Какие характерные особенности гоголевской прозы присутствуют в приведённом фрагменте «Шинели»?

«Шинель» Н.В. ГогольВ департаменте... но лучше не называть, в каком департаменте. Ничего нет сердитее всякого рода департаментов, полков, канцелярий и, словом, всякого рода должностных сословий. Теперь уже всякий частный человек считает в лице своём оскорблённым всё общество. Говорят, весьма недавно поступила просьба от одного капитан-исправника, не помню какого-то города, в которой он излагает ясно, что гибнут государственные постановления и что священное имя его произносится решительно всуе. А в доказательство приложил к просьбе преогромнейший том какого-то романтического сочинения, где чрез каждые десять страниц является капитан-исправник, местами даже совершенно в пьяном виде. Итак, во избежание всяких неприятностей, лучше департамент, о котором идёт дело, мы назовем одним департаментом. Итак, в одном департаменте служил один чиновник; чиновник нельзя сказать чтобы очень замечательный, низенького роста, несколько рябоват, несколько рыжеват, несколько даже на вид подслеповат, с небольшой лысиной на лбу, с морщинами по обеим сторонам щёк и цветом лица что называется геморроидальным. Что ж делать! виноват петербургский климат. Что касается до чина (ибо у нас прежде всего нужно объявить чин), то он был то, что называют вечный титулярный советник, над которым, как известно, натрунились и наострились вдоволь разные писатели, имеющие похвальное обыкновенье налегать на тех, которые не могут кусаться. Фамилия чиновника была Башмачкин. Уже по самому имени видно, что она когда-то произошла от башмака; но когда, в какое время и каким образом произошла она от башмака, ничего этого не известно. И отец, и дед, и даже шурин, и все совершенно Башмачкины ходили в сапогах, переменяя только раза три в год подмётки. Имя его было Акакий Акакиевич. Может быть, читателю оно покажется несколько странным и выисканным, но можно уверить, что его никак не искали, а что сами собою случились такие обстоятельства, что никак нельзя было дать другого имени...

Показать текст целиком

Проза Николая Васильевича Гоголя обладает несколькими характерными особенностями. Одной из таких особенностей является наделение героев своих произведений говорящими фамилиями, такими как Коробочка, Собакевич, Ноздрев, Плюшкин. Однако же герой гоголевской "Шинели" обладает не только говорящей фамилией, но и говорящим именем. Башмачкин, настолько незначительный человек, что даже имя Акакий достается ему от отца, герой, буквально с самого рождения, лишается частички какой-либо индивидуальности. Это подтверждает и портрет героя: "несколько рябоват, несколько рыжеват, несколько даже на вид подслеповат", именно обилие слова "

Творчество писателя составляет такую загадку, разрешить которую вряд ли возможно, в особенности творчество таких сложных и богатых натур, какою был Гоголь.

Разгадать духовную жизнь Гоголя тем более трудно, что он был из тех людей, которые не любят высказываться и не только ревниво берегут про себя свои лучшие стремления и замыслы, но даже подчас мистификаторски отводят глаза от своих истинных целей и взглядов. Эта особенность Гоголя так велика, что даже интимные письма его к близким ему людям не всегда верно определяют его настоящие мысли и получают характер убедительности только тогда, когда по выраженным в них чувствам и мнениям совпадают отчасти с другими заметками Гоголя, отчасти с прямым свидетельством людей, знавших его лично. Но самое верное средство для распознания личности такого скрытного человека, как Гоголь, - это, конечно, подойти к нему в то время, когда он не знает о вашем присутствии и, так сказать, подслушать, что говорит он наедине с собой.

Но где же Гоголь оставался действительно самим собой? Когда можно было бы застать его врасплох и услышать искреннюю и основную ноту его голоса? Я полагаю, что чаще всего он был самим собою в своих произведениях; его колоссальный талант овладевал им безвозвратно и заставлял невольно то тут, то там непосредственно отдаться своему увлечению, говоря словами Шекспира, “прильнуть к мечте”1). Да и сам Гоголь подсказывает нам этот путь, чтоб разгадать загадку. Когда ему было девятнадцать лет, по выходе из Нежинского лицея он писал матери: “Верите ли, что я внутренно сам смеялся над собою вместе с вами! Здесь меня называют смиренником, началом кротости и терпения. В одном месте я самый тихий, скромный, учтивый, в другом - угрюмый, задумчивый, неотесанный и пр., в третьем - болтлив и докучлив до чрезвычайности, у иных умен, у других - глуп. Как угодно почитайте меня, но только с настоящего моего поприща вы узнаете настоящий мой характер”. Особенно осторожным приходится быть в суждении о невежестве Гоголя, которого хотя нельзя отрицать и нельзя не указать, но которое куда-то исчезает из наших глаз, как только мы вступаем в соприкосновение с его даром проницательности и его поразительным, если можно так выразиться, глазомером жизни. Он сам великолепно осветил этот вопрос о своей безграмотности в повести “Портрет”. Один живописец определяется здесь так: “Это был человек замечательный во многих отношениях. Это был художник, каких мало - одно из тех чуд, которых извергает из своего непочатого лона только одна Русь, художник-самоучка, отыскавший сам в душе своей, без учителей и школы, правила и законы, увлеченный только одною жаждою усовершенствования и шедший, по причинам, может быть, неизвестным ему самому, одной только указанной из души дорогою; одно из тех самородных чуд, которых часто современники честят обидным словом └невежи“ и которые, не охлаждаясь от охулений их собственных неудач, получают только новые рвенья и силы и уже далеко в душе своей уходят от тех произведений, за которые получили титло невежи. Высоким внутренним инстинктом почувствовал он присутствие мысли в каждом предмете”. В этих словах многое применимо к самому Гоголю, который в себе самом главным образом и отыскивал и силы, и разные пути для выражения этих сил.

Прежде чем предложить общему вниманию различные стороны его жизни и развития его творчества, я позволю себе сделать одну оговорку. Всем известно, что в характере этого человека было много свойств, неприятно поражавших тех, кто встречался с ним в жизни: и его капризы, и надменность, и навязчивый тон поучения, и хитрость, иногда соединенная с искательством, - все это отталкивало от него очень многих; но я не буду вовсе останавливаться на этих, если хотите, темных чертах Гоголя. Я не буду задаваться вопросом: хороший он был или дурной человек? Правила обычной морали слишком узки, чтобы охватить такое сложное, то больное и подавленное, то в высокой степени воодушевленное существование, какое представляет нам внутренняя жизнь этого своеобразного человека. Я стремлюсь не ценить его нравственность, а только попробовать разъяснить, как шло развитие Гоголя и какие приемы творчества обнаружил он в связи с своею личностью.

Есть, к счастью, один документ, который внушает к себе во многих отношениях серьезное доверие для суждения о развитии Гоголя как писателя. Этот документ - его собственная “Авторская исповедь”. Он внушает доверие, потому что верность сведений, рассказанных здесь, подтверждается многими лицами, знавшими Гоголя, и его собственной заметкой в письме к Плетневу (10 июня 1847 года), где об этой исповеди он пишет: “Молю только Бога, чтобы Он дал мне силы изложить все просто и правдиво”. В этой “Авторской исповеди” есть одно ценное замечание: “От ранней юности,- пишет Гоголь,- у меня была одна дорога, по которой иду. Я был только скрытен, потому что не был глуп - вот и все”. Этим замечанием Гоголь уничтожает предположения о каком-нибудь повороте в его личном развитии, который нередко видят в его “Переписке с друзьями”.

Это разоблачение Гоголя так важно, что при всей надежности документа попробуем в данном случае ему не поверить. Правда ли в самом деле, что Гоголь оставался верен себе даже и в последней части своей жизни? Попробуем проследить это по имеющимся у нас сведениям об его жизни. Сосредоточим сначала наше внимание на его болезненной мечтательности, религиозности и грусти, оставляя пока в стороне его реальные стремления. С каких лет становятся заметны в нем эти свойства, отличавшие его в зрелом возрасте? Начнем с детства. Нам всем известно, что в юности и ранней молодости это был человек неудержимой веселости. И это было действительно так; так казалось всем, так казалось временами и ему самому, но посмотрите, что скрывалось за этой бодростью. Ребенком он уже мог иногда слышать какие-то странные голоса, неизвестно откуда исходившие и называвшие его по имени; эти голоса действовали на него потрясающе. В повести “Старосветские помещики” он вспоминает об этом. “Признаюсь, мне всегда был страшен этот таинственный зов. Я помню, что в детстве я часто его слышал: иногда вдруг кто-то явственно произносил мое имя. День обыкновенно в это время был самый ясный и солнечный; ни один лист в саду на дереве не шевелился; тишина была мертвая... Я обыкновенно тогда бежал с величайшим страхом и занимавшимся дыханием из сада и тогда только успокоивался, когда попадался мне навстречу какой-нибудь человек, вид которого изгонял эту страшную сердечную пустыню”. Если такие случаи, захватывавшие ребенка, и не были так часты, как он сам об этом говорит, то они во всяком случае не доказывают уже и в этом возрасте большой жизненной бодрости в мальчике, а скорее непомерное развитие воображения, подавляющим образом действовавшего на, по-видимому, слабый организм.

Его религиозное чувство получило жизненность и силу еще в раннем детстве и не покидало затем всю жизнь. И в высшей степени любопытно, что впервые оно заговорило в нем и направило мысль на предметы веры под влиянием того же его пламенного воображения: описавши в письма к матери (2 октября 1833 года) баловство, которым его окружали, он пишет про свое детство: “Я помню, я ничего сильно не чувствовал, я глядел на все, как на вещи, созданные для того, чтобы угождать мне... я ходил в церковь потому, что мне приказывали или носили меня... Я крестился потому, что видел, что все крестятся. Но один раз - я живо, как теперь, помню этот случай - я просил вас рассказать мне о Страшном суде, и вы мне, ребенку, так хорошо, так понятно, так трогательно рассказали о тех благах, которые ожидают людей за добродетельную жизнь, и так разительно, так страшно описали вечные муки грешников, что это меня потрясло и разбудило во мне всю чувствительность, это заронило и произвело впоследствии во мне самые высокие мысли”. Можно действительно поверить, что этот рассказ о Страшном суде, трогательный и страшный, и заложил с этих лет в Гоголя то пламенное отношение к религии, которое можно заметить постоянно в его переписке с матерью и из Нежина, и из Петербурга, и из-за границы, и из Москвы - отовсюду и во всяком возрасте. В одном из писем (1829 года), например, в двадцатилетнем возрасте, он говорит матери, что он “чувствует налегшую на него справедливым наказанием тяжкую Десницу Всемогущего ”, а в заключение письма прибавляет: “В умилении я признал невидимую Десницу, пекущуюся обо мне, и благословил так дивно назначаемый мне путь ”.

Много писалось и говорилось в свое время о высокомерном ханжестве Гоголя, обнаружившемся неожиданно для всех с изданием его переписки, но материалы для его биографии, с тех пор собранные и изданные, с очевидностью убеждают, что пророческий и требовательный тон в вопросах нравственности для него самого был вовсе не новость. Перечитайте его письма к родным, к матери и сестрам, с которыми и в молодости он чувствовал себя не стесненным, как с теми высокопоставленными лицами (с которыми он перестал стесняться только впоследствии), перечитайте - и перед вами предстанет любопытная картина как раз тех противоречивых настроений, которые внезапно для всех обнаружились под конец его жизни. Эти настроения именно не образовались, а только обнаружились к этому времени, потому что существовали и раньше, но оставались интимною тайной самого писателя. В этих ранних своих письмах к родным, особенно к матери, он или осыпает их страшно свысока своими наставлениями, то на религиозной, то на житейской подкладке, и доходит иногда даже до того, что рекомендует им читать только свои письма и ничего более, или, тронутый их возражениями, с неподдельною грустью и даже некоторым самобичеванием стремится загладить нанесенную обиду. Да притом эта наклонность к грусти вообще стала проявляться в нем еще в ранней молодости. Правда, семнадцатилетним юношей он пишет матери: “Часто в часы задумчивости, когда другим казался я печальным, когда они видели или хотели видеть во мне признаки сантиментальной мечтательности, я разгадывал науку веселой, счастливой жизни, удивлялся, как люди, жадные счастья, немедленно убегают от него, встретившись с ним”. Но при всем этом он же сам в “Авторской исповеди” вспоминает: “Причина той веселости, которую заметили в первых сочинениях моих, показавшихся в печати, заключалась в некоторой душевной потребности. На меня находили припадки тоски, мне самому необъяснимой, которая происходила, может быть, от моего болезненного состояния. Чтобы развлекать себя самого, я придумывал себе все смешное, что только мог выдумать...”

Да он и не избег этих печальных нот даже в тех произведениях своей молодости, неудержимая и совершенно непринужденная веселость которых остается поразительна и до настоящего времени, и любопытно, что грустные замечания в этих его повестях все представляют не частность, а широкое и яркое пессимистическое обобщение, бросающее свет на некоторые черты основного миросозерцания человека. Хотя в повести об Иване Ивановиче и Иване Никифоровиче он сыплет один за другим неподражаемые повседневные анекдоты из захолустной жизни, но заканчивает повесть так, как никогда не закончил бы ее вполне жизнерадостный человек: “Опять то же поле, местами изрытое, черное, местами зеленеющее, мокрые галки и вороны, однообразный дождь, слезливое без просвету небо... Скучно на этом свете, господа!”

Если думать, что печальная развязка анекдота об этих двух соседях могла навести Гоголя на это размышление и что оно есть случайность, естественно сопровождающая подобную развязку, то чем объяснить, как не личной чертой человека, окончание рассказа “Сорочинская ярмарка”? Ведь этот рассказ действительно деревенская ярмарка - шумная, пестрая, веселая, завершающаяся счастливою свадьбой, где и старый и малый пустился и пляс и на деревенской улице все понеслось и затанцевало при ударе смычка музыканта. Но, едва описав веселую картину, Гоголь незаметно переходит к такому замечанию: “Гром, хохот, песни слышались тише и тише. Смычок умирал, слабея и теряя неясные звуки в густоте воздуха. Еще слышалось где-то топанье, что-то похожее на ропот отдаленного моря, и скоро все стало пусто и глухо.

Не так ли и радость, прекрасная и непостоянная гостья, улетает от нас, и напрасно одинокий звук думает выразить веселье? В собственном эхе слышит уже он грусть и пустыню и дико внемлет ему. Не так ли резвые други бурной и вольной юности поодиночке, один за другим, теряются по свету и оставляют наконец одного старинного брата их? Скучно оставленному! И тяжело и грустно становится сердцу, нечем помочь ему”.

Таких примеров грустного лиризма рассыпано много в сочинениях Гоголя. Всех их не собрать, но припомните, например, еще замечание Гоголя в первом томе “Мертвых душ” по поводу мимолетной встречи Чичикова с губернаторской дочкой, которая быстро скрылась из его глаз в своем великолепном экипаже. Это исчезновение губернаторской дочки невольно заставляет Гоголя воскликнуть, что точно так же исчезает из нашей жизни и “блестящая радость”. Что такое эта грусть Гоголя? Сострадание к людям? Гражданская тоска? Может быть, и так; но прежде всего, как убеждает нас весь тон лирических его отступлений, это личная неудовлетворенность, глубокая биографическая черта, это грусть о себе самом. Недаром его верный друг Пушкин, убитый раньше, чем Гоголь начал стареть, уже называл его “великим меланхоликом”.

В одном из приведенных уже мною писем вы могли заметить, что Гоголь отказывается считать себя мечтателем. Но так ли это было в действительности? Отчего Гоголь так любит легенду? старинное красивое и страшное предание? Зачем он так ярко описал майскую ночь и хоровод русалок, играющих в коршуны при лунном сиянии? Откуда он выкопал своего “Вия” и всю кучу страшных видений, сопровождающих этот рассказ? Отчего он заинтересовался в “Страшной мести” фантазией о гигантском всаднике, который “страшною рукою” ухватил колдуна и поднял его на воздух над бездонною пропастью в Карпатских горах? Припомним, кстати, как залюбовался Гоголь сном “бедного сына пустыни” и какая поэтическая греза нарождения христианства возникла перед его мечтательным и проникающим вдаль взором. Я не буду уже говорить об его увлечении героическою жизнью, какую вы найдете в повести “Тарас Бульба”, в повести “Остраница” 2).

Как глубоко переживал он всю эту окруженную ореолом легенды жизнь прошлого, можно судить по его собственной терминологии: о малороссийских думах и песнях он пишет, например, Погодину: “Малороссийские песни со мною: дышу и не надышусь станиной ”. О песнях, собранных г. Сахаровым 3), он пишет, что ему хочется назвучаться их звуками. Это обращение к национальной старине, народному преданью и героической легенде заставляет нас признать в Гоголе чисто романтические свойства. Его современникам, романтикам 40-х годов, хорошо знакомым с западной поэзией этого рода, больше, чем нам, бросалось в глаза сходство произведений Гоголя с произведениями западных романтиков. В журнале “Телескоп”, например, в 1831 году (№ 20, стр. 653) указывалось огромное сходство “Вечера накануне Ивана Купалы” с повестью Тика “Чары любви” 4). Гоголь, вообще очень мало читавший, по западной литературе в особенности, увлекался английским писателем, тогдашним любимцем русской публики - этот писатель-романтик и живописец шотландской старины - Вальтер Скотт.

Для того, чтобы еще более убедиться в живой склонности Гоголя к мечте, нам стоит только отправиться с ним за границу и посмотреть, как он проводит там время. Мы можем делать эти наблюдения, пробегая глазами страницы повести “Рим”, в которой люди, знавшие его лично, и в их числе Анненков 5), очень тонко понимавший Гоголя, видят много автобиографического. В этом неоконченном отрывке, рассказывающем о том, как римский князь переживает впечатления и от природы Италии, и от созданий ее искусства - храмов, дворцов и картин, Гоголь невольно выдает свои собственные чувства, испытанные на тех же местах и по тем же поводам. “В Генуе князь вспомнил, что он уже много лет не был в церкви... Тихо вошел он и стал в молчании на колени у великолепных мраморных колонн и долго молился, сам не зная за что... О! сколько чувств тогда столпилось разом в его груди!..”

Мечты с особенною силою овладевали князем при созерцании какого-нибудь дивного итальянского пейзажа, начинающего темнеть и покрываться сумраком в последние минуты вечера. Вот как описывается этот князь, в один из подобных моментов любующийся с холма Римом при наступлении вечера: “Солнце опускалось ниже к земле; румянее и жарче стал блеск его на всей архитектурной массе; еще живей и ближе сделался город, еще темней зачернели пинны; еще голубее и фосфорнее стали горы; еще торжественней и лучше готовый погаснуть небесный воздух… Боже! какой вид! Князь, объятый им, позабыл и себя, и красоту Аннунциаты, и таинственную судьбу своего народа, и все, что ни есть на свете”.

Анненков, живший с Гоголем в Риме, не раз видал, как он по полусуткам, лежа на аркаде старинного римского водопровода, смотрел в голубое небо или на мертвую и великолепную римскую Кампанью; иногда он целые часы проводил среди густой растительности, где-нибудь в чаще, и оттуда устремлял “зоркие, недвижимые глаза в темную зелень, купами сбегавшую по скалам, и оставался недвижим целые часы, с воспаленными щеками ”. О чем он в это время думал? Уж не жил ли он это время теми же мечтами, как его римский князь? Можно думать, что его южная, пламенная фантазия не раз среди этих созерцаний заставляла его видеть не те предметы, в которые вперял он свой взор, а какие-нибудь свои собственные золотые сны и что в эти минуты он мог сказать вместе с автором “Фауста”:

И вновь действительность темнеет предо мной,

И снова я живу любимою мечтой 6).

Недаром Гоголь так любил готическую архитектуру, недаром он своим курсом лекций по истории выбрал не что другое, как средние века.

Итак, способность отрываться от действительности, уноситься в собственные грезы и отдаваться своим думам с жаром и страстью - коренная черта этого знаменитого нашего реалиста. Она составляла благодарную почву для того, чтобы постепенно и безвозвратно отдаться распаленному воображению упорного и нетерпимого сектанта. “Итак, после долгих лет и трудов, и опытов, и размышлений, идя видимо вперед, - пишет Гоголь, - я пришел к тому, о чем уже помышлял во время моего детства ”. Эта постепенность увлечения Гоголя вопросами узкой морали отмечена была русской критикой еще до появления “Переписки с друзьями”.

Белинский уже и в первом томе “Мертвых душ” усмотрел с поразительною проницательностью недобрые признаки, испугался зловещих предзнаменований для таланта этого любимейшего его писателя. Но пусть сам Гоголь укрепился в этих взглядах, зачем он выпустил в свет свою интимную переписку с друзьями?

Если сослаться на него самого, то его слова так противоречивы, что положительно исключают друг друга. То он говорит, что хочет выпустить в свет “задирающую книгу, которая заставила бы встрепенуться всех”, прибавляя: “Поверь, что русского человека, покуда не рассердишь, не заставишь заговорить. Он все будет лежать на боку и требовать, чтобы автор попотчевал его чем-нибудь примиряющим с жизнью”. То пишет, что хотел этой книгой примирить людей с жизнью, то, впадая совершенно в другой тон, он пишет Жуковскому, что, уже после издания этой книги, он “очнулся, точно как будто после какого-то сна, чувствуя, как провинившийся школьник, что напроказил больше того, чем имел намерение ”, и “что размахнулся в этой книге таким Хлестаковым, что не имеет духу заглянуть в нее ”. Люди, встречавшиеся с ним перед изданием этой книги, видели его часто задумчивым и как бы уже более определившимся и сосредоточенным. Но к каким бы взглядам Гоголь ни пришел в этой книге, самое грустное в этой переписке то, что с нею Гоголь отказывался от своего таланта, готов был в нем видеть греховное стремление. Как это могло случиться? И что, в сущности, произошло? Кто кого покинул? Гоголь ли забросил свой талант, или талант покинул Гоголя? В сущности, происходило и то и другое. Все более и более страдая разными мучительными недугами, которые врачи затруднялись даже и определить, и постепенно приходя в тот возраст, когда люди все меньше и меньше могут обходиться без определенного миросозерцания, он со всей своей страстностью стал строить это миросозерцание. Принадлежа к тем людям, которые не могут шутить с идеями, он стал жадно истреблять в себе все, что только могло в нем противоречить этим все более определяющимся в нем идеям, и в этой тяжкой работе у него совсем не было важнейшего подспорья для выяснения себе этих идей: у него не было знаний, он действительно был невежествен. “В школе, - говорит он про себя, - я получил воспитание довольно плохое, а потому и немудрено, что мысль об ученье пришла ко мне в зрелом возрасте. Я начал с таких первоначальных книг , что стыдился даже показывать и скрывал все свои занятия”.

Пушкина в это время уже не было в живых, а новые друзья, по его собственным словам, подталкивали его на этот путь. А путь был исполнен мучительных и раздирающих противоречий с самим собою. Он - ни много ни мало - так жадно и пламенно хотел узнать сразу душу человека и вступил в такую трагическую борьбу с собою, которая заставляла его подчас совершенно изнемогать. В 1849 году он пишет: “Я весь исстрадался, я так болен и душой, и телом, так расколебался весь”, а в “Авторской исповеди” замечает: “Мне, верно, потяжелей, чем кому-либо другому, отказаться от писательства, когда это составляло единственный предмет всех моих помышлений, когда я все прочее оставил, все лучшие приманки жизни, и, как монах, разорвал связи со всем тем, что мило человеку на земле, затем, чтобы ни о чем другом не помышлять, кроме труда своего”.

Как любил Гоголь свое дарованье, как благоговел перед ним, лучше всего видно из нескольких трогательных слов его, написанных в молодости, во время полного расцвета этого дарованья. Вот что писал он тогда, обращаясь к своему гению. “О, не разлучайся со мною! живи на земле со мною хотя два часа каждый день, как прекрасный брат мой! Я совершу! Я совершу! Жизнь кипит во мне. Труды мои будут вдохновенны. Над ними будет веять недоступное земле божество. Я совершу! о, поцелуй и благослови меня!”

Но если совсем неновые для него мистические идеи все более убеждали его все-таки совершить этот разрыв с его дарованьем, то и само дарованье под конец его жизни начинало ослабевать; и это ослабление своей впечатлительности он заметил уже в первом томе “Мертвых душ”. Он пишет здесь: “Прежде, давно, в те лета моей юности, в лета невозвратно мелькнувшего моего детства, мне было весело подъезжать в первый раз к знакомому месту; все равно, была ли то деревушка, бедный уездный городишко, село ли, слободка - любопытного много открывал в нем детский любопытный взгляд”. Охарактеризовав тут же свежесть тогдашнего своего воображения, он продолжает: “Теперь равнодушно подъезжаю ко всякой незнакомой деревне и равнодушно гляжу на пошлую наружность; моему охлажденному взору неприютно, мне не смешно, и то, что пробудило бы в прежние годы живое движенье в лице, смех и немолчные речи, скользит теперь мимо, и безучастное молчание хранит мои недвижные уста. О, моя юность! о, моя свежесть!..” Это были для него первые предчувствия, которые давали ему уже понять приближение печальной развязки.

Прочтите примечания Тихонравова 7) к II и III тому сочинений Гоголя, и вы увидите, что это настоящий скорбный лист ужасного страдания, где возврата не было, где с каждым днем от него убегают и жизнь, и талант с такой неумолимостью, что их ничем не удержать, никакими усилиями, как в известной картине Репина не удержать Грозному той жизни, которая убегает сквозь пальцы, не удержать... как бы исступленно и нежно ни сжимал он голову милого, но умирающего сына в своих судорожных объятьях.

Гоголь делал подобные же усилия. “Я старался,- пишет он уже в 1826 году, - действовать наперекор обстоятельствам и этому порядку, не от меня начертанному. “Я пробовал несколько раз писать по-прежнему, как писал в молодости, то есть как попало, куда ни поведет перо мое ; но ничто не лилось на бумагу. Усилия мои, - пишет он в └Авторской исповеди“,- оканчивались почти всегда болезнью, страданиями и, наконец, такими припадками, вследствие которых нужно было надолго отложить всякое занятое. Что мне было делать? Виноват я разве был в том... как будто две весны бывают в возрасте человеческом! ”

Он чувствовал очень хорошо, что под ним разверзается бездна, и мог только с отчаянием кричать о помощи, которой ему никто не в силах был оказать, он слышал только неожиданно для себя со всех сторон осуждение и негодование на последнее, что вышло из-под его пера. В последней главе “Записок сумасшедшего” Поприщин пишет: “Нет, я больше не имею сил терпеть... Боже! что они делают со мной!.. Они не внимают, не видят, не слушают меня! Что хотят они от меня, бедного? Что могу дать я им? Я ничего не имею... Спасите меня! возьмите меня!.. Далее, далее, чтобы не видно было ничего, ничего… Вон небо клубится передо мною; звездочка мелькает вдали; лес несется с темными деревьями и месяцем; с одной стороны море, с другой Италия; вон и русские избы виднеются. Дом ли то мой синеет вдали? Мать ли моя сидит перед окном? Матушка, спаси твоего бедного сына!.. Ему нет места па свете! его гонят! Матушка, пожалей о твоем больном дитятке”.

В этой мольбе действительно может чудиться что-то родственное самому автору. Да и отчего в самом деле мелкий канцелярский чиновник Поприщин, не выезжавший из Петербурга, этот неудачный претендент на испанский престол, отчего он так удивительно совместил вдруг в своем трагическом порыве и русскую деревню, и милую, дорогую для Гоголя Италию?

Гоголь умер в 1852 году; ближайший повод к его смерти врачи не могли определить. За три дня до смерти он перестал принимать пищу. Он горел и таял от какого-то внутреннего, пожиравшего его огня... Такова трагическая сторона жизни этого необыкновенного человека.

А теперь от этих печальных впечатлений перейдем к тем его свойствам, которые ему в жизни были величайшим счастьем и отрадой, к его способности творчества, перейдем к характеристике его колоссального блестящего таланта. В этом случае мы последуем его собственным словам, сказанным в первом томе “Мертвых душ”: “В дорогу! в дорогу! Прочь набежавшая на чело морщина и строгий сумрак лица! Разом и вдруг окунемся в жизнь, со всей ее беззвучной трескотней и бубенчиками, и посмотрим, что делает Чичиков”.

Если, желая определить талант Гоголя, мы захотим послушать его собственные определения, мы впадем в большие недоумения. Для примера приведу такие два его мнения. В одном месте “Авторской исповеди” он говорит: “Я никогда ничего не создавал в воображении и не имел этого свойства. У меня только то и выходило хорошо, что взято было мной из действительности, из данных, мне известных. Угадывать человека я мог только тогда, когда мне представлялись самые мельчайшие подробности его внешности. Я никогда не писал портрета в смысле простой копии. Я создавал портрет, но создавал его вследствие соображения, а не воображения ”. А немного выше пишет, что “выдумывал целиком смешные лица и характеры, поставлял их мысленно в самые смешные положения, вовсе не заботясь о том, зачем это, для чего и кому от этого выйдет какая польза”. Правда, последние слова относятся к более ранним его произведениям, они во всяком случае показывают, что способность непринужденной фантазии существовала у него и даже в таких размерах, что, по его собственным словам, многие читатели приводились в “недоумение решить, как могли человеку умному приходить в голову такие глупости”. Куда ж исчезло у Гоголя живое воображение в расцвете его творчества? И как понимать его я создавал вследствие соображения, а не воображения.

Чтоб приблизиться к истине в решении этого вопроса, опять-таки не будем верить ему на слово, а начнем наблюдать за ним самим в то время, когда, говоря о других предметах, он случайно проговаривается, сам не замечая этого, о себе; прислушаемся по дороге и к голосу знававших его современников и всмотримся внимательнее в его созданья. Приступая же к подобным очным ставкам мнений и чувств человеческих, будем иметь в виду, что нет на свете такого творчества, которое не сочеталось бы из постоянно переходящей одна в другую работы мысли и фантазии, и что источником какой-нибудь богатой фантазии, хотя бы даже и для “Потонувшего колокола” 8), всегда бывает реальный факт. Обратимся сначала к тому периоду его жизни, когда он, так сказать, был на границе между безотчетным весельем молодости и близким переходом уже в более зрелый возраст.

В 1835 году, в то время, когда уже начал готовиться “Ревизор”, Гоголь писал матери: “Литература вовсе не есть следствие ума, а следствие чувства, таким самым образом, как музыка и как живопись”. А насколько в это самое время фантазия просто одолевала его, с силой галлюцинации представляя ему против его собственной воли яркие картины, вы можете судить по его письму к Погодину, относящемуся также к этому периоду его жизни. Сообщая в этом письме, что он не может продолжать задуманной комедии по цензурным условиям, Гоголь пишет: “Итак, за комедию я не могу приняться. Примусь за историю, - передо мной движется сцена, шумит аплодисмент, рожи высовываются из лож, из райка, из кресел и оскаливают зубы, и история к черту”. В одном из своих писем этого же периода он замечает, что у него “сто разных начал и ни одной повести , ни одного даже отрывка полного ”, что едва ли могло бы быть у человека без пылкого воображения. А по свидетельству Тихонравова, терпеливо сличавшего всевозможные листы, полулисты, лоскутки, клочки черновиков, оставшихся после Гоголя, это была именно его манера писать. “Он писал свои большие произведения не в последовательности глав или сцен, а без всякого порядка”. Черта, едва ли показывающая, что человек работает логикой, а не творит воображением. А как далеко не единственный образец того, куда могла уносить Гоголя его фантазия, может служить живописная передача жалобы прекрасной полячки в повести “Тарас Бульба” (1842 год). Гоголь пишет, что полячка “отдернула налезавшие на очи длинные волосы косы своей и вся разлилася в жалостливых речах, выговаривая их тихим-тихим голосом, подобно тому как ветер, поднявшись прекрасным вечером, пробежит вдруг по густой чаще приводного тростника: зашелестят, зазвучат и понесутся вдруг унывно-тонкие звуки, и ловит их с непонятною грустью остановившийся путник, не чуя ни погасающего вечера, ни несущихся веселых песен народа, бредущего от полевых работ и жнив, ни отдаленного тарахтанья где-то проезжающей телеги”. Пробегая глазами эти строки, невольно ставишь себе вопрос: каким же путем, как не полетом пламенной фантазии, мог перенестись Гоголь от “тихих жалоб” полячки к “тарахтанью телеги”? Какое соображение может заставить человека прийти к такой неожиданности? Недаром Гоголь, вспоминая впоследствии расцвет своего таланта, говорил, что он писал “подчас как попало, куда ни поведет перо”.

При всем том теми же исследованиями Тихонравова и Шенрока 9) засвидетельствовано, что Гоголь постоянно перерабатывал свои создания; да в этом легко убедиться всякому, пробежавши глазами оглавление к его сочинениям, в котором на каждом шагу вы встретите: “первоначальная редакция”, “позднейшая редакция”, “дополнительные главы” и т. п. В период, например, от 1839 года до 1842 года он урывками обрабатывал новую редакцию “Тараса Бульбы” и одновременно перерабатывал “Портрет”, “Ревизора”, “Женитьбу”, “Игроков” и сочинял “Театральный разъезд” и последние главы первого тома “Мертвых душ”. Это все верно, но посмотрите, как он сам случайно проговаривается о таких свойствах этой переработки, которые говорят только, что он находится в жару вдохновения. Вот что он пишет из Вены в 1840 году: “Я начал чувствовать какую-то бодрость юности... Я почувствовал, что в голове моей шевелятся мысли, как разбуженный рой пчел; воображение мое становится чутко. О, какая была это радость, если бы ты знал! Сюжет, который в последнее время лениво держал я в голове своей, не осмеливаясь даже приниматься за него, развернулся передо мною в величии таком, что все во мне почувствовало сладкий трепет, и я, позабывши все, переселился вдруг в тот мир, в котором давно не бывал, и в ту же минуту засел за работу, позабыв, что это вовсе не годилось во время пития вод, и именно тут-то требовалось спокойствие головы и мыслей”. Видно, прежний пасечник Рудый Панько не забыл своей привычки - “вечно вкинуть во что-нибудь новенькое”.

Как бы то ни было, впрочем, Гоголь был прав и тогда, когда говорил об участии соображения в его творчестве, и стоит рассмотреть, на что направлялись эти его соображения. По воспоминаниям Берга 10), Гоголь давал ему такие советы в приемах сочинения: “Сначала нужно набросать все как придется, хотя бы плохо, водянисто, но решительно все и забыть об этой тетради. Потом через месяц, через два, иногда и более (это скажется само собою) достать написанное и перечитать; вы увидите, что многое не так, много лишнего, а кое-чего недостает. Сделайте поправки и заметки на полях - и снова забросьте тетрадь. При новом пересмотре ее - новые заметки на полях, и где не хватит места - взять отдельный клочок и приклеить сбоку. Когда все будет таким образом написано, возьмите и перепишите тетрадь собственноручно. Тут сами собой явятся новые озарения , урезы, добавки, очищения слога. И опять положите тетрадку. Путешествуйте, развлекайтесь, не делайте ничего или хоть пишите другое. Придет час, вспомнится заброшенная тетрадь: возьмите, перечитайте, поправьте тем же способом и, когда будет снова измарана, перепишите ее собственноручно”.

Так, давая советы знакомому, Гоголь раскрыл нам приемы собственной работы. Это совершенно приемы живописца. Вы представьте себе художника в его мастерской. Вся комната его наполнена этюдами; эти этюды приколоты к стене, развешаны на печке, валяются на полу и на диване. Тут вы найдете и угол избы, и солнечный закат, и напряженный мускул человека, и движение человеческого лица. Художник стоит перед начатой картиной, которая должна совместить в себе эти разбросанные житейские впечатления, занесенные кое-как на лоскутки полотна. Иногда в раздумье он разглядывает свои наброски, а потом подходит к мольберту, кладет на полотно краску в одно место, в другое и, то приближаясь к картине, то отступая от нее на шаг или два, прищуривает один глаз, как бы желая сосредоточиться, и внимательно всматривается в эту картину. Если в эту минуту на его лице мелькнет удовлетворение, то это верный признак, что в картине заиграла жизнь. Художник в эти минуты, конечно, соображает, но соображение его особого свойства: тут есть и способность видеть, чего не видит другой, и страстное стремление, и безотчетное чувство вкуса, и простой глазомер. У Гоголя были также свои этюды, из которых впоследствии он брал тона и цвета, весь колорит своих произведений. Его записная книжка, к счастию сохранившаяся, дает нам отличное собрание таких этюдов. Чего только в ней нет! Вы помните, конечно, какая всякая всячина лежала на письменном столе у Плюшкина - и “старинная книга в кожаном переплете с красным обрезом”, и “лимон, весь высохший”, и “отломленная ручка кресел”, и “рюмка с какою-то жидкостью и тремя мухами, накрытая письмом”... Если бы вы, не зная, кому принадлежит книжка Гоголя, стали ее перелистывать, вам несколько раз пришлось бы менять ваши предположения о ее владельце, пока, добравшись до последней страницы, вы не решили бы после всей пестроты полученных впечатлений, что такая книжка может принадлежать только одному лицу - живому и наблюдательному художнику. Тут вы найдете записанными названия птичьих криков, и технические выражения хлебопашества, и ловли голубей; перечень собачьих кличек и примет с замечанием: “о борзых еще не говорено”; названия карт; народные “загибанья”, в смысле обидной остроты; бесконечный список различных блюд, вроде “затируха”, “солодуха” и т. д., характерных для разных сословий; перечисление взяток прокурора и рядом - перечень голохвастовских жеребцов со всеми их приметами; образцы делового языка казенной бумаги; список типичных прозвищ, рядом с горячим отзывом о театре. Тут вы прочтете и внимательное описание народного обычая и обряда, и вопросы Хомякову о крестьянах, или заметку, набросок с натуры под свежим впечатлением, вроде такого: “На горном наклоне повиснула живая картина: купа дерев вместе с избами, прятавшимися под их тенью, пруд, плетень и гать, по которой стучал ехавший воз”. Тут же записаны поговорки, пословицы и крики разносчиков, и, наконец, к ужасу для ваших пуританских чувств, вы здесь споткнетесь на некоторых страницах о меткие, правда, но непечатные слова. Сама жизнь вошла в эту книжку в своей полной и угловатой неприкосновенности. Среди всей этой калейдоскопической пестроты мелькают замечания религиозного характера.

Случалось ли вам как-нибудь на улице, отогнавши на несколько минут личные заботы и тревоги, оторвавшись, так сказать, от самих себя, оглянуться и с свежим вниманием всмотреться в ту фантасмагорию живой и быстрой смены впечатлений, в которой мы ежедневно купаемся? Вот этим воздухом улицы, ее смутным движением, нестройными звуками и быстрым оборотом чувств и толчков веет от записной книжки Гоголя. Временами раскроешь ее, и точно неожиданно распахнулось окно:

И в комнату шум ворвался, -

И благовест ближнего храма,

И говор народа, и стук колеса 11).

Люди, знавшие Гоголя, отмечали его громадную способность всматриваться в жизнь. Тургенев, слушавший его лекции и позднее с ним встречавшийся, говорил, что у Гоголя было “постоянное проницательное выражение лица”. Анненков вспоминает о приросшей к его лицу наблюдательности. У самого Гоголя вы найдете выражение: ястребиный взор наблюдателя.

Он отличался необыкновенным искусством разузнавать и расспрашивать; свой живой материал он собирал повсюду; его письма к родным и знакомым полны вопросов об общих знакомых и даже незнакомых, о том, как они одеваются, проводят время, нет ли у них каких поговорок и тому подобное, и при этом он всегда просит сообщить ему все, до “самой последней букашки”. Он страшно ценил свое собственное непосредственное впечатление от жизни и мало обращал внимания на чужие обобщения. Он удалялся от тех людей, у которых постоянно найдутся готовые определения на разные случаи жизни, и постоянно смеялся над ними, “наоборот, мог проводить целые часы с любым конным заводчиком, с фабрикантом, с мастеровым, излагающим глубочайшие тонкости игры в бабки”. В “Старосветских помещиках” Гоголь невольно высказался об этом в словах: “Я не люблю рассуждений, когда они остаются только рассуждениями”. Посетителей Гоголь боялся как огня и любил такие отношения к людям, которые бы от него ничего не требовали, а сам, по свидетельству гравера Иордана 12), “мог брать, что ему нужно было и что стоило этого, полной рукою, не давая сам ничего”. Притом, собирая необходимые ему сведения, он подчас мало задумывался о средствах. Помните, как мужики говорили про Плюшкина, отправлявшегося на утреннюю прогулку? “Вон уж рыболов пошел на охоту!” Помните, что “после него незачем было мести улицу и что, если баба, как-нибудь зазевавшись у колодца, позабывала ведро, он утаскивал и ведро”? Точь-в-точь так поступал и Гоголь. В 1835 году, приступая к первым наброскам “Мертвых душ”, он искал “хорошего ябедника, с которым бы можно коротко сойтись”, а позднее старался добыть экстракты из дел, докладные записки, поручая Прокоповичу 13) попросить о подобных бумагах И. Г. Пащенка 14), который, по его словам, “может похитить из своей юстиции”. Каким путем и откуда сюжет “Мертвых душ” был “заимствован”, вы можете судить по веселому замечанию Пушкина: “С этим малороссом надо быть осторожнее: он обирает меня так, что и кричать нельзя”. Гоголь писал: “Мне даже критики Булгарина приносят пользу, потому что я, как немец, снимаю плеву со всякой дряни”.

Весь этот пестрый и колоритный житейский материал Гоголь благодаря поразительной способности запомнить каждую мелочь крепко держал в своей голове и широко и умело им пользовался. Его соображения, о которых он упоминает, и были тою внутреннею работой художника, которая состоит гораздо больше из движения образов и чувств, чем из логического, отвлеченного мышления и анализа. Те части его писем, где он упоминает о фактах и не делает собственных определений самого себя, красноречиво говорят о том, что эта действительно так: то он просит приятеля включить в свою повесть какую-нибудь поговорку, неожиданно им услышанную и меткую, то пишет, что он продолжает работать, то есть набрасывать на бумагу хаос, из которого должно произойти создание “Мертвых душ”. Самые рукописи, оставшиеся после Гоголя, доказывают, что его обработка накиданного, часто сгоряча, на бумагу была проявлением тонкого вкуса художника, ненавидевшего пошлость, шарж и фарс и удалявшего из своих первых набросков все, что нарушало его чувство меры, а иногда присоединявшего к уже написанному новые, выхваченные из жизни черты. Это было постоянное стремление написать так, чтобы утвердительно ответить себе самому на вопрос, поставленный в “Мертвых душах”: “И похоже это на правду?” Не будем забывать также, что в повести “Рим” римский князь часто проводил долгие часы, всматриваясь в картины величайших художников, “вперя безмолвный взор и вместе с взором входя глубже душою в тайны кисти, зрея невидимо в красе душевных помыслов. Ибо высоко возвышает искусство человека, придавая благородство и красоту чудную движениям души”. Эта его любовь к красоте не замечалась теми его современниками, которые готовы были видеть в нем только анекдотиста и опасного пасквилянта.

Но как бы ни возвышало Гоголя искусство, как ни поднимало оно его выше его слабостей, оно никогда не отрывало его совсем от земли, и чуткое ухо его всегда было раскрыто к малейшим звукам, доносившимся с улицы. Сохранилось воспоминание одного заслуживающего доверия его современника - Анненкова, записывавшего за Гоголем некоторые главы “Мертвых душ”. Это воспоминание правдиво изображает, как Гоголь среди возвышенного пафоса свободно отклонялся для какого-нибудь житейского впечатления, тонко переживал его или делал лукавое замечание и вновь сразу переходил к своему вдохновенному изложению. Дело это было в Риме. Анненков жил с Гоголем на одной квартире и записывал под его диктовку главы “Мертвых душ”. Вот как это происходило. “Гоголь,- рассказывает Анненков,- крепче притворял внутренние ставни окон от неотразимого южного солнца, я садился за круглый стол, а Николай Васильевич, разложив перед собою тетрадку на том же столе, подалее, весь уходил в нее и начинал диктовать мерно, торжественно... Это было похоже на спокойное, правильно разлитое вдохновение, какое порождается обыкновенно глубоким созерцанием предмета. Николай Васильевич ждал терпеливо моего последнего слова и продолжал новый период тем же голосом, проникнутым сосредоточенным чувством и мыслию. Превосходный тон этой поэтической диктовки был так истинен в самом себе, что не мог быть ничем ослаблен или изменен. Часто рев итальянского осла пронзительно раздавался в комнате, затем слышался удар палки по бокам его и сердитый вскрик женщины: └Ecco, ladrone!“ 15) - Гоголь останавливался, проговаривал, улыбаясь: └Как разнежился, негодяй!“, и снова начинал вторую половину фразы с той же силой и крепостью, с какой вылилась у него ее первая половина”. Когда Анненков под влиянием того, что диктовал ему Гоголь, откидывался на спинку кресел и, не в силах будучи удержаться, разражался хохотом, Гоголь глядел на него хладнокровно, но ласково улыбался и только приговаривал: “Старайтесь не смеяться, Жюль!” Это было прозвище, данное Гоголем Анненкову. А продиктовав “Повесть о капитане Копейкине”, Гоголь и сам принялся смеяться вместе с Анненковым и несколько раз лукаво спрашивал: “Какова повесть о капитане Копейкине?”

После особенно удачных глав спокойствие Гоголя, сохраняемое им во время диктовки, иногда прорывалось, и он весь отдавался самой шумной веселости. Додиктовавши шестую главу “Мертвых душ”, например, он позвал Анненкова гулять, завернул в глухой переулок, “здесь принялся петь разгульную малороссйскую песню и вдруг пустился просто в пляс и стал вывертывать зонтиком в воздухе такие штуки, что не далее двух минут ручка зонтика осталась у него в руках, а остальное полетело в сторону. Он быстро поднял отломленную часть и продолжал песню”.

Чисто художническое творчество Гоголя выражаюсь иногда и в том, что он способен был вполне переживать со своими героями их комические положения и выходки, сам иногда хохотал в моменты созидания своих повестей и комедий. Эта способность переноситься в выдуманное положение и в воображаемый характер проявлялась у него и в жизни в громадном умении представлять в лицах какого бы то ни было знакомого, незнакомого человека, причем к подражанию всегда присоединялась какая-нибудь тут же выдуманная история, в которой представляемое и угаданное лицо действовало совершенно сообразно со своим характером. Современники его рассказывают множество анекдотов, как этим путем удавалось ему то дразнить, то смешить, то успокоительно действовать на людей. Эта способность делала из него незаменимого чтеца собственных произведений. Тургенев, присутствовавший раз при чтении Гоголем “Ревизора”, передает это воспоминание так: “Он поразил меня чрезвычайной простотой и сдержанностью манеры, какой-то важной и в то же время наивной искренностью, которой словно и дела нет, есть ли тут слушатели и что он думают. Казалось, Гоголь только и заботился о том, как бы вникнуть в предмет, для него самого новый, и как бы вернее передать собственное впечатление. Эффект выходил необычайный, особенно в комических, юмористических метрах; не было возможности не смеяться - хорошим, здоровым смехом; а виновник всей этой потехи продолжал, не смущаясь общей веселостью и как бы внутренно дивясь ей, все более и более погружаться в самое дело, и лишь изредка на губах и около глаз чуть заметно трепетала лукавая усмешка мастера”.

Принимая в соображение все эти свойства Гоголя, мы не будем далеки от истины, если скажем, что дарование его было непосредственное и что, когда Гоголь говорит о глубоком обдумывании им своих произведений, мы ему поверим, но поймем этот термин в его устах не в смысле последовательных логических выводов, а в смысле постоянного художнического настойчивого угадывания истинных комбинаций, характеров и человеческих свойств; мы вправе понять его так, тем более что и самый термин угадывания истины принадлежит ему самому. Его требования к искусству прежде всего сводились таким образом к правде, к мере и к красоте.

Все эти стороны художественной деятельности он метко схватывал гораздо более непосредственным чувством, чем умозаключением. Он едва ли бы, например, мог точно ответить на вопрос, что такое ложноклассицизм. Но фальшь и жеманство русских подражаний французской комедии при сопоставлении с каким-нибудь живым образом из его записной книжки ему сейчас же бросались в глаза и вызывали просто смех. “Не смешно ли, - пишет он, например, - что русский судья, которых чрезвычайно много в водевилях, начинает петь куплет в обыкновенном разговоре? Вофранцузском театре мы прощаем эти выходки против естественности, ибо нам известно, что французский судья - танцор и куплеты сочиняет, играет хорошо на флажолете 16), может быть, даже рисует в альбомах. Но если начнет все это делать наш судья и облеченный такою грубою наружностью, с какою обыкновенно его выставляют в наших водевилях, то... Судью заставляют петь! Да если наш уездный судья запоет, то зрители такой услышат рев, что, верно, в другой раз не покажутся в театре”.

Эта способность чувствовать правду и естественность оторвала Гоголя от его фантастических грез юности и выработала из него великого представителя реализма, но его большие запросы на духовную жизнь, его вечное самоуглубление сообщили его реализму особое высокое свойство. Его сочинения не протокол жизни, не страница, записанная в клинике, и не мертвая, хотя и точная, фотография. Он сам замечает, что никогда не писал простой копии, а создавал портреты, а для этого, по его словам, ему “нужно было угадать человека”. Раз добытую истину он ревниво берег про себя от лихого глаза: долго созерцал и вынашивал ее в самых тайниках своей души, а когда посещало его вдохновение, он делился с нами этим богатством, оставляя на нем печать своей духовной жизни. Вы припомните, что в картине, поразившей Чарткова на выставке, “видна была”, по словам Гоголя, “сила создания, уже заключенная в душе самого художника... Видно было, как все, извлеченное из мира, художник заключил себе в душу и уже оттуда, из душевного родника, устремил его одной согласной торжественной песнью”. Тихонравов, имевший случай достаточно всмотреться в деятельность Гоголя, указывает, что этими словами он “объясняет свой взгляд на процесс художественного творчества”. Вот откуда сыпались эти “перлы создания”, в которые под его вдохновенной рукой превращалась наша “подчас горькая житейская дорога”.

Повторяя упреки, которые делались ему за его неизменный выбор якобы совсем нежелательных сюжетов, Гоголь писал: “Зачем же выставлять напоказ бедность нашей жизни и наше грустное несовершенство, выкапывая людей из глуши, из отдаленных закоулков государства? Что ж делать, если такого уже свойства сочинитель, и так уже заболел он сам своим несовершенством, и так уже устроен талант его, чтобы изображать ему бедность нашей жизни, выкапывая людей из глуши, из отдаленных закоулков государства”. Такою странною болезнью мог заболеть только человек, способный глубоко сочувствовать страданью другого. Эта болезнь носит очень простое название - она называется способностью сочувствовать людям. Припомните того молодого человека в повести “Шинель”, который, вспоминая канцелярские проделки чиновников над бедным Акакием Акакиевичем, “много раз, - говорит Гоголь, - содрогался потом на веку своем, видя, как много скрыто свирепой грубости в утонченной, образованной светскости и - Боже! - даже в том человеке, которого свет признает благородным и честным”. С этим обращением к человечности, с своей любовью к красоте и огромными нравственными запросами на жизнь Гоголь, при всем своем реализме, примыкает к тому культурному периоду русской жизни, к которому отнесло его время: он великолепная разновидность идеалистов 40-х годов; и один из заметных представителей именно этих идеалистов 40-х годов, Александр Иванович Герцен, хорошо понимал подкладку “Мертвых душ”, когда говорил, что в них “есть слова примиренья, есть предчувствия и надежды будущего полного и торжественного, но... что это - поэма, глубоко выстраданная”.

Что касается до того, можно ли назвать Гоголя главой реализма в русской литературе, то об этом много спорят, и, думается мне, спорят потому, что самый вопрос об этом не может быть поставлен. Если смотреть на литературный процесс как на постоянное сложное развитие, в котором каждое явление вырастает естественно из целого ряда сложных предшествующих, то можно ли обособлять какого-нибудь писателя и ставить его во главе других. Тут можно говорить только об одном вопросе: с именем какого автора связалось в глазах большинства русских читателей и писателей представление о реализме? Таким яблоком раздора несомненно в 30-х и 40-х годах был Гоголь, и можно утверждать, что споры о реализме особенно ожесточились с появлением в свет его сочинений, хотя он был не основателем этого направления, а только гениальным продолжателем дела Фонвизина, Грибоедова, Пушкина, а главное - всего роста культурных успехов русского общества.

При всем этом в высшей степени характерна для Гоголя одна его черта: каким бы зорким наблюдателем русских нравов он ни был, он мало интересовался общественными вопросами в той определенной форме, в которой выдвигала их русская жизнь. Уже не раз цитированный мною римский князь (читай - Гоголь) видел, “как журнальное чтение огромных листов поглощало весь день (француза) и не оставляло часа для жизни практической; как всякий француз воспитывался этим странным вихрем книжной, типографски движущейся политики и горячо и жарко принимал к сердцу все интересы, становясь свирепо против своих супротивников, еще не зная в глаза ни интересов своих, ни супротивников... и слово политика опротивело наконец сильно итальянцу. Он бросил всякое чтение и весь отдался художественному творчеству”. Гоголь тоже очень мало читал... Отсутствие интереса с его стороны к общественной жизни объясняется не только его личными особенностями, но и просто недостатком знаний, которые могли бы углубить перед ним значение этих вопросов. Как только Гоголь пробует высказываться по этому предмету, сейчас же его речь звучит каким-то нелепым, кричащим диссонансом. Вот что он пишет, например, Белинскому в ответ на знаменитое его письмо: “Хоть бы вы определили, что такое нужно разуметь под именем европейской цивилизации! Тут и фаланстеры 17), и красные, и всякие, и все друг друга готовы съесть ”. Видимое дело, что для Гоголя все эти фаланстеры и всякие очень смутно представлялись. Как образец его еще сравнительно мягкого отзыва о таком культурном народе, как немцы, стоит прочесть его письмо к Балабиной 18) от 20 мая 1839 года, в котором Гоголь говорит: “И можете ли сказать, что всякий немец есть Шиллер. Я согласен, что он Шиллер, но только тот Шиллер, о котором вы можете узнать, если будете когда-нибудь иметь терпение прочесть мою повесть └Невский проспект“”.

Для того, чтобы получить понятие о наивности суждения Гоголя во всем, что касается социальных отношений, надо прочесть его статью о сословиях в государстве. Из незнания проистекала иногда у него удивительная самоуверенность мнения. Ему ничего не стоило, например, написать: “Во мне живет уверенность, что если я дождусь прочитать план мой, то в глазах Уварова он меня отличит от толпы вялых профессоров, которыми набиты университеты”. Ему ничего не стоило с апломбом утверждать, что он напишет многотомную великолепную всеобщую историю, но в этом отношении жизнь жестоко его наказала не многотомной всеобщей историей, а краткой историей его профессуры. Гоголь был, в сущности, человеком посторонним для всего, что имело какое бы то ни было отношение к политике, и прав был, когда называл себя человеком негосударственным, но любопытно, как даже и в этих случаях, где он мог идти только ощупью и постоянно спотыкался, любопытно, как спасал его талант наблюдательности к внешнему проявлению жизни, в том числе и общественной. Не принадлежа в действительности ни к славянофилам, ни к западникам и, наверно, не вчитываясь в их полемические статьи, он в то же время необыкновенно искусно уловил типичные черты тогдашней московской и петербургской журналистики, хотя, конечно, редко держал в руках тогдашние периодические издания, только бегло их просматривал и судил почти по одним заглавиям. Вот как острил он об этих журналах: “В Москве говорят о Канте, Шеллинге и проч., в петербургских журналах говорят о публике и благонамеренности... В Москве журналы идут наряду с веком, но чрезвычайно отстают книжками; в Петербурге журналы не идут наравне с веком, но выходят аккуратно. В Москве литераторы проживаются, в Петербурге наживаются”. Для того, чтобы вполне отчетливо представить себе неясность общественного миросозерцания Гоголя, стоить сравнить его с другим сатириком, правда, впрочем, сатириком нашего времени - с Салтыковым!

Но как бы ни были велики пробелы социального образования Гоголя, сочинениям его суждено было сыграть большую роль в развитии русского самосознания. Когда вы выражаете какую-нибудь общую мысль для подкрепления ее, для ясности ее самой, вы всегда нуждаетесь в конкретном примере. Убедительность и яркость примера много зависит от двух причин: во-первых, от его общепризнанности, а во-вторых, от того, широко или узко вмещает он в себя жизнь. В науке для большей убедительности собирают громадное количество фактов и нередко доказывают мысли итогами статистических вычислений. Но где вы найдете статистику нравов?.. Как подсчитать и какими цифрами выразить душевные движения человека? В области нравственной жизни человека единственным статистическим итогом является пока верный действительности художественный тип: он сразу дает вам и обобщение жизни, и яркий пример. Гоголь и дал нам яркое и совершенно верное изображение распространенного факта, и притом такого, к которому все пригляделись и потому мало замечали; он освежил к этому факту общее внимание, хотя социальный смысл этого факта ему самому оставался неясен. И когда он предложил таким образом русскому обществу посмотреться в зеркало, различные люди отнеслись к этому рассматриванию самих себя различно.

Те, кто знали, “чье мясо кошка съела”, очень досадовали, и “Ревизор” хотя и сильно их взволновал, но не был ими одобрен. Один современник так и объяснил неуспех первого представления, говоря, что не мог же в самом деле вызвать сочувствие спектакль, осмеивающий взяточничество, в такой зрительной зале, где половина публики была дающей, а половина берущей.

Те, кто не знали, “чье мясо кошка съела”, смотрясь в гоголевское зеркало, простодушно и от души смеялись, узнавая то и дело своих добрых знакомых, но радуясь только сходству и не понимая горькой стороны дела.

Наконец, третьи, которых было меньшинство, сейчас же заметили обратную сторону медали и деятельно стали истолковывать себе смысл факта, воспользовавшись той общественной терминологией, которую так метко пустил в оборот Гоголь. По поводу “Ревизора” в “Молве” в то время писалось: “Имена действующих лиц из └Ревизора“ обратились на другой день в собственные названия: Хлестаковы, Анны Андреевны, Марьи Антоновны, городничие, Земляники, Тяпкины-Ляпкины пошли под руку с Фамусовым, Молчалиным, Чацким, Простаковым. И все это так скоро, еще до представления сделалось. Посмотрите: они, эти господа и госпожи, гуляют по Тверскому бульвару, в парке, по городу, и везде, везде, где есть десяток народу, между ними, наверно, один выходит из комедии Гоголя...” На эту всем понятную и для всех убедительную общественную терминологию оперся наш знаменитый критик 40-х годов - Виссарион Григорьевич Белинский, и, твердо ставши на эту первую ступень, созданную Гоголем, он повел русского человека гораздо выше по пути общественного самосознания.

Так сюрпризом для Гоголя случилось, что он, ближе всего стоявший к официальному патриотизму, способствовал своими сочинениями пробуждению иного чувства к родине, сознательного, гораздо более высокого и связанного с теми сведениями, которые шли от нелюбезного ему европейского просвещения. Он неожиданным для себя самого образом поддержал человека, несомненно, не разделявшего его убеждений, известного западника Чаадаева, который как раз в год издания “Ревизора”, в 1836 году, писал: “Я не умею любить свое отечество с закрытыми глазами, с преклоненной головой и с запертыми устами... Я нахожу, что можно быть полезным отечеству только под условием ясно его видеть; я думаю, что прошло время слепых амуров, что теперь мы прежде всего обязаны своему отечеству истиной. Я люблю свое отечество так, как Петр Великий научил меня любить его”. Эти слова Чаадаева очень точно определяют общественное значение Гоголя. Гоголь действительно развязал глаза своим читателям. Но для того, чтобы это сделать, мало было даже таланта; надо было в себе самом заключать устойчивую нравственную личность, чтобы среди всех литературных и нелитературных соблазнов и нападок неуклонно идти по раз угаданному направлению. Надо иметь мужество, чтоб воспользоваться талантом.

Среди самых запутанных и противоречивых странностей характера Гоголя в нем упорно и мощно сохраняло свою неприкосновенность и силу что-то не поддающееся определению, что составляло самую интимную и могучую сторону его существования. Он редко кого пускал в эти свои “святая святых”, производил иногда впечатление загадочного человека, и уже школьные товарищи, мастера в деле прозвищ, называли его Таинственным Карлой. Гоголь знал цену своих сокровенных и высоких поэтических стремлений и очень любил их. В 1835 году он записал: “Мир вам, мои небесные гости, наводившие на меня божественные минуты в моей тесной квартире, близкой к чердаку! Вас никто не знает, вас вновь опускаю на дно моей души!..”

А там, на дне этой души, горел хороший огонек. Там ярко искрился веселый смех, не угасало живое чувство красоты, постоянно теплилось сострадание к людям и неразлучная с ним печаль - это и есть истинные основания юмора.

Публикуется по: Алферов А. Д . Особенности творчества Гоголя и значение его поэзии
для русского самосознания (публичная лекция). М.: Т-во И. Д. Сытина, 1901. С. 5–39.

Александр Данилович Алферов (1862–1919) - литературовед и методист, автор целого ряда учебников и учебных пособий по истории русской литературы. Был последовательным сторонником филологического изучения родного языка, опирался на методику Ф. И. Буслаева. “Очерки по истории новейшей русской литературы XIX века” (1915) Алферова написаны в жанре, близком эссе. В них отсутствовали подробные разборы произведений, изложение биографии и творческого пути писателя. Автор стремился дать возможность почувствовать в писателе то, что “в нем есть своеобразного, а остальное предоставляя самостоятельному личному впечатлению”. Популярными в начале XX века были хрестоматии “Допетровская литература и народная поэзия” (1906) и “Русская литература XVIII века” (1907), подготовленные Алферовым совместно с А. Е. Грузинским, а также их “Сборник вопросов по истории русской литературы” (1900), несколько раз переиздававшийся.

А. Д. Алферов был членом партии кадетов, но политической деятельностью не занимался. В августе 1919 года А. С. (Александра Самсоновна, жена А. Д. Алферова) и А. Д. Алферовы были арестованы ЧК в школьной колонии Болшево, под Москвой, доставлены на Лубянку и без суда расстреляны.

1) “Макбет”. Действие 1-е. Сцена 3. (“…зачем я так невольно / Прильнул к мечте ужасной искушеньем...”). Пер. А. И. Кронеберга.

2) Нежинский полковник Степан Остраница, называемый в некоторых исторических источниках гетманом. В 1830–1832 годах Гоголь работал над историческим романом о героической борьбе казаков с Польшей за национальную независимость в XVII веке и походе Остраницы. Два из них были опубликованы самим автором во второй части “Арабесок” (“Пленник. Отрывок из исторического романа”). Сведения о походе Степана Остраницы и его казни в 1638 году Гоголь почерпнул из рукописного источника “История русов”, к которой он обращался и в работе над “Тарасом Бульбой”. Отдельные мотивы незавершенного романа нашли затем отражение в “Тарасе Бульбе”.

3) Иван Петрович Сахаров - русский этнограф-фольклорист, археолог и палеограф. Родился 29 августа (10 сентября) 1807 года в Туле, в семье священника. Окончил Тульскую духовную семинарию. В 1835 году окончил медицинский факультет Московского университета. В этом же году И. П. Сахаров начал печататься. Первыми его работами были статьи по археологии и этнографии. Он начал собирать песни, обряды и предания. В 1836 году И. П. Сахаров издал “Сказания русского народа о семейной жизни своих предков”, в трех томах. Затем двухтомник песен русского народа (1838–1839), “Русские народные сказки” (1841) и другие работы (http://ru.wikipedia.org/wiki).

4) Имеется в виду “Liebeszauber”, повесть Людвига Тика, вышедшая в русском переводе под названием “Чары любви” (1830. “Галатея”. № 10–11). Был и более ранний перевод повести Л. Тика под названием “Колдовство” (“Славянин”. 1827).

5) Павел Васильевич Анненков (19 июня (1 июля) 1813, по другим сведениям 18 (30) июня 1812, Москва - 8 (20) марта 1887, Дрезден) - русский литературный критик, историк литературы и мемуарист. Дебютировал в печати очерками “Письма из-за границы” в журнале “Отечественные записки” в 1841 году.

Анненков вошел в историю как основатель пушкинистики, автор первого критически подготовленного собрания сочинений Пушкина (1855–1857) и первой обширной биографии Пушкина - “Материалов для биографии Пушкина” (1855), позже, собрав новые материалы и получив возможность в более либеральных цензурных условиях опубликовать многие старые, издал книгу “Пушкин в александровскую эпоху” (1881; 1998). Из наиболее поэдних публикаций см.: Анненков П. В . Литературные воспоминания. М., 1983; 1989; Парижские письма. М., 1983; 1984; Критические очерки. Сост., подгот. текста, вступ. ст., примеечания д. филол. наук И. Н. Сухих. СПб., 2000.

6) “Фауст”. Посвящение. Пер. Н. Холодковского .

7) Тихонравов Николай Саввич (1832–1893) - историк русской литературы. Специализировался по истории древнерусской литературы и литературы XVIII века; наряду с этим он много занимался изучением творчества Гоголя. Под его редакцией вышло издание “Сочинений Гоголя” (5 т., Москва, 1889–1890). Оно не только дает исправленный и дополненный текст, - результат многолетнего и самого тщательного изучения, - но вместе с этим, в обширных “примечаниях” редактора, представляет подробную картину истории этого текста, историю каждого произведения и всей литературной деятельности Гоголя, в связи с историей внутреннего развития писателя.

8) Герхард Гауптман. Потонувший колокол (“Die versunkene Glocke”). Драматическая сказка в стихах.

9) Владимир Иванович Шенрок - историк литературы, почти вся литературная и ученая деятельность Шенрока посвящена изучению Гоголя. Книги: “Указатель к письмам Гоголя”, М., 1888; “Ученические годы Гоголя”. М., 1898). Все работы Шенрока о Гоголе соединеныв “Материалах для биографии Гоголя” (4 т., Москва, 1892–1898).

10) Николай Васильевич Берг (1823–1884) - поэт, переводчик, журналист. Работа Н. Берга “Сельцо Захарово” (1851) является одной из первых, рассказывающих о местах, связанных с А. С. Пушкиным. Перу Берга принадлежат “Записки об осаде Севастополя” (1858), “Мои скитания по белу свету” (1863), воспоминания о встречах с Гоголем, Некрасовым, Тургеневым.

11) “Весна! выставляется первая рама - / И в комнату шум ворвался, / И благовест ближнего храма, / И говор народа, и стук колеса” (Аполлон Майков . 1854 ).

12) Федор Иванов Иордан (1800–1883). Часто встречался с Гоголем в Риме, о чем рассказал в своих мемуарах (“Записки ректора и профессора Академии художеств Федора Ивановича Иордана”. М., 1918). После смерти Гоголя Иордан, согласно завещанию писателя, гравировал его портрет работы Ф. Моллера для “Сочинений и писем Н. Гоголя” (СПб., 1857. Т. I).

13) Николай Яковлевич Прокопович - соученик Гоголя по нежинской гимназии, один из его ближайших друзей.

14) Тимофей Григорьевич Пащенко вместе со своим братом Иваном Григорьевичем были младшими соучениками Гоголя в нежинской “гимназии высших наук”.

15) Вот (тебе), разбойник! (ит .).

16) Флажолет (фр. flageolet, уменьшит. от старофр. flageol - флейта) - стapиннaя флейта выcoкoгo peгиcтpa, cвиpeль.

17) Фаланстер - в учении утопического социализма Шарля Фурье дворец особого типа, являющийся центром жизни фаланги - самодостаточной коммуны из 1600–1800 человек, трудящихся вместе для взаимной выгоды. Сам Фурье из-за отсутствия финансовой поддержки так и не смог основать ни одного фаланстера, но некоторым его последователям это удалось.

18) Балабина Марья Петровна - ученица Н. В. Гоголя. В начале 1831 году П. А. Плетнев рекомендовал материально стесненного Гоголя семье Балабиных в качестве домашнего учителя.

Публикация подготовлена М. Райциной

любое слово все слова вместе

Любое слово - ищутся работы, в названии которых встречается любое слово из запроса (рекомендуется) .

Все слова вместе - ищутся работы, в названии которых встречаются все слова вместе из запроса ("строгий" поиск).

Поисковый запрос должен состоять минимум из 4 букв.

В запросе не нужно писать вид работы ("реферат", "курсовая", "диплом" и т.д.).

!!! Для более полного и точного анализа базы рекомендуем производить поиск с использованием символа "*".

К примеру, Вам нужно найти работу на тему:
"Основные принципы финансового менеджмента фирмы".

В этом случае поисковый запрос выглядит так:
основн* принцип* финанс* менеджмент* фирм*

Литература

реферат

Особенности повествования в повести Н.В.Гоголя «Шинель»

ОСОБЕННОСТИ ПОВЕСТВОВАНИЯ В ПОВЕСТИ Н.В. ГОГОЛЯ
"ШИНЕЛЬ"
ОГЛАВЛЕНИЕ
ВВЕДЕНИЕ 3
1. Историческая справка 4
2. Особенности раскрытия идеи повести 5
3. Характерные особенности повествования 6
4. Образ "значительного лица" в повести 9
ЗАКЛЮЧЕНИЕ 12
СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ 13
ВВЕДЕНИЕ
Среди замечательных деятелей русской и мировой культуры почетное место принадлежит Николаю Васильевичу Гоголю. Гениальный мастер поэтического слова, он создал великие произведения, покоряющие глубиной и правдивостью своих образов, силой творческого обобщения жизни, художественным совершенством.
Известно, что произведения великих писателей по глубине содержания, смыслу художественных образов далеко выходят за пределы того исторического времени, когда они появились. Крупнейшие художественные создания живут века и тысячелетия, вызывая интерес к себе многих поколений читателей, доставляя им эстетическое наслаждение. Происходит это потому, что творческие обобщения выдающихся художников слова освещают общечеловеческие проблемы, помогают людям разных исторических периодов понять многие, весьма несходные между собой явления жизни.
Каждая новая эпоха по-своему судит о писателе, воспринимая в его творчестве близкие ей художественные начала. Историческое бытие литературных явлений отличается большой сложностью. Тут нередко периоды широкого интереса к писателю, его произведениям сменяются десятилетиями и даже столетиями снижения или угасания заинтересованности в них. При всем том на протяжении времени происходит процесс постепенного раскрытия художественного потенциала классических творений. В возникновении этого потенциала решающая роль принадлежит таланту, индивидуальности художника, его связям с действительностью. Именно поэтому выяснение места писателя в движении жизни, в развитии общества, литературы весьма важно не только для понимания его своеобразия, но и для выяснения судеб его творчества. Игнорирование исторического подхода к художественному наследию порождает субъективизм, всякого рода произвольные суждения и "концепции".
1. Историческая справка
Мысль о "Шинели" возникла впервые у Гоголя в 1834 году под впечатлением канцелярского анекдота о бедном чиновнике, ценой невероятных усилий осуществившем свою давнюю мечту о покупке охотничьего ружья и потерявшем это ружье на первой же охоте. Все смеялись над анекдотом, рассказывает в своих воспоминаниях П. В. Анненков. Но в Гоголе эта история вызвала совсем иную реакцию. Он выслушал ее и в задумчивости склонил голову. Этот анекдот глубоко запал в душу писателя, и он послужил толчком к созданию одного из лучших произведений Гоголя.
Работа над "Шинелью" была начата в 1839 году за границей и вчерне закончена весной 1841 года. Первоначально повесть называлась "Повесть о чиновнике, крадущем шинель".
"Шинель" занимает особое место в цикле петербургских повестей. Популярный в 30-х годах сюжет о несчастном, забитом нуждой чиновнике был воплощен Гоголем в произведение искусства, которое Герцен называл "колоссальным".
Своей повестью Гоголь прежде всего отмежевался от характерной для реакционных писателей 30-х годов разработки сюжета о бедном чиновнике, являвшемся у них мишенью для насмешек и пошлого зубоскальства. Полемический адрес был указан Гоголем совершенно ясно: Башмачкин "был то, что называют вечный титулярный советник, над которым, как известно, натрудились и наострились вдоволь разные писатели, имеющие похвальное обыкновенье налегать на тех, которые не могут кусаться".
2. Особенности раскрытия идеи повести
"Шинель", как и другие повести Гоголя об униженном человеке, находится в преемственной связи с пушкинским "Станционным смотрителем". Опираясь на творческий опыт Пушкина, Гоголь создавал в петербургских повестях глубоко оригинальные художественные обобщения. В центре внимания автора "Станционного смотрителя" было изображение острых столкновений "маленького" человека со знатными, сильными мира сего, столкновений, которые имели своим результатом крушение счастья героя. Гоголь шире отразил социальное неравенство "маленьких" людей, показав не только их беззащитность, но и суровую борьбу за повседневное существование. Изображение жизненной судьбы героев у Гоголя неразрывно сливается с раскрытием постоянного общественного гнета, который, обрекая "маленького" человека на страдания, безжалостно уродует его, стирая живую человеческую индивидуальность.
Тот глубокий драматизм, которым проникнута "Шинель", выявляется, с одной стороны, в обрисовке обыденного и-с другой-в показе "потрясений" героя. На этом внутреннем столкновении и строится прежде всего развитие сюжета в повести. "Так протекала мирная жизнь человека, который с четырьмястами жалованья умел быть довольным своим жребием, и дотекла бы, может быть, до глубокой старости, если бы не было разных бедствий, рассыпанных на жизненной дороге не только титулярным, но даже тайным, действительным, надворным и всяким советникам". Рассказ о приобретении шинели- это повседневность, раскрытая в ее драматическом напряжении. Обыкновенное, заурядное явление предстает в виде "бедствия"; незначительное событие, как в фокусе, концентрирует в себе отражение существенных сторон действительности.
Напряженность и драматизм этих столкновений делают органичным финал повести, в который автор вводит фантастику. Фантастика в "Шинели" является необходимым элементом раскрытия основной идеи повести.
3. Характерные особенности повествования
"Шинель" принадлежит к числу тех произведений, в которых писатель прибегает к приему повествования от имени рассказчика. Но рассказчик в "Шинели" вовсе не похож на Рудого Панька, несущего с собой особую, резко выраженную манеру повествования; он не похож и на рассказчика из повести о ссоре, отличающегося яркой "характерностью". В "Шинели" рассказчик не выдвинут на первый план, но в то же время этот образ ясно ощущается в повести. "Где именно жил пригласивший чиновник, к сожалению, не можем сказать; память начинает нам сильно изменять, и все, что ни есть в Петербурге, все улицы и дома слились и смешались так в голове, что весьма трудно достать оттуда что-нибудь в порядочном виде". Сохраняя черты некоторого внешнего простодушия, рассказчик в "Шинели" далек от "непосредственности" повествователей, принадлежащих к патриархальному мирку.
"Шинель" написана отнюдь не в приемах сказа; тем не менее в ряде мест Гоголь тонко отмечает языковые особенности рассказчика: "...родился Акакий Акакиевич против ночи, если только не изменяет память, на 23 марта... Матушка еще лежала на кровати против дверей, а по правую руку стоял кум, превосходнейший человек, Иван Иванович Ерошкин, служивший столоначальником в сенате, и кума, жена квартального офицера, женщина редких добродетелей, Арина Семеновна Белобрюшкова"; "в таком состоянии Петрович обыкновенно очень охотно уступал и соглашался, всякий раз даже кланялся и благодарил. Потом, правда, приходила жена, плачась, что муж-де был пьян и потому дешево взялся; но гривенник, бывало, один прибавишь, и дело в шляпе".
Образ рассказчика несет в себе ясно выраженное сочувствие незнатному, простому человеку. Рядом с этим писатель в отдельных эпизодах повествования высказывает и в прямой, непосредственной форме свое отношение к герою произведения. Это и определяет ту лирикопатетическую струю повести, которая выявляется и в словах о жестоком "бесчеловечье", и в размышлениях в связи со смертью Акакия Акакиевича ("исчезло и скрылось существо").
Создавая "Шинель", Гоголь опирался на свои громадные творческие завоевания в использовании богатств народного языка. В отличие от ряда других своих произведений, писатель в этой повести почти не обращался к живописно-конкретному описанию быта, "окружения" героя, которое давало возможность ярко очертить его психологический облик. Важнейшая творческая задача, которую ставил перед собой Гоголь в "Шинели", заключалась раньше всего в том, чтобы выпукло показать микроскопический мир униженного героя, а затем уже охарактеризовать отношения подавленного человека с окружающим его социальным миром. Последовательно осуществляя эту творческую задачу, Гоголь добивался поразительной концентрированности словесного выражения, необычайной меткости художественного слова. "Там, в этом переписыванье, ему виделся какой-то свой разнообразный и приятный мир. Наслаждение выражалось на лице его;
некоторые буквы у него были фавориты, до которых если он добирало я, то был сам не свой: и подсмеивался, и подмигивал, и помогал губами, так что в лице его, казалось, можно было прочесть всякую букву, которую выводило перо его ".
Богатство и меткость гоголевской метафоры составляег неотъемлемую особенность описания действий героя, событий его жизни. "Акакий Акакиевич с некоторого времени начал чувствовать, что его как-то особенно сильно стало пропекать в спину и плечо, несмотря на то, что он старался перебежать как можно скорее законное пространство. Он подумал, наконец, не заключается ли каких грехов в его шинели. Рассмотрев ее хорошенько у себя дома, он открыл, что в двух, трех местах, именно на спине и на плечах, она сделалась точная серпянка". Метко найденное слово, выразительная метафора очень часто как бы подводят итог целому повествовательному эпизоду. "Он возвратился домой в самом счастливом расположении духа, скинул шинель и повесил ее бережно на стене, налюбовавшись еще раз сукном и подкладкой, и потом нарочно вытащил, для сравненья, прежний капот свой, совершенно расползшийся. Он взглянул на него, и сам даже засмеялся: такая была далекая разница! И долго еще потом за обедом он все усмехался, как только приходило ему на ум положение, в котором находился капот".
Характеризуя реальное место героя в общественной жизни, его отношение к действительности, писатель широко пользуется приемом внутренних сопоставлений, который становится организующим началом и в построении самого предложения, в отборе его лексического состава. "Если бы соразмерно его рвению давали ему награды, он, к изумлению своему, может быть, даже попал бы в статские советники; но выслужил он, как выражались остряки, его товарищи, пряжку в петлицу да нажил геморрой в поясницу".
Внутренние сопоставления в повествовательной речи "Шинели" отличаются большим разнообразием, они строятся на столкновении воображаемого и действительного, возвышенного и прозаического. "Огонь порою показывался в глазах его, в голове даже мелькали самые дерзкие и отважные мысли: не положить ли точно куницу на воротник". Или: "Благодаря великодушному вспомоществованию петербургского климата, болезнь пошла быстрее, чем можно было ожидать, и когда явился доктор, то он, пощупавши пульс, ничего не нашелся сделать, как только прописать припарку, единственно уже для того, чтобы больной не остался без благодетельной помощи медицин
Использование внутренних сопоставлений в структуре предложения или целой группы предложений нередко соединяется с подчеркиванием, "обыгрыванием" одного ударного слова. "Акакий Акакиевич если и глядел на что, то видел на всем свои чистые, ровным почерком выписанные строки, и только разве если, неизвестно откуда взявшись, лошадиная морда помещалась ему на плечо и напускала ноздрями целый ветер в щеку, тогда только замечал он, что он не на середине строки, а скорее на середине улицы".
4. Образ "значительного лица" в повести
"Игру" слов Гоголь блистательно использует для выразительной характеристики героев, явлений социальной, действительности. В этом смысле очень интересно то раскрытие различных смысловых оттенков слова "значительный", которое предстает в описании "значительного лица". "Нужно знать, что одно значительное лицо недавно сделался значительным лицом, а до того времени он был незначительным лицом. Впрочем, место его и теперь не почиталось значительным в сравнении с другими, еще значительнейшими. Но всегда найдется такой круг людей, для которых незначительное в глазах прочих есть уже значительное. Впрочем, он старался усилить значительность многими другими средствами". Сопоставление в разных связях "значительного" с "незначительным" придает иронический характер рассказу о высокопоставленной особе.
В сатирических целях Гоголь с большим мастерством соединяет, казалось бы, исключающие друг друга смысловые значения слов и достигает при этом замечательного эффекта. "В полиции сделано было распоряжение поймать мертвеца, во что бы то ни стало, живого или мертвого, и наказать его, в пример другим, жесточайшим образом". Постоянная формула ревнителей порядка о поимке и наказании виновных предстает здесь в своей комической нелепости.
В образе "значительного лица" показана жестокость представителей власти и закона. Рисуя оскорбления, которым Акакий Акакиевич подвергался в департаменте, Гоголь показал, "как много в человеке бесчеловечья, как много скрыто свирепой грубости в утонченной и образованной светскости".
Гоголь создает сатирически обобщенный тип человека - представителя бюрократической власти России. Не существенна его должность, это начальство вообще. Так, как оно ведет себя с Башмачкиным, ведут себя все "значительные лица".
Сцена у генерала является идейной кульминацией повести. Здесь с наибольшей силой показана социальная трагедия "маленького человека" в условиях самодержавной России.
Характерно то, что Гоголь не дает даже имени этому своему герою. В отличие от Башмачкина и Петровича, "значительное лицо" изображено сатирическими красками: "Приемы и обычаи значительного лица были солидны и величественны, но не многосложны. Главным основанием его системы была строгость. "Строгость, строгость и-строгость", - говаривал он обыкновенно и при последнем слове обыкновенно смотрел очень значительно в лицо тому, которому говорил... Обыкновенный разговор его с низшими отзывался строгостью и состоял почти из трех фраз: "Как вы смеете? Знаете ли вы, с кем говорите? Понимаете ли, кто стоит перед вами?"
В своих отношениях с "низшими", в своей общественной практике "значительное лицо" выражает господствующие "нормы"; его личные качества не играют при этом сколько-нибудь существенной роли. "Он был в душе добрый человек, хорош с товарищами, услужлив...", "но как только случалось ему быть в обществе, где были люди хоть одним чином пониже его, там он был просто хоть из рук вон".
Олицетворение грубой и жестокой силы, "значительное лицо" заботится лишь о незыблемости "основ", о том, чтобы не было и намека на вольные мысли. Обращение Башмачкина к "значительному лицу" за помощью вызывает гнев высокопоставленной особы. Когда Башмачкин робко замечает: "...я ваше превосходительство осмелился утрудить потому, что секретари того... ненадежный народ..." - на него обрушивается буря негодования. "Что, что, что?-сказал значительное лицо.-Откуда вы набрались такого духу? откуда вы мыслей таких набрались? что за буйство такое распространилось между молодыми людьми против начальников и высших!"
Весьма сильное впечатление, которое производит это распекание на Башмачкина, вызывает полное удовлетворение "значительного лица". Он упоен мыслью о том, "что слово его может лишить даже чувств человека".
Сцены, рисующие "значительное лицо", расширяют и обобщают то воздействие общественного уклада, которое предопределило течение всей жизни Акакия Акакиевича, привело его к гибели. В одной из редакций "Шинели" содержатся следующие строки: "А мы, однако ж, оставили совершенно без внимания главную причину всего несчастья, именно значительное лицо". Несомненно, что это место было видоизменено писателем под давлением цензурных требований, в печатном тексте оно приобрело иную редакцию. "Но мы, однако же, совершенно оставили одно значительное лицо, который, по-настоящему, едва ли не был причиною фантастического направления, впрочем, совершенно истинной истории".
Встреча Башмачкина со "значительным лицом" показана в "Шинели" как столкновение не с дурным человеком, а с "обычным" порядком, с постоянной практикой "власть имущих". Башмачкин страдает не от бесчеловечности отдельных людей, а от того бесправия, в которое он поставлен своим общественным положением. Изображая в "Шинели" "маленького" человека, Гоголь выступал как великий гуманист. Гуманизм его носил не абстрактно-созерцательный, а действенный, социальный характер. Писатель защищал права тех людей, которые лишены их в обществе. Слова "я брат твой" явились отражением идей социальной справедливости, общественного равенства.
Акакий Акакиевич нарисован человеком, который покорно несет свой тяжелый крест в жизни, не поднимая голоса протеста против жестокостей общества. Башмачкин - жертва, не сознающая трагичности своего положения, не задумывающаяся над возможностью иной жизни. В первоначальной редакции эпилога повести писатель с горечью отмечал покорность судьбе, безропотность Башмачкина. "Исчезло и скрылось существо, никем не защищенное и никому не дорогое, ни для кого не интересное, даже не обратившее на себя взгляда естествонаблю-дателя и только покорно понесшее канцелярские насмешки и никогда во всю жизнь свою не изрекшее ропота на свою участь и не знавшее, есть ли на свете лучшая участь".
"Смирение" героя "Шинели" отнюдь не означало примирения Гоголя с действительностью. Показывая героя в качестве безропотной жертвы общества, писатель выражал свой смелый протест против социального порядка.
ЗАКЛЮЧЕНИЕ
Основанные на принципах реализма и демократического гуманизма, художественные произведения Гоголя оказали огромное влияние на развитие общественного самосознания, духовной культуры России и других стран. Его творчество явилось значительным действенным фактором в росте передовой общественной мысли
Литературной деятельности Гоголя были свойственны идейные и творческие противоречия, особенно сильные в последний период его жизни. Противоречия эти часто использовались и используются в наше время для того, чтобы истолковать жизненный и литературный путь Гоголя, его художественное наследие в духе откровенного консерватизма. Однако такого рода истолкования вступают в непримиримый конфликт с истиной. Основное направление творческой деятельности Гоголя имело своим источником не ложные воззрения, которые так или иначе сказались в его произведениях, а прогрессивные, освободительные идеи, столь ярко в них выраженные. Не предрассудки и заблуждения определяли содержание, сущность творческих созданий писателя, а их глубинная жизненная правда, замечательные художественные открытия, осуществленные им.
Реалистические шедевры Гоголя представляют собой крупный вклад в сокровищницу русской и мировой литературы. Художественные обобщения, созданные писателем, стали достоянием всего прогрессивного человечества, вызывают к себе живейший интерес читателей различных национальностей. Гоголь смело утверждал новые творческие принципы, которые оказали широкое влияние на литературу, получили свое дальнейшее развитие в произведениях выдающихся русских писателей и писателей других стран.
СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ
1. Машинский С. Художественный мир Гоголя. М. : "Просвещение", 1971
2. Н.В. Гоголь: История и современность: К 175 - летию со дня рождения/Сост. В.В. Кожинов, Е.И. Осетров, П.Г. Паламарчук. - М.: Сов. Россия, 1985.
3. Храпченко М. Б. Николай Гоголь. Литературный путь. Величие писателя. - М. Современник, 1984.

Работа на этой странице представлена для Вашего ознакомления в текстовом (сокращенном) виде. Для того, чтобы получить полностью оформленную работу в формате Word, со всеми сносками, таблицами, рисунками, графиками, приложениями и т.д., достаточно просто её СКАЧАТЬ.

Место творчества Н. В. Гоголя в русской литературе 19 в. Гоголь и Пушкин.
Раннее романтическое творчество писателя. «Вечера на хуторе близ Диканьки»,
«Миргород». Связь этих произведений с фольклором и опора на традиции русской литературы. Фантастика и реальность в его произведениях.

В первой половине 19ого века в России жили и творили многие великие поэты и писатели. Однако в русской литературе принято считать, что с 40х годов 19ого века начинается "гоголевский" период русской литературы. Эту формулировку предложил Чернышевский. Он приписывает Гоголю заслугу прочного введения в русскую изящную литературу сатирического - или, как справедливее будет назвать его, критического направления. Ещё одна заслуга - основание новой школы писателей.

Творения Гоголя, обнажавшие социальные пороки царской России, составили одно из важнейших звеньев становления русского критического реализма.
Никогда прежде в России взор сатирика не проникал так глубоко в повседневное, в будничную сторону социальной жизни общества. Гоголевский комизм - это комизм устоявшегося, ежедневного, обретшего силу привычки, комизм мелочной жизни, которому сатирик придал огромный обобщающий смысл.
После сатиры классицизма творчество Гоголя явилось одной из вех новой реалистической литературы. Значение Гоголя для русской литературы было огромно. С появлением Гоголя литература обратилась к русской жизни, к русскому народу; стала стремиться к самобытности, народности, из риторической стремилась сделаться естественною, натуральною. Ни в одном русском писателе это стремление не достигло такого успеха, как в Гоголе.
Для этого нужно было обратить внимание на толпу, на массу, изображать людей обыкновенных, а неприятные только исключение из общего правила. Это великая заслуга со стороны Гоголя. Этим он совершенно изменил взгляд на само искусство.

Влияние Гоголя на русскую литературу было огромно. Не только все молодые таланты бросились на указанный им путь, но и некоторые писатели, уже приобретшие известность, пошли по этому пути, оставив свой прежний.

О своём восхищении Гоголем и о связях с его творчеством говорили
Некрасов, Тургенев, Гончаров, Герцен, а в 20ом веке мы наблюдаем влияние
Гоголя на Маяковского. Ахматову, Зощенко, Булгакова и др.

Чернышевский утверждал, что Пушкин является отцом русской поэзии, а
Гоголь - отцом русской прозаической литературы.

Конечно, и в прозаических произведениях Пушкина, которые представляют чуждые русскому миру картины, без всякого сомнения, есть элементы русские.
Но как доказать, что, например, поэмы "Моцарт и Сальери", "Каменный гость",
"Скупой рыцарь" могли быть написаны только русским поэтом? Но разве можно такой вопрос задать по отношению к Гоголю? Конечно, нет. Изображать русскую действительность, с такой поразительной верностью может только русский писатель.

Гоголь ничего не украшает, не смягчает вследствие любви к идеалам или каких-нибудь заранее принятых идей, или привычных пристрастий, как, например, Пушкин в "Онегине" идеализировал помещицкий быт. Однако у них есть много общих моментов в их произведениях, сказывается влияние Пушкина на Гоголя. Например, письмо незнакомки к Чичикову - пародийная копия письма
Татьяны к Онегину, а сцена Чичикова и Коробочки - такая же копия сцены встречи Германа и графини. Пушкин и Гоголь были друзьями. Пушкин высоко оценил творчество Гоголя. Он рекомендует публике книги Гоголя, который со времени "Вечеров..." непрестанно развивался и совершенствовался. С благородством и щедростью, с истинным великодушием, которым отмечен гений,
Пушкин подарил Гоголю сюжеты двух крупнейших его произведений: "Ревизора" и
"Мёртвых душ", и Гоголь всегда был благодарен Пушкину, считал его своим лучшим учителем, благоговейно склонялся перед его памятью.

Однако это были уже его зрелые произведения. А если говорить о раннем его творчестве, то можно упомянуть первое сохранившееся сочинение гимназиста Гоголя - поэма "Ганц Кюхельгартен"(1827 г.), которое характерно прежде всего романтичной патетикой, выражающей иллюзию относительно переустройства внутреннего мира человека. Но ироническое отношение автора к главному персонажу, неспособному своими поступками реализовать свои романтические мечты, не отрывает поэму от комично-стилевой стихии, которая, вскоре, благодаря блестящему воплощению в "Вечерах...", ввела Гоголя в большую литературу. Поэма "Ганц...", как и некоторые повести, выходившие после неё, также как "Шинель" и др. не имели успеха.

Выход в 1831 - 1832 гг. в свет обеих частей "Вечеров...", вызвавших открытый, восторженный отзыв поэта, также не были приняты консервативной критикой, которая отказалась признать творческую удачу молодого писателя.
Как и Пушкин Белинский поддержал Гоголя. Он не только приветствовал появление нового таланта, но и определил его своеобразные черты:

1) художественный синтез возвышенного и комичного

2) оптимистический пафос

3) всеохватывающее воспроизведение "смешного" в русской жизни.

В "Вечерах..." открытие Гоголя состояло в том, что естественность жизни он обнаружил в жизни людей, стоявших наиболее близко у истоков народного бытия. Именно здесь Гоголь искал доказательства (критерии) истинного и ценного, и потому впоследствии бесконечные варианты человеческой "игры" - от хлестаковщины до фантастического культа чина - стали главными объектами гоголевской сатиры.

В "Вечерах..." - праздник народного духа. Доказательством тому служит образ "издателя" пасечника Рудого Панька, в интонации которого постоянно звучит ирония. Это тот смех, где столько же простодушия, сколько и природной мудрости.

В произведении патетика народного и национального чувства, выраженная с исключительной проникновенностью, становится близкой, общедоступной любому читателю в любое историческое время.

Вспомним знаменитое начало одной из глав «Майской ночи»: «Знаете ли вы украинскую ночь?.. Всмотритесь в неё...»

Вот уже полтора столетия русский и европейский читатель вглядывается в юных героев "Сорочинской ярмарки", Параську и Гринько, напевающих друг другу на виду у всей толпы нежные и наивные песни. Невозможно оторваться от фольклорного сказа Фомы Григорьевича в "Вечере на кануне Ивана Купала".

Во второй части "Вечеров..." звучит тема освободительной борьбы, которая более ярко выражена в "Страшной мести". Вторая часть навеяна романтикой особенно в описаниях пейзажа. Для полноты картины украинской жизни Гоголю нужна была в "Вечерах..." и такая повесть, как "Иван Фёдорович
Шпонька и его тётушка", пафос которой, в сущности, рождён также народным мышлением.

После "Вечеров..." выходит следующий шедевр его творений, книга
"Миргород"(1835г.). Повести здесь тематически очень самостоятельны, что сказалось и в их жанрах: героическая эпопея "Тарас Бульба" и нравоописательная повесть об Иване Ивановиче и Иване Никифоровиче. Но мысль автора одна: мысль о возможностях человеческого духа, о счастье жить по законам высокого дома, объединяющем людей и о несчастье, нелепости, бессмысленности существования. Повести отразили совершенно противоположные результаты развития человека. Вопрос был поставлен остро, что говорило о страстном желании Гоголя видеть общество свободным от подобных несоответствий

Создавая "Вечера..." и "Миргород" Гоголь не мог обойтись без народного фольклора, благодаря которому мы, читая повести Гоголя, глубже проникаем и понимаем жизнь тех или иных людей, описываемых в них.

Постоянно, живя в Петербурге, в письмах к матери он обращается с просьбой написать побольше народных песен, любопытных фамилий, прозвищ, преданий и сведений о том, как проводятся свадьбы, калядки, как одеваются парубки и девушки на гулянья, гадания.

Если говорить о фантастике и реальности в произведениях Гоголя, то впервые мы встречаемся с этими элементами в "Вечерах...".

"Вечера..." были написаны в связи с тем, что русская общественность проявила интерес к Украине в этот период: её нравам, быту, литературе, фольклору. И вот, Гоголь решает ответить на потребность в украинской тематике своими художественными произведениями.

"В "Вечерах..." герои во власти религиозно-фантастических представлений, языческих и христианских верований... В рассказах о недавних событиях, о современности демонические силы воспринимаются как суеверие.
Отношение самого автора к сверхъестественным явлениям ироническое...
Волшебно-сказочная фантастика отображается Гоголем не мистически, а более или менее очеловеченно..."

Чертям, русалкам, ведьмам придаются вполне реальные, определённые человеческие свойства. Так, чёрт из повести "Ночь перед Рождеством"
"спереди - совершенный немец", а "сзади - губернский стряпчий в мундире".
И, ухаживая за Солохой, он нашёптывал ей на ухо "то самое, что обыкновенно нашёптывают всему женскому роду".

Фантастика, вплетённая писателем в реальную жизнь, приобретает в
"Вечерах..." "прелесть наивно-народного воображения и, несомненно, служит поэтизации народного быта". Но при этом христианское воззрение Гоголя постепенно меняется (растёт). Более полно, нежели в других произведениях, оно выражается в повести "Страшная месть". Здесь в образе колдуна олицетворяется дьявольская сила. Но этой страшной силе противопоставляется православная религия.

При главенстве сатирического принципа изображения Гоголь особенно часто обращается в "Петербургских повестях" к фантастике и приёму "крайнего контраста". Он был убеждён, что "истинный эффект заключён в резкой противоположности". Но фантастика в той или иной мере подчинена здесь реализму.

Углубляя показ в повести "Нос" нелепости человеческих взаимоотношений при "деспотическо-бюрократической субординации", Гоголь искусно использует фантастику.

В повести "Шинель" запуганный, забитый Башмачкин проявляет своё недовольство значительными лицами, грубо его принижавшими и оскорблявшими, в состоянии беспамятства, в бреду. Но автор, будучи на стороне героя, защищая его, осуществляет протест в фантастическом продолжении повести.

"Гоголь наметил в фантастическом завершении повести реальную мотивировку. Значительное лицо, смертельно напугавшее Акакия Акакиевича, ехало по неосвещённой улице после выпитого у приятеля шампанского, и ему, в страхе, вор мог показаться кем угодно, даже мертвецом".

Обогащая реализм достижениями романтизма, просвещенного абсолютизма, создавая в своём творчестве сплав сатиры и лирики "анализа действительности и мечты о прекрасном человеке и будущем страны", он поднял критический реализм на новую высшую ступень по сравнению со своими мировыми предшественниками.

Гоголь и религиозные искания его времени. Христианская позиция писателя.
“Размышления о божественной литургии”.

Николай Васильевич Гоголь был своеобразным человеком. Его характер был противоречивым. Он часто бывал странен, замкнут, молчалив, нелюдим, мрачен, иногда поступал необъяснимо эксцентрично, а иногда, напротив, был прост и весел. Одни люди изображали Гоголя беззаботным весельчаком, озорным и чудаковатым, другие же – мистиком, мучеником христианской веры. Гоголь был глубоко религиозным человеком, но эта религиозность появилась у него не сразу.

Гоголь мечтал быть полезным человечеству. И эта мечта появилась у него еще в юношеские годы. Он говорил: «Я думал просто, что выслужусь и все это доставит служба государственная. От этого страсть служить была у меня в юности очень сильна». Он также говорил: « Мысль о службе у меня никогда не пропадала». Можно сказать, что вся его жизнь была службой, службой России, службой человечеству. Но чтобы служить, чтобы смочь это сделать, по его же словам, нужно «узнать получше природу человека вообще и думу человека вообще». «С этих пор этих пор человек и душа человека сделались, больше чем когда-либо, предметом наблюдений. Я остановил на время все современное…» Гоголя перечитал очень много книг, книг законодателей, душеведцев и наблюдателей за природой человека. Его занимало все, где только выражалось познание людей и души человека, от исповеди светского человека до исповеди монаха. «…и на этой дороге, нечувствительно, почти сам не ведая как, я пришел ко Христу, увидевши, что в нем ключ к душе человека и что еще никто из душезнателей не всходил на ту высоту познания душевного, на которой стоял он». Так Гоголь пришел к Богу. В своей «Авторской исповеди» он сказал, что он раньше верил в Бога, но «как-то темно и неясно».

Свою христианскую позицию Гоголь показал в своей книге «Выбранные места из переписки с друзьями». Начиная работать над этой книгой в 1846 году,
Гоголь был глубоко убежден, что его посетило божественное откровение.
Вскоре, через год, он закончил работу над книгой. В ней он лишь отчасти использовал свои действительные письма 1843-1846 годов, а большинство статей написал в виде писем заново. В чем же состоит христианская позиция
Гоголя? В том, что каждый человек на свете должен служить, что каждый человек должен стать христианином. И, самое главное, каждый человек должен заглянуть себе в душу, познать ее, проанализировать, потому как «найдя ключ к своей душе, найдешь ключ и к душам других людей». Гоголь говорил, что верховная инстанция всего есть церковь и разрешение вопросов жизни - в ней.

В главе «Несколько слов о нашей церкви и духовенстве» Гоголь говорит о том, что русским народом православная церковь незнаема. Он выражает глубокое сожаление об этом. В главе «Христианин идет вперед» Гоголь утверждает, что «для христианина нет оконченного курса; он вечно ученик и до самого гроба ученик». То есть для верующих учение не заканчивается никогда. Они постоянно развиваются. В «Светлом воскресении» Гоголь повествует о празднике воскресения Христа, о том, что этот праздник воспразднуется прежде всего в России, русским народом. И он объясняет почему: «Мы еще растопленный металл, не отлившийся в национальную форму; еще нам возможно выбросить, оттолкнуть от себя нам неприличное и внести в себя все, что уже невозможно другим народам, получившим форму и закалившимся в ней».

Религиозные искания гоголевского времени очень четко показал Белинский в письме Николаю Васильевичу: «Неужели же Вы не знаете, что наше духовенство находится во всеобщем презрении у русского общества и русского народа? Про кого русский народ рассказывает похабную сказку? Про попа, попадью, попову дочь и попова работника. Кого русский народ называет:
«дурья порода, колуханы, жеребцы»? Попов. Не есть ли поп на Руси для всех русских представитель обжорства, скупости, низкопоклонничества, бесстыдства? И будто всего этого вы не знаете. Странно. По-вашему, русский народ – самый религиозный в мире? Ложь».

В этом небольшом отрывке прослеживается мысль о том, что русские христиане были неистинными, что обряды совершались только формально. В народе ходили слухи о воровстве в кругах духовенства, и это действительно было так. Трудно было добиться доверия у народа, нагло обманывая и обворовывая его.

Во времена Гоголя церковь яростно преследовалась, но отвечала на это спокойствием и равнодушием. Этот факт подчеркивает в письме к гр. А П.Т…му и сам Гоголь. Он говорит: «Зачем хотите вы, чтобы наше духовенство, доселе отличавшееся спокойствием, столь ему пристойным, стало в ряды европейских крикунов и начало, подобно им, печатать опрометчивые брошюры?» Сам Гоголь говорил, чтобы защищать церковь в это ненастное время, необходимо было самому прежде ее узнать. В то время церковь вообще мало кто знал. Но духовенство не бездействовало. И Гоголь был уверен и утверждал, что где-то в глубине монастырей и в тишине келий готовятся неопровержимые сочинения в защиту церкви нашей. Церковь действовала медленно, не спеша, обдумывая все поступки, молясь и воспитывая самих себя. Некоторые говорили, что церковь была безжизненна, но они говорили неправду, потому что церковь есть жизнь.
Но ложь та была выведена логически и сформирована правильным выводом, но правда скрывается в том, что мы безжизненны, а не церковь. Гоголь говорил и о том, что защищать русскую церковь в его время равносильно тому, что уронить ее, и что есть для всех одна пропаганда – жизнь, и только жизнью люди должны люди защищать церковь. С философской точки зрения Гоголя мы должны благодеяниями и чистотой душ возвещать истину на стороне церкви.
Ходили слухи во времена Гоголя, что духовенство и вовсе отстранено от прикосновения с жизнью. Но эта нелепость не имела существенной доли правды.
Духовенство было ограничено в его соприкосновениях с людьми. «Попы становились дурными, что чересчур сделались светскими». Во времена Гоголя положение церкви было сложное, но не было такого положения, из которого бы христианская церковь не нашла бы выхода.

Петербургские повести и их значение. Невский проспект.

Сочетание юмора и драматизма, а порой и трагизма очень характерно для цикла повестей Гоголя, которые принято называть «петербургскими». К ним относятся «Невский проспект», «Нос», «Портрет», «Записки сумасшедшего» и
«Шинель».

Петербург в начале XIX века был одним из красивейших и богатейших городов Европы. Его величавую и строгую красоту воспел в «Медном всаднике»
Пушкин, отразив двуликость Петербурга. Н. В. Гоголь развивает и углубляет эту тему в своих петербургских повестях. В них предстает перед нами и город владельцев «роскошных палат», и город жалких лачуг, в которых селились бедные чиновники, ремесленники, нищие художники. И эти два Петербурга писатель показывает в сложных взаимосвязях, как бы сталкивая их между собой.

В духе беспощадной сатиры изображает Гоголь людей высших кругов столичного общества. И повести «Невский проспект» перед читателем предстает толпа чиновников с их женами, совершающая предобеденную прогулку. И мы не встретим там человеческих лиц, но зато увидим «бакенбарды… пропущенные с необыкновенным и изумительным искусством под галстук, бакенбарды бархатные, атласные, черные как соболь или уголь…», встретим усы «никаким пером, никакою кистью не изобразимые», увидим тысячи сортов шляпок, платьев. Перед нами проходит парад туалетов, причесок, искусственных улыбок, что свидетельствует о том, как мелки и пусты эти люди, стремящиеся произвести впечатление не своими человеческими качествами, а лишь изысканностью внешности.

За внешним изяществом и блеском жизни высших кругов чиновничьего общества скрывается нечто низменное, бездушное, безобразное. Автор говорит:
«О, не верьте этому Невскому проспекту! Я всегда закутываюсь покрепче плащом своим, когда иду по нем, и стараюсь вовсе не глядеть на встречающиеся предметы. Все обман, все мечта, все не то, что кажется!»

Но вот на этом Невском проспекте, озаренном призрачным, таинственным светом фонарей, блеском зеркальных стекол проносящихся с шумом роскошных карет, среди самодовольной нарядной толпы мы видим молодого скромного человека. Это художник Пискарев. Он доверчив, чист, он влюблен в прекрасное и ищет его повсюду. Гоголь изображает встречу Пискарева с юной красавицей.
Она проводит его в свой дом, который оказывается грязным притоном. Здесь пьянствуют те же самые богообразные чиновники, которые с такими добродетельными лицами гуляют по Невскому проспекту.

Молодой художник обманулся в своих надеждах. Его чистые чувства осмеяны и растоптаны. Пискарев не выдерживает столкновения с жестокой и грязной действительностью и погибает.

В повести «Записки сумасшедшего» Гоголь изображает трагическую судьбу человека, задохнувшегося в пустом мертвом мире власти чинов и золота. К мелкому чиновнику Поприщину окружающие его люди относятся с презрением, потому что у него «нет гроша за душой», потому что он «нуль, больше ничего». Поприщину поручено ходить в кабинет директора департамента чинить перья. Мир роскоши, в котором живет семья директора, восхищает и подавляет маленького чиновника. Но все это очарование роскошной жизнью знати постепенно меркнет для Поприщина, ибо к нему в генеральском доме относятся, как к неодушевленному предмету. И в его сознании пробуждается протест против социальной несправедливости. Он мечтает сам стать генералом, но только для того, чтобы заставить всех этих напыщенных гордостью людей склонить головы перед ним, «только для того, чтобы увидеть, как они будут увиваться…»

Поприщин сходит с ума. Ему кажется, что он читает переписку комнатных собачек, которые рассказывают ему о жизни генерала, его дочери. На самом же деле это все мысли самого Поприщина, который начал понимать, как пуста и бессмысленна жизнь, как ничтожны идеалы этого высшего чиновничьего мира.
Главная забота генерала - дадут или не дадут ему орден, за кого выдаст он замуж дочь, за камер-юнкера или генерала.

Поприщин воображает себя королем Испании. Эта болезненная идея возникает у героя повести как результат постоянного унижения его человеческого достоинства. Поприщина увозят в дом умалишенных. С ним там обращаются жестоко, бесчеловечно, сторожа избивают его палками. Повесть кончается монологом Поприщина, полным отчаяния и сознания своей беззащитности: «Спасите меня! возьмите меня!.. Матушка, спаси твоего бедного сына! посмотри, как мучат они его!» И в этих словах звучит не только голос одинокого больного Поприщина. Это и крик души простого человека-труженника, угнетенного, бесправного в Российском самодержавно- крепостническом государстве.

С повестью «Записки сумасшедшего» тесно связана повесть «Нос». Внешне она может произвести впечатление какой-то веселой сказки. Но, как часто бывает у Гоголя, сказка при внимательном чтении оборачивается былью, а смех
– горечью и грустью. В повести «Нос» углубляется сатирическое изображение представителей высшей бюрократической среды.

Коллежский асессор Ковалев, приехавший в Петербург с намерением сделать карьеру и жениться на богатой невесте, однажды утром, взглянув на себя в зеркало, обнаружил на лице «вместо носа гладкое место». Ковалев в отчаянии бросается на розыски своего пропавшего носа. Ведь без носа не появишься в официальном учреждении, в светском обществе, не прогуляешься по
Невскому проспекту. Рушатся все надежды на успех. А между тем становится известным, что нос Ковалева всюду появляется в городе, ездит в карете, носит расшитый золотом мундир, шляпу с плюмажем, уже перегнал в чинах своего хозяина. Он статский советник.

Замысел фантастической истории становится особенно ощутим и ясен.
Гоголь зло смеется над дикими нравами чиновничьего мира, где ценится не человек, а чин.

В повести «Портрет» изображена драматическая история талантливого художника Чарткова, который не устоял перед соблазнами мнимого счастья.
Таинственный, загадочный случай делает его владельцем целой груды золотых монет. Почти обезумев, сидел Чертков перед золотом и мысленно рисовал два пути, которые открывала перед ним эта тысяча золотых. Один – жить скромно, уехать в Италию, посвятить себя изучению произведений великих мастеров, провести молодость в упорном труде, совершенствовать свое мастерство живописца. Другой путь – приобрести богатую квартиру, роскошную обстановку, рекламировать себя как художника-портретиста в газетах и этим привлечь заказчиков. Этот последний путь обещал ему богатство и известность. Чартков думал, что это будет не только легкий путь в жизни, не и прямой и легкий путь в искусстве.

Однако золото сыграло пагубную роль в его жизни. Оно открыло ему дорогу в мир лжи и лицемерия, бездумного и пустого существования. И в искусстве Чартков также начинает лгать: «Он с большой охотой соглашался на все». В своих портретах он отступал от правды жизни, льстил каждому.

К Чарткову пришли и богатство и известность. Он поверил, что слава эта настоящая, а не купленная за деньги, что его поверхностные суждения об искусстве и есть сама абсолютная истина. Но вот однажды Чарткова как почетного члена Академии художеств пригласили на выставку новой картины. Ее автором был в прошлом товарищ Чарткова, всю свою жизнь бескорыстно посвятивший искусству. Он трудился, не думая ни об успехах в обществе, ни о славе. У Чарткова уже были заранее заготовлены фразы, в которых он собирался что-то покритиковать в картине, что-то похвалить.

Однако когда Чартков увидел картину, он был потрясен. Он должен был сознаться, что это настоящее произведение искусства. Чартков не мог лгать и лицемерить, «…речь умерла на устах его, слезы и рыдания нестройно вырвались в ответ, и он как безумный выбежал из залы». Чартков окончательно понял, что давно уже погиб и как человек и как художник. Но это сознание вызвало в нем бешеную злобу ко всему живому и прекрасному. Чартков сходит с ума и в страшных муках умирает.

В своей повести великий русский писатель выразил глубокие мысли о том, что искусство сможет свободно развиваться, быть правдивым и являться величайшим благом для людей лишь в том случае, если его творцы будут свободными от желания угождать вкусам и потребностям высших слоев общества, будут свободными от растлевающей власти денег.

«Шинель» является произведением, завершающим цикл петербургских повестей. Н. В. Гоголь окончил работу над ней в 1841 году после путешествия по Европе и длительного пребывания в Италии. В этом произведении писатель развивает тему затравленности, униженности человека-труженника в чиновничьем мире.

Центральным персонажем «Шинели» является самый мелкий по чину служащий канцелярии, переписчик бумаг Акакий Акакиевич Башмачкин. Гоголь показывает, до какой степени калечит, духовно опустошает человека мир департаментов, ведомств, где господствуют мертвая форма циркуляров и отношений, где сущность дела никого не интересует. Башмачкину уже более 50 лет. Почти всю свою жизнь он провел в мире казенных бумаг и не только привык к этой бессмысленной работе переписки, но и полюбил ее. У Башмачкина были даже особенно любимые буквы. Когда он доходил до них, «то был сам не свой: и подсмеивался, и подмигивал, и помогал губами…»

Так, получая нищенское жалование, без семьи, без друзей, без каких- либо желаний и стремлений жил Башмачкин десятки лет. Его убогая бедность, забитость, безответная покорность вызывали презрение у сослуживцев, которые позволяли себе издевательские шутки, унижающие его человеческое достоинство.

Так уже в экспозиции повести начинает звучать тема защиты простого человека, униженного и затравленного в мире социального неравенства, социальной несправедливости. Акакий Акакиевич вынужден заказать себе новую шинель. И чтобы собрать деньги на новую шинель, Башмачкину приходится голодать по вечерам, отказываться от чая, не жечь свечей, а сидеть в темноте или просить хозяйку пустить его к свету в ее комнате. Но сам процесс обдумывания, как и какую сшить шинель, хлопоты, связанные с покупкой материалов, примерки и т. п., доставляют Акакию Акакиевичу радость, которую он никогда не испытывал. Впервые в жизни Башмачкина оказалось что-то свое, возникло какое-то человеческое желание.

Наконец шинель сшита. И здесь снова проявляются низменные нравы сослуживцев Башмачкина. Те, кто раньше не считал его за человека, теперь, увидев в новой шинели, резко изменили к нему отношение. Так Гоголь иронизирует над людьми, которые способны проникнуться уважением к шинели, но не способны уважать человека.

Однако первый радостный вечер в жизни Башмачкина оборачивается для него несчастьем. Он был ограблен, воры похитили новую шинель. Все попытки
Акакия Акакиевича найти у людей помощь не дают результата. В чиновничьем мире люди глухи к страданию простого человека. Даже генерал, который в повести назван «значительным лицом», не только не вслушался в просьбу
Башмачкина, но даже накричал на него.

Башмачкин умер: «Исчезло и скрылось существо, никем не защищенное, никому не дорогое, ни для кого не интересное…»

Но история о бедном чиновнике на этом не кончается. Мы узнаем, что умирающий в горячке Акакий Акакиевич в бреду так бранил «его превосходительство», что старушке хозяйке, которая сидела у постели больного, становилось страшно. Таким образом, перед самой смертью проснулся в душе забитого Башмачкина гнев против людей, погубивших его.

Петербургские повести очень схожи по своей фантастичности с
«Миргородом». Тут и там фантасмагория играет значительную роль. Но в цикле повестей «Миргород» народного больше чем в петербургских повестях.

Обобщающее значение образа Чичикова. «Гоголевский… видимый миру смех сквозь незримые миру слезы». Образ повествователя. Литературная полемика вокруг поэмы.

«...не красавец, но и не дурной наружности, ни слишком толст, ни слишком тонок; нельзя сказатьчтобы стар, однако ж и не так, чтобы слишком молод « - так автор впервые представляет читателю центрального героя поэмы
Чичикова. Еще в детстве Чичиков получил от отца наставление, как выбиться в люди: «больше всего угождай учителям и начальникам... водись с теми, которые побогаче, чтобы при случае могли быть тебе полезными... а больше всего береги и копи копейку, эта вещь надежнее всего на свете... Все сделаешь и все прошибешь на свете копейкой». Этот завет отца и положил
Чичиков в основу своих отношений с людьми еще со школьной скамьи. Копить копейку как средство достигнуть материального благополучия и заметного положения в обществе стало основной целью всей его жизни.«Неодолимую силу характера », « расторопность, проницательность и прозорливость », все своеумение обворожить человека пускает Чичиков в ход, чтобы достичь желаемого. Быстро разгадав человека он умеет по-особому к каждому подойти, тонко рассчитав свои ходы и приспособив к характеру помещика манеру обращения и самый тон речи.

Писатель раскрывает образ Чичикова постепенно, по мере рассказов о его похождениях. В каждойглаве мы узнаем о нем что-то новое, и, наконец, мы видим и внешность, и внутренний его мир.

Гоголь мастерски, одной фразой дает ему полную характеристику: «
Справедливее всего назвать его хозяин-приобретатель », а далее автор говорит о нем просто и резко: « Подлец ».

Гоголь не случайно выделяет его из ряда прочих персонажей поэмы, рассказывая о прошлом героя и давая его характер в развитии произведения.
Согласно замыслу, автор собирался « провести Чичикова через искушение собственничества, через жизненную грязь и мерзкость к нравственному возрождению ». Именно с людьми, не окончательно омертвевшими, имеющими хоть какую-то цель, пытался связать автор свои надежды на возрождение России. Но
Гоголь понял невозможность воплощения первоначального замысла; быть может, потому история второго и третьего томов поэмы нам известна.

По количеству сарказма и критики, вылитой на головы казнокрадов, подхалимов, взяточников, Гоголь не превзойден. Всем его читателям известно
, что ему свойственно, как никому другому, и усиление остроты критического изображения действительности, и резко сатирическая направленность творчества. Произведения Гоголя, глубоко вскрывая общественные противоречия, дышат непримиримой ненавистью к миру пошлости, своекорыстия и погони за наживой, к тому феодально-крепостническому строю, который угнетал народ, искажал характер человека, его натуру.

Обличая все дурное, Гоголь верил в торжество справедливости, которая победит, как только люди осознают гибельность «дурного», а чтобы осознали,
Гоголь осмеивает все презренное, ничтожное. Реализовать эту задачу ему помогает смех. Не тот смех, который порождается временной раздражительностью или плохим характером, не тот легкий смех, служащий для праздного развлечения, но тот, который « весь излетает из светлой природы человека », на дне которой заключен « вечно бьющий родник его ».

Суд истории, презрительный смех потомков - вот что, по мысли Гоголя, послужит возмездием этому пошлому, равнодушному миру, который ничего не может изменить в себе даже перед лицом очевидной угрозы бессмысленной своей гибели.

Художественное творчество Гоголя, воплощавшее в ярких, законченных типах все отрицательное, все темное, пошлое и нравственно-убогое, чем так богата была Россия, было для людей 40-х годов неоскудевающим источником умственных и нравственных возбуждений. Темные гоголевскиетипы (Собакевичи,
Маниловы, Ноздревы, Чичиковы) явились для них источником света, ибо они умели извлечь из этих образов скрытую мысль поэта, его поэтическую и человеческую скорбь; его « незримые, неведомые миру слезы », превращенные в
« видимый смех », были им и видны и понятны. Великая скорбь художника шла от сердца к сердцу. Это нам помогает почувствовать истинно «гоголевский» способ повествования: тон повествователя насмешлив, ироничен; он беспощадно бичует изображенные в «Мёртвых душах» пороки. Но вместе с тем в произведении встречаются и лирические отступления, в которых изображаются силуэты русских крестьян, русской природы, русского языка, дороги, тройки, далей... В этих многочисленных лирических отступлениях нам ясно видна позиция автора, его отношение к изображаемому, всепроникающий лиризм его любви к отчизне.

«Русь, Русь! Вижу тебя, из моего чудного далёка тебя вижу... Что глядишь ты так, и зачем всё, что ни есть в тебе, обратило на меня полные ожидания очи?..»

«... и в двадцать раз грознее является через то ночное небо, и, далеко трепеща листьями в вышине, уходя глубже в непробудный мрак, негодуют суровые вершины дерев на сей мишурный блеск, осветивший снизу их корни.
«Широта сюжета и насыщенность произведения лирическими местами, позволяющими писателю многообразно выявить своё отношение к изображаемому, внушили Гоголю мысль назвать «Мёртвые души» не романом, а поэмой.

Вокруг поэмы была развёрнута бурная дискуссия, в ходе которой особенно ярко и горячо выступали два писателя-критика: Белинский и Аксаков

В «Мёртвых душах» Аксаков усмотрел элементы эпоса, свойственные гомеровской эпохе созерцания мира - мудрое, спокойное, примирённое.

Оба критика резко осуждали произведение за атеизм. Из письма Белинского
Гоголю: «...И в это-то время великий писатель... является с книгою, в которой во имя Христа и церкви учит варвара-помещика наживать от крестьян больше денег, ругая их «немытыми рылами»!

Проповедник кнута, апостол невежества, поборник обскурантизма и мракобесия - что Вы делаете?.. Христа-то зачем Вы примешали тут?.. Он первый возвестил людям учение свободы, равенства и братства и мученичеством запечатлел, утвердил истину своего учения...Если Вы любите Россию, порадуйтесь со мной падению Вашей книги».

По словам Белинского, Гоголь своей книгой не содействовал развитию самосознания русского народа: «Ей (России) нужны не проповеди, не молитвы, а пробуждение в народе чувства человеческого достоинства, столько веков потерянного в грязи и навозе, - права и законы, сообразные не с учением церкви, а со здравым смыслом и справедливостью, и строгое, по возможности, их выполнение...»- вот что утверждал в своём письме Гоголю Белинский.

Только самые верноподданнические критики хвалили поэму.

«Выбранные места из переписки с друзьями» (1847г). Высокие гуманистические, общечеловеческие идеалы писателя. Оценка Белинского.

В начале 19 века письмо было для писателя не только средством общения с родственниками или друзьями, но и своеобразным литературным жанром. Широкое развитие такой жанр получил в России. На первый взгляд, небрежные - с тем чтобы производить на читателя впечатление непринужденной болтовни, - они в действительности пишутся по тщательно обдуманному плану, насыщаются стихотворными цитатами, афоризмами, иногда переписываются по нескольку раз.

Письма Гоголя (которых дошло до нас (1350) - обширная и важная часть его литературного наследия. Отражая все этапы духовной эволюции Гоголя, письма составляют незаменимый источник для биографии писателя, они наиболее полно знакомят нас с движением его замыслов, с его суждениями по самым разным вопросам жизни и литературы, рисуют картину его взаимоотношений с писателями-современниками, историю его идейного и эстетического развития. В письмах перед нами выступает не только Гоголь-человек и мыслитель, но и
Гоголь-художник со всей пестротой свойственных ему настроений, со всем множеством творческих исканий.Различные по душевной тональности, письма
Гоголя не менее разнообразны по своим жанрам. Есть среди них и лирические письма-излияния, и короткие веселые дружеские записки, и шутливые письма- описания, в которых сверкает и переливается всеми присущими ему красками искусство Гоголя-сатирика и юмориста, и приподнятые, торжественные письма- проповеди, подготавливающие "Выбранные места из переписки с друзьями".

Гоголевские письма имеют двоякое значение: литературно-художественное и биографическое. В "Выбранные места из переписки с друзьями" вошла наиболее интересная часть гоголевского эпистолярного наследия, представленного всеми своими стилями и жанрами.

В письмах Гоголя - при всем внешнем разнообразии их содержания - в центре внимания писателя всегда находится его личная и авторская судьба.
Книга отразила мучительные душевные процессы, изнурявшие и обессилевшие писателя, и прежде всего его сомнение в действительности, учительной функции художественной литературы. Вместе с тем, книга объективно отражала и общий кризис в стране, где царят не согласие сословий и классов, а брань и ссора: "Дворяне у нас между собой как кошки с собаками".

Замысел книги относится к весне 1845 года, к периоду затяжного приступа болезни и душевной депрессии писателя. Из предисловия мы узнаем, что, будучи при смерти, он написал завещание, которое является I частью книги.
Завещание не заключает в себе никаких личных, семейных подробностей, оно состоит из интимной беседы автора с Россиею, т.е. автор говорит и наказывает, а Россия его слушает и обещает выполнить.

Завещание было пронизано религиозно-мистическими настроениями, а претензионный проповеднический тон обращения к соотечественникам, соответствовал общему пафосу и идейному замыслу "Выбранных мест".

За предисловием и завещанием следуют письма. В этих письмах автор изображает себя как бы прозревшим вследствие своей болезни, исполнившимся духа любви, кротости и в особенности смирения... Содержание их соответствует такому духу: это не письма, а скорее строгие и иногда грозные увещания учителя ученикам... Он поучает, наставляет, советует, упрекает, прощает и т.д. К нему все обращаются с вопросами, и он никого не оставляет без ответа. Он сам говорит: "Все каким-то инстинктом обращалось ко мне, требуя помощи и совета: "В последнее время мне случалось даже получать письма от людей, мне почти вовсе незнакомых, и давать на них ответы такие, каких бы я не сумел дать прежде. А между прочим я ничуть не умнее никого".
Он сам сознает себя чем-то вроде сельского священника или даже папы своего католического мира. В своей книге он доказывал, что православная церковь и русское духовенство - это одно из спасительных начал не только для России, но и для Европы. Даже о русском самодержавии он стал говорить, что оно имеет народный характер. Он стал оправдывать закрепощение крестьян.

Советы и поучения "Переписки" были так далеки по своему содержанию от того, что несли прежние создания Гоголя, и Белинский немедленно на них откликнулся. Статью в "Современнике" о "Выбранных местах" он публикует сразу же после выхода книги, почти поспешно, чувствуя потребность немедленно ответить ее автору. Непростительным представляется Белинскому самобичевание Гоголя, называющего все прежние свои сочинения "необдуманными и незрелыми", смешны в устах автора "Ревизора" наивные уверения, что взяточничество в России уменьшилось бы, если бы жены чиновников наперебой не стремились блистать в свете. Дикими выглядят советы "касательно сельского суда и расправы" и попытки научить помещика ругаться с мужиками в
"воспитательных" целях". "Что это такое? где мы?” - спрашивает Белинский, и кажется, что эти возгласы отчаяния заставили Гоголя возражать Белинскому в письме, написанном (20 июня 1847 года и вызвавшем ответ Белинского. Письмо к Гоголю занимает совершенно особое место в наследии Белинского, да и во всей истории русской общественной мысли. Поскольку письмо не предназначалось для печати, в нем критик мог высказаться с полной откровенностью. Белинский выступает в нем с проповедью необходимости для
России уничтожения крепостного права и самодержавия, за просвещение народа.
Он отвергает гоголевский взгляд на русский народ как народ религиозный в своей основе и высмеивает веру в спасительную и просветительную роль духовенства. Рискуя усилить нерасположение к нему Гоголя и не зная, как глубоки корни главных идей "Переписки", Белинский пытается вернуть Гоголя на прежний путь.

"Письмо к Гоголю" явилось подлинным политическим и литературным завещанием Белинского. В нем с определенной ясностью и откровенностью, с испепеляющей страстью и глубочайшим лиризмом он развивал свои взгляды на исторические судьбы русского народа и литературы, на крепостное право и религию. "Тут дело идет, - писал он, - не о моей или вашей личности, но о предмете, который гораздо выше не только меня, но даже и вас, тут дело идет об истине, о русском обществе, о России". Белинский подчеркивает, что будущее России, судьба русского народа - в решении неотложных вопросов, связанных с борьбой против крепостного права. "Самые живые, современные национальные вопросы в России теперь: уничтожение крепостного права, отменение телесного наказания и т.д."

В ответном письме Белинскому, признавая частично неудачу своей книги, со своей стороны упрекал критика в односторонности и непримиримости к чужому мнению, в игнорировании религиозно-моральной проблематики. Гоголю кажется, что ошибка его не в самом направлении книги, а в том, что он поторопился ее издать, не был готов к этой задаче и поэтому многое в ней написал поспешно, недостаточно глубоко и продуманно, и хочет разобраться в допущенных им ошибках. В авторской исповеди Гоголь говорит: «И что всего замечательней, чего не случилось, быть может, доселе еще ни в какой литературе, предметом толков и критик стала не книга, но автор.
Подозрительно и недоверчиво разобрано было всякое слово, и всяк наперерыв спешил объявить источник, из которого оно произошло. Над живым телом еще живущего человека производилась та страшная анатомия, от которой бросает в холодный пот... Никогда и прежде я не пренебрегал советами, мнениями, сужденьями и упреками, уверяясь, чем далее, более, что если только истребишь в себе те щекотливые струны, которые способны раздражаться и гневаться... В итоге мне послышались три разные мнения: первое, что книга есть произведение неслыханной гордости человека, возомнившего, что он стал выше всех своих читателей, имеет право на вниманье всей России и может преобразовывать целое общество; второе, что книга эта есть творение доброго, но впавшего в прелесть и в обольщение человека, у которого закружилась голова от похвал, от самоуслаждения своими достоинствами; третье, что книга есть произведение христианина, глядящего с верной точки на вещи и ставящего всякую вещь на ее законное место... Почти в глаза автору стали говорить, что он сошел с ума, что в его книге ничего нет нового, что же и ново в ней, то ложь. Как бы то ни было, но в ней есть моя собственная исповедь; в ней есть излиянье и души и сердца моего.

Но, несмотря на "Переписку", Гоголь остался для Белинского великим русским реалистом, который вместе с Пушкиным и Грибоедовым положил конец
"ложной манере изображать русскую действительность".

Роль творчества Гоголя в литературном процессе 19-20 в. Гоголь и наша современность. Популярность Гоголя в Литве, переводы на литовский язык.

Политика Николая 1 в период после восстания 14 декабря 1825 г. – откровенно-беззастенчивая политика палача. Характеризуя ее, Герцен писал:
«Первые годы, последовавшие за 1825, были ужасны… Людьми овладевало глубокое отчаяние и всеобщее уныние». В обстановке подозрительности шпионаж стал «духом времени», а тайное наблюдение – манией. Но и в этот период, вспоминает Герцен, «внутри государства совершалась великая работа – работа глухая и безмолвная, но деятельная и непрерывная; всюду росло недовольство».

Литература разделяется как бы на два направления: охранительная и оппозиционная. И период с 40-ых годов 19 века в литературе принято считать
«гоголевским» периодом русской литературы. Как писал ученый, писатель и критик Чернышевский, «Гоголя должно считать отцом русской прозаической литературы, как Пушкина – отцом русской поэзии…»

Значение Гоголя для русской литературы огромно. «С появлением Гоголя литература наша исключительно обратилась к русской жизни, к русской действительности». (Белинский). По определению Чернышевского, Гоголь явился основателем «…сатирического – или, как справедливей будет назвать его, критического направления».

Критический реализм. Наряду с реакционным и прогрессивным романтизмом, ведущая тенденция русской литературы начала склоняться к реализму.
Критический реализм стремится отобразить действительность всесторонне: в великом и малом, необыкновенном и повседневном, прекрасном и безобразном.
Представители этого направления обращают свое внимание к непривилегированным, трудовым слоям населения. Меняется понимание назначения писателя. Автор выступает учителем, гражданином, исследователем, аналитиком изображаемой им жизни. Основная задача состоит в критике существенных сторон деспотической политики государства, в разоблачении язв окружающей действительности.

Реализм привлекал к себе все новых и новых писателей. Лермонтов,
Кольцов, Гоголь окончательно закрепили позиции реализма.

Заслуги Гоголя перед русским народом, перед русской литературой безмерны и бессмертны. Развивая реалистические принципы Пушкина, Гоголь обращается к житейской повседневности. Он обличает самодержавно- крепостнический строй в «Ревизоре» и первом томе «Мертвых душ», сочувственно изображает «маленьких людей» в «Петербургских повестях».
Большое влияние оказал Гоголь на творчество Достоевского, Некрасова,
Тургенева, Гончарова, Герцена, Салтыкова-Щедрина.

Гоголь поднял критический реализм на новую, высшую ступень, и стал одним из величайших представителей критического реализма.

Его произведения все чаще и чаще привлекают западноевропейских читателей и исследователей литературы. Так, в Литве К. Яунюс, в будущем крупный литовский языковед, писал работу, основанную на анализе комедий Н.
В. Гоголя. Однако некоторые исследователи Гоголя интересуются объективными свойствами его оригинального творчества, тесно связанного с действительностью; другие стремятся доказать его зависимость от западноевропейских писателей.

Еще в 30-е годы 19 в появляются переводы произведений Гоголя на немецком, чешском и др. языках. В 1845 г в Париже вышел сборник повестей
Гоголя на французском языке, сыгравший важную роль в ознакомлении мировой общественности с творчеством писателя. В конце 19 – начале 20 в. произведения Гоголя переводятся на арабский, китайский, японский и др. языки. В середине 20 в возросла мировая известность Гоголя. При этом в странах с сильными пережитками феодализма (восточных и др.) наибольшей популярностью пользуется «Ревизор», текст которого нередко приспосабливается к местным условиям, насыщается новым бытовым материалом.

Влияние Гоголя испытали писатели разных стран: Каравелов, Неруда,
Тувим, Луи Синь.

Могучее воздействие Гоголя испытал на себе не только русский театр.
Так, трактовка Гоголя у литовского постановщика Некрошюса («Нос») вызывает много острых споров. Говоря о русском театре, нельзя не вспомнить, что пьесы Гоголя вошли в репертуар русской сцены еще в 40-е годы 19 в. Также творчество Гоголя послужило материалом для создания выдающихся музыкальных произведений, таких как оперы Мусоргского, Римского-Корсакова, Чайковского,
Лысенко.

Список используемой литературы.

Репетиторство

Нужна помощь по изучению какой-либы темы?

Наши специалисты проконсультируют или окажут репетиторские услуги по интересующей вас тематике.
Отправь заявку с указанием темы прямо сейчас, чтобы узнать о возможности получения консультации.

Гоголь начал свою творческую деятельность как романтик. Однако он обратился к критическому реализму, открыл в нем новую главу. Как ху­дожник-реалист, Гоголь развивался под благородным влиянием Пушкина, но не был простым подражателем родоначальника новой русской литературы. Своеобразие Гоголя было в том, что он первым дал широчайшее изо­бражение уездной помещичье-чиновничьей России и «маленького чело­века», жителя петербургских углов. Гоголь был гениальный сатирик, бичевавший «пошлость пошлого чело­века», предельно обнажавший общественные противоречия современной ему русской действительности. Социальная направленность Гоголя сказывается и в композиции его произведений. Завязкой и сюжетным конфликтом в них являются не лю­бовные и семейные обстоятельства, а события общественного значения. При этом сюжет служит лишь поводом для широкого изображения быта и раскрытия характеров-типов. Глубокое проникновение в суть основных общественно-экономических явлений современной ему жизни позволило Гоголю, гениальному худож­нику слова, нарисовать образы огромной обобщающей силы. Целям яркого сатирического изображения героев служит у Гоголя тща­тельный подбор множества подробностей и резкое их преувеличение. Так, например, созданы портреты героев «Мертвых душ». Эти подробности у Гоголя преимущественно бытовые: вещи, одежда, жилье героев. Если в романтических повестях Гоголя даны подчеркнуто живописные пейзажи, придающие произведению определенную приподнятость тона, то в реали­стических его произведениях, особенно в «Мертвых душах», пейзаж яв­ляется одним из средств обрисовки типов, характеристики героев. Тематика, социальная направленность и идейное освещение явлений жизни и характеров людей обусловили своеобразие литературной речи Го­голя. Два мира, изображаемые писателем, - народный коллектив и «существователи» - определили, основные особенности речи писателя: его речь то восторженна, проникнута лиризмом, когда он говорит о народе, о родине (в «Вечерах...», в «Тарасе Бульбе», в лирических отступлениях «Мертвых душ»), то становится близка к живой разговорной (в бытовых картинах и сценах «Вечеров...» или в повествованиях о чиновно-помещичьей России). Своеобразие языка Гоголя заключается в более широком, чем у его пред­шественников и современников, использовании простонародной речи, диалектизмов, украинизмов. Гоголь любил и тонко чувствовал народно-разговорную речь, умело при­менял все оттенки ее для характеристики своих героев и явлений общест­венной жизни. Характер человека, его социальное положение, профессия - все это необычайно отчетливо и точно раскрывается в речи персонажей Гоголя. Сила Гоголя-стилиста - в его юморе. В своих статьях о «Мертвых ду­шах» Белинский показал, что юмор Гоголя «состоит в противоположности идеала жизни с действительностью жизни». Он писал: «Юмор составляет могущественнейшее орудие духа отрицания, разрушающего старое и подготовляющего новое».