, то ли восемьдесят девять: в паспорте был записан один год, родился он в другом, то ли раньше даты в документе, то ли, напротив, позже - со временем и сам запамятовал.
Бабушка рассказывала, что прадед стал добрее, когда ему перевалило за шестьдесят, - но только к детям. Души не чаял во внуках, кормил их, тешил, мыл - по деревенским меркам всё это было диковато. Спали они все по очереди с ним на печке, под его огромным кудрявым пахучим тулупом.
Мы наезжали в родовой дом погостить - и лет, кажется, в шесть мне тоже несколько раз выпадало это счастье: ядрёный, шерстяной, дремучий тулуп - я помню его дух и поныне.
Сам тулуп был как древнее предание - искренне верилось: его носили и не могли износить семь поколений - весь наш род грелся и согревался в этой шерсти; им же укрывали только что, в зиму, рождённых телятей и поросяток, переносимых в избу, чтоб не перемёрзли в сарае; в огромных рукавах вполне могло годами жить тихое домашнее мышиное семейство, и, если долго копошиться в тулупьих залежах и закоулках, можно было найти махорку, которую прадед прадеда не докурил век назад, ленту из венчального наряда бабушки моей бабушки, сахариный обкусок, потерянный моим отцом, который он в своё голодное послевоенное детство разыскивал три дня и не нашёл.
А я нашёл и съел вперемешку с махоркой.
Когда прадед умер, тулуп выбросили - чего бы я тут ни плёл, а был он старьё старьём и пах ужасно.
Девяностолетие Захара Петрова мы праздновали на всякий случай три года подряд.
Прадед сидел, на первый неумный взгляд преисполненный значения, а на самом деле весёлый и чуть лукавый: как я вас обманул - дожил до девяноста и заставил всех собраться.
Выпивал он, как и все наши, наравне с молодыми до самой старости и, когда за полночь - а праздник начинался в полдень - чувствовал, что хватит, медленно поднимался из-за стола и, отмахнувшись от бросившейся помочь бабки, шёл к своей лежанке, ни на кого не глядя.
Пока прадед выходил, все оставшиеся за столом молчали и не шевелились.
«Как генералиссимус идёт…» - сказал, помню, мой крёстный отец и родной дядька, убитый на следующий год в дурацкой драке.
То, что прадед три года сидел в лагере на Соловках, я узнал ещё ребёнком. Для меня это было почти то же самое, как если бы он ходил за зипунами в Персию при Алексее Тишайшем или добирался с бритым Святославом до Тмутаракани.
Об этом особенно не распространялись, но, с другой стороны, прадед нет-нет да и вспоминал то про Эйхманиса, то про взводного Крапина, то про поэта Афанасьева.
Долгое время я думал, что Мстислав Бурцев и Кучерава - однополчане прадеда, и только потом догадался, что это всё лагерники.
Когда мне в руки попали соловецкие фотографии, удивительным образом я сразу узнал и Эйхманиса, и Бурцева, и Афанасьева.
Они воспринимались мной почти как близкая, хоть и нехорошая порой, родня.
Думая об этом сейчас, я понимаю, как короток путь до истории - она рядом. Я прикасался к прадеду, прадед воочию видел святых и бесов.
Эйхманиса он всегда называл «Фёдор Иванович», было слышно, что к нему прадед относится с чувством трудного уважения. Я иногда пытаюсь представить, как убили этого красивого и неглупого человека - основателя концлагерей в Советской России.
Лично мне прадед ничего про соловецкую жизнь не рассказывал, хотя за общим столом иной раз, обращаясь исключительно ко взрослым мужчинам, преимущественно к моему отцу, прадед что-то такое вскользь говорил, каждый раз словно заканчивая какую-то историю, о которой шла речь чуть раньше - к примеру, год назад, или десять лет, или сорок.
Помню, мать, немного бахвалясь перед стариками, проверяла, как там дела с французским у моей старшей сестры, а прадед вдруг напомнил отцу - который, похоже, слышал эту историю, - как случайно получил наряд по ягоды, а в лесу неожиданно встретил Фёдора Ивановича и тот заговорил по-французски с одним из заключённых.
Прадед быстро, в двух-трёх фразах, хриплым и обширным своим голосом набрасывал какую-то картинку из прошлого - и она получалась очень внятной и зримой. Причём вид прадеда, его морщины, его борода, пух на его голове, его смешок - напоминавший звук, когда железной ложкой шкрябают по сковороде, - всё это играло не меньшее, а большее значение, чем сама речь.
Ещё были истории про баланы в октябрьской ледяной воде, про огромные и смешные соловецкие веники, про перебитых чаек и собаку по кличке Блэк.
Своего чёрного беспородного щенка я тоже назвал Блэк.
Щенок, играясь, задушил одного летнего цыплака, потом другого и перья раскидал на крыльце, следом третьего… в общем, однажды прадед схватил щенка, вприпрыжку гонявшего по двору последнего курёнка, за хвост и с размаху ударил об угол каменного нашего дома. В первый удар щенок ужасно взвизгнул, а после второго - смолк.
Руки прадеда до девяноста лет обладали если не силой, то цепкостью. Лубяная соловецкая закалка тащила его здоровье через весь век. Лица прадеда я не помню, только разве что бороду и в ней рот наискосок, жующий что-то, - зато руки, едва закрою глаза, сразу вижу: с кривыми иссиня-чёрными пальцами, в курчавом грязном волосе. Прадеда и посадили за то, что он зверски избил уполномоченного. Потом его ещё раз чудом не посадили, когда он собственноручно перебил домашнюю скотину, которую собирались обобществлять.
Когда я смотрю, особенно в нетрезвом виде, на свои руки, то с некоторым страхом обнаруживаю, как с каждым годом из них прорастают скрученные, с седыми латунными ногтями пальцы прадеда.
Штаны прадед называл шкерами, бритву - мойкой, карты - святцами, про меня, когда я ленился и полёживал с книжкой, сказал как-то: «…О, лежит ненаряженный…» - но без злобы, в шутку, даже как бы одобряя.
Так, как он, больше никто не разговаривал ни в семье, ни во всей деревне.
Какие-то истории прадеда дед передавал по-своему, отец мой - в новом пересказе, крёстный - на третий лад. Бабушка же всегда говорила про лагерную жизнь прадеда с жалостливой и бабьей точки зрения, иногда будто бы вступающей в противоречие с мужским взглядом.
Однако ж общая картина понемногу начала складываться.