Пару слов от себя. Не скажу, что около церковные темы меня слишком интересуют. Но данная статья мне показалась занимательной. Тем более, что никогда не понимала, что заставляет обычных людей оставить мирскую жизнь. А далее перепост. Букв много =)
Черный платок, мешковатая ряса и полное подчинение другой женщине. Ради чего в наши дни девушки и бабушки уходят в монастыри? Корреспондентка «МК» в Питере» рассказала, как пять лет прожила в монастыре
И как живут там - так ли благочинно, как кажется со стороны. Корреспондентка «МК» в Питере» испытала на себе все прелести пострига и современного монашества, причем в самом крупном и известном в Петербурге женском монастыре - Воскресенском Новодевичьем, чьи храмы и корпуса расположились на Московском проспекте.
Испытание платочком
У меня не было никаких проблем в мирской жизни. Она была благополучной и беззаботной: высшее образование, работа, любящие меня мама и брат, большая уютная квартира. Никаких разочарований, потерь, измен…
Монахини в черном облачении раньше вызывали у меня недоумение и страх. Уйти в монастырь? Оказаться среди них? И мысли такой никогда не возникало. Я любила комфорт, а любые запреты и ограничения вызывали во мне решительный протест. Походы в церковь ограничивались тем, что я ставила свечки перед иконами. Но однажды довелось помочь по храму. Моя мама, которая регулярно убиралась в небольшом Афонском храме Воскресенского Новодевичьего монастыря, прийти не смогла. Я согласилась подменить ее без особой охоты. Быстро сделать, что попросят, и уйти - таково было мое намерение. Но меня так приветливо встретила инокиня-церковница, что я осталась до позднего вечера! И даже пришла на следующий день.
Мне захотелось узнать, как живут монахини - какие они в быту, в повседневной жизни, скрытые от посторонних, уходящие из храма в свой келейный корпус через калитку с предостерегающей надписью «Посторонним вход категорически запрещен».
Познакомившись со всеми сестрами обители, матушкой игуменьей (настоятельницей монастыря) Софией, я стала ходить в храм все чаще. Меня приняли на послушание (так в монастыре называется работа) в местную лавку с неплохой зарплатой и двухразовым питанием.
Но не прошло и трех месяцев, как незаметно для самой себя я оказалась в числе послушниц. Как же это случилось? Подействовали разговоры сестер о спасении и радостно-спокойной жизни в монастыре, о миссии избранницы невесты Христовой. Одним словом - завербовали.
Монашки звали меня к себе: молиться и спасаться. Правда, были среди них те, кто пытались остановить: «Деточка, не соверши необдуманного шага». Предупреждали: настоятельница строга, может и не принять, надо пройти собеседование. Это еще больше подогрело мое любопытство: такую хорошую - и не примет? Что же это за экзамен такой строгий? Игуменья попросила меня рассказать о себе. Поинтересовалась, была ли я замужем и не возникнет ли у меня такого желания, а потом благословила: «Приходи!». У меня даже рекомендации от священника не было. Выдали мне черную юбку, кофту и платок. Поселили в одноместную просторную келью. Я жила выше всех - на мансарде, между двумя храмами, надо мной - монастырская колокольня. Утром в комнате все дрожало от звучных ударов в большой колокол.
Оказывается, такая келья была большой привилегией. Обычно все, кого принимает игуменья в монастырь, сначала живут в паломнической гостинице. В келье на 10 или 15 человек. Выполняют грязную и тяжелую работу. Питаются в рабочей трапезной. Молятся отдельно от сестер.
«Надолго ли меня хватит?» - размышляла я.
Никогда бы не подумала, что окажется так тяжело постоянно ходить с покрытой платком головой. Она постоянно чешется, волосы через какое-то время начинают выпадать. Пожаловалась игуменье, она поддакивает: да-да, у меня то же самое. Хотела облегчить себе жизнь и подстричься, но та не благословила, мол, оставь косу для пострига! Оказалось, что еще и спать надо в платочке! Матушка игуменья приходила в келью ночью, проверяла, чем занята сестра: спит или молится, во что одета, что лежит у нее на прикроватной тумбочке.
Потеряла жениха - сделала карьеру
Между сестрами не благословляется распространяться о жизни, которую они вели в миру, возрасте и причине ухода в монастырь. Но женщины есть женщины - и как-то постепенно из разговоров все узнавали друг про друга. От хорошей и благополучной жизни никто в монастырь не уйдет. Нужен толчок: должно случиться нечто потрясшее настолько, что белый свет станет не мил.
В монастырь приходят женщины любого возраста. Но несовершеннолетние девушки или замужние, а также имеющие маленьких детей не принимаются согласно правилам обители. Правда, просто пожить там могут даже дети, выполняя послушание, которое им по силам. В летние месяцы к нам приходили 10-летняя девочка. Ей поручили во время службы следить за свечками, а днем штамповать книги в монастырской библиотеке, а 14-летняя школьница пела на клиросе и помогала в огороде.
Среди 22 женщин, с которыми я делила стол и кров, трое были весьма преклонного возраста, четверо - девушки за двадцать. Возраст большинства сестер - от 35 до 60 лет. Многих беспокоили оставшиеся в миру взрослеющие дети. Они постоянно отпрашивались у монастырского начальства домой - решать проблемы дочерей. Некоторые из-за этого впоследствии ушли из монастыря.
Одна сестра пришла в обитель сразу после смерти своего пятилетнего горячо любимого сыночка. Она беспрекословно шла на любое послушание. Казалось, ее даже радовала тяжелая работа. Без устали скоблила, убирала, мыла, полола, стараясь забыть горе в работе. Но утешения от скорби так и не нашла - через год запросилась обратно в мир. Другая сестра, потеряв обоих родителей и жениха, напротив, сделала в монастыре карьеру - в сравнительно короткий, по монашеским меркам срок, стала инокиней и правой рукой игуменьи.
Чем старше по возрасту монахиня, чем дольше живет она в обители, тем больше от нее пользы монастырю. Наученная горьким опытом, она не впадает в искушения, свойственные новоначальным сестрам. Быстро ориентируется в нестандартной ситуации. Работают эти 60–70-летние бабушки, не уступая молодым - и поклоны резво кладут, и в огороде копают, и в трапезной кашеварят. И вставать поутру, в отличие от молодых сонь, им нетрудно. Пенсия старушек идет в монастырскую казну, что опять же относит их к разряду выгодных насельниц (проживающих) для обители. А им тоже выгодна монашеская жизнь - и накормят, и полечат. А когда Господь призовет, то и похоронят здесь же, на кладбище на территории монастыря, на монашеском участке.
Вот что крест животворящий делает!
Послушание - смысл монашества. Любая добродетель меркнет при его отсутствии. Назначенное игуменьей послушание поначалу может совершенно не совпадать с тем, что делала новоначальная послушница в мирской жизни. Перед нами, новенькими сестрами, однажды разоткровенничалась пожилая монахиня: «Я в миру работала в банке! Большим начальником была! А меня в первый же день на послушание в коровник отправили. Какие коровы! Я лягушек боюсь…» Однако отказываться от послушания не принято. Считается, что во всяком служении можно найти свое спасение и приблизиться к Богу.
У меня было послушание в трапезной. Однажды после обеда, вымыв посуду, спустилась в холодную комнату (мы ее называли попросту «холодильником») за продуктами. Взяв, что требовалось, обернулась и обомлела - дверь была закрыта. Подергала ручку - не открывается. Мне стало по-настоящему страшно. Кричать, звать на помощь бесполезно: двери толстые, да и в подвале никто из сестер не мог оказаться в это время. Даже не позвонить было - в глухом помещении телефон не принимал сигнал. А низкая температура уже делала свое дело: я начинала мерзнуть. Чтобы паника не овладела мной, стала молиться. Перекрестила дверь. Стала исследовать ее. Вдруг мое внимание привлекла маленькая пружина, и я решила на нее нажать. Открылась! Когда я рассказала об этом вечером игуменье, она посочувствовала, как истинная монахиня: «Ну, мы бы тебя потом хватились и нашли. А умереть на святом послушании - спасительно».
Помню еще один случай силы молитвы. Как-то раз выхожу после ужина из трапезной последняя. Не могу понять, чего это все сестры столпились у двери на выход из корпуса. Толкаю ее - ни с места. Заело замок, наверно. «Ты одна, что ли, такая умная?» - насмешливо произносит мать-казначея. И тут меня осенила счастливая мысль. Я громко произношу слова Иисусовой молитвы, крупно крещу дверь и снова толкаю. К моему изумлению она легко открылась. Оборачиваюсь - в повисшей над холлом звенящей тишине сестры смотрят на меня круглыми от удивления глазами: вот что может сотворить молитва. Они-то уже ночевать тут собирались.
Благословение на укол
Моя ровесница, тридцатилетняя послушница Анна, пришла на год раньше меня. Вопреки воле неверующих родителей, у которых была единственной дочерью. Мирская профессия ее была фельдшер на скорой помощи. Хохотушка и болтушка, в ушах - плеер с рок-музыкой, любимая одежда - джинсы и кепки. Но однажды зашла в монастырь, и что-то в ее сознании переключилось. Сладкозвучное пение сестер на службе тронуло ее душу. Ноги сами привели ее в воскресную школу, где научилась читать на церковнославянском языке и петь на клиросе. Попросилась помогать в богадельне. Она выделялась своей аскетичностью: спала на досках, в келье обходилась минимумом вещей, до первого снега ходила обутая в легкие сандалии. Робкая и неуверенная в себе, Анна часто становилась объектом насмешек старших сестер. Но предана игуменье была безгранично. Благословения просила на все, вплоть до абсурда: «Матушка, благословите сестре болящей укол сделать!» Получив благословение, в следующее мгновение спрашивает: «Матушка! Благословите сестре перед уколом ваткой со спиртом попу помазать»… Правда, просыпала часто на утренние молитвы. Анне на один из праздников даже подарок сделали с намеком: огромных размеров ярко-синий будильник. В наказание за опоздания ее часто ставили на поклоны.
Поклоны - это довольно унизительно на взгляд обычного человека. Встаешь в центре храма или трапезной (на усмотрение игуменьи) и, пока все едят, делаешь земные поклоны - их может быть три, а может - сорок. В зависимости от того, насколько силен гнев игуменьи. Послушницы прилюдных поклонов стесняются. Взрослые монахини делают их равнодушно и быстро, как отжимания: упал - лбом об пол - подскочил…
Турне к Николаю Чудотворцу
Прошло полгода моей жизни в монастыре. Однажды после ужина ко мне подошла заведующая ризницей (место, где хранятся церковная утварь и одежда): «Зайди к нам завтра после обеда». Интересно, думаю, зачем? Наверное, готов мой халат, который мне уже несколько месяцев обещали сшить. Нет, позвала меня ризничая, чтобы померить пальто. Мне объявили, что вместе с другими сестрами я еду в паломническую поездку в итальянский город Бари, на праздник Николая Чудотворца!
Два раза в год - на Николая зимнего и Николая летнего - летает матушка в Италию. В паломническую поездку берет только сестер, которые за полгода не имели никаких замечаний. А пальто приличное выдают на время поездки: «Не лети оборванкой, не позорь матушку».
В Бари, в огромном и красивейшем храме-базилике, мы прикладывались по очереди к мощам Святого Николая Мирликийского. Когда я проходила на свое место, матушка вдруг остановила меня: «Скажи мне, что ты попросила у Святого Николая?» Я ответила: «Чтобы стать монахиней». Она улыбнулась: «Это хорошее желание».
Не жалуйся и не проси
Послушница Дарья - самая приближенная к игуменье. Ее «уши» в монастыре. Все, что услышит, быстренько перескажет в подробностях. Даша - сирота. Ее семья считалась неблагополучной. Совсем юной она пришла в монастырь. Первым делом, едва вошла в ворота, увидела большую собаку. Заметив тут же сестру, оказавшуюся благочинной, спросила: «Ой, какая собака! Можно ее погладить?» Получила первое послушание: «С ней можно пойти погулять!» Дашу отправили учиться на регента в духовную академию. Игуменья из жалости к сироте поселила ее в своем корпусе. Однако снисхождения матушка не оказывает даже любимчикам: провинность влечет за собой наказание - епитимью. Так, Дашу настоятельница «раздевала» - на год отнимала у нее апостольник и хитон, и из корпуса своего выселяла, и даже из монастыря на некоторое время выгоняла.
Быть изгнанной из обители - самое страшное наказание. И никто не может быть от этого застрахован. Среди сестер, которые годами живут на полном пансионе и без заботы о зарабатывании на хлеб насущный, упорно бытует убеждение, что после монастыря, вкусив молитвенной радости, ушедшая в мир сестра непременно будет несчастлива. Вернуться в жестокий мир очень трудно. Друг друга пугают историей про одну такую сестру, которая не выдержала возвращения в мир и сошла с ума.
В монастыре не принято иметь привязанностей: ни к сестре, ни к предмету обихода, ни к послушанию. Но все же каждая имеет подружку, которой можно поверить на ушко в укромном уголке свою обиду и выслушать в ответ те же сетования. Игуменье жаловаться нельзя!
Монахиня Анастасия с 7 лет поет. Пение для нее столь же естественно, как воздух, еда, сон. Однажды на игуменский вопрос о самочувствии Анастасия не сдержалась: «Ох, матушка, как же я устала!» Случилось это после литургии. На следующее утро Анастасию на клирос не пустили: «Матушка благословила тебя молиться отдельно». Как ни плакала, ни каялась молодая монахиня - все было бесполезно. Ее вынужденный отдых продлился две недели, и показался ей веком. Игуменье о своей усталости она больше не заикалась. Так и ходят сестры попарно и утешают друг дружку.
Эффектный уход
Однако иногда эта дружба принимает совсем другой оборот. После одного случая, взбудоражившего весь монастырь на несколько месяцев, игуменья стала пресекать уединения сестер.
Послушницы Ольга и Галина были подругами, просто не разлей вода. Потом Галина приняла иноческий постриг и… спустя три недели обе совершили побег из монастыря! Обитель гудела как улей. Многие сестры плакали. В кельях беглянок царил беспорядок: одежда на полу, неубранные постели - ушли на заре. Ни с кем не простившись. Все недоумевали - ведь какие правильные и образцовые были сестры! Однако игуменья рассудила так: послушница совратила на побег инокиню. Уйти без благословения (особенно новопостриженной инокине) - тяжкий грех: в душе мира не будет до самой смерти.
Уходили сестры из монастыря и по благословению. Самый по-театральному яркий уход был у инокини Ирины. Утром, во время чтения молитвы, она подошла к храмовой иконе Божией Матери «Отрада и Утешение» и швырнула под нее ворох одежды. Апостольники, рясы, хитоны, клобук - все разлетелось в разные стороны. Это было необычно, в полумраке церкви, при горящих свечах и потому запомнилось навсегда. Инокиня была уже переодета в обычную женскую одежду: цветную юбку и платок. Ирина имела несдержанный характер, постоянно дерзила игуменье, обижала младших сестер, и потому ее уход у многих вызвал вздох облегчения.
Отредактированная праведница
Инокиня Ольга - круглая сирота из провинциального казахского городка. Таких в монастырях особенно любят. Так как эти послушницы и монахини самые безответные. За стенами обители их никто не ждет, и они изо всех сил держатся за право оставаться «на содержании» Бога. Ольга до Воскресенского монастыря в Питере работала у себя в Казахстане в вокзальном буфете раздатчицей еды. Бесперспективная и трудная жизнь вынудила ее переехать к единственной родственной душе - крестной в Ленинградскую область. Ходила на службы в местную церковь. Батюшка, заметив, насколько она не от мира сего, однажды посоветовал ей пойти в монастырь. Оля с радостью согласилась - что ее ждало дальше в этой жизни? А в монастыре она сыта и одета - большего ей и не надо. Ольга незаменима на работах, где надо мыть, готовить или чистить на кухне, но впадет в тоску, граничащую с отчаянием, если поставят ее на послушание, где надо думать.
Кстати, мысли насельниц им не принадлежат. Я вела дневник. Однажды имела неосторожность обмолвиться об этом игуменье. «Завтра же принеси мне!» Я в полной растерянности: как? Не вздумает ли настоятельница за общей трапезой зачитывать при всех? Решаю залить тетради чернилами, лишь бы не прочитала эти откровения. И тут приходит в голову гениальная мысль! «Надо отнестись к поручению творчески. Залить чернилами - значит оказать неуважение. Перепишу тетради. Оставлю то, что считаю нужным. Для придания объема украшу картинками».
Переписывала я тетради часа четыре! Результатом терпеливого усердия получилась одна общая тетрадь. Матушка о дневнике не сказала ни слова. Только спустя две недели благословила принести. А получив, разочарованно протянула: «Всего одна тетрадь?» Я ей укоризненно заметила: «Вы что, будете читать чужой дневник?» Она прочитала. Через несколько дней вернула тетрадь мне, испещрив ее замечаниями и поправками, снабдив цитатами из Святого Евангелия. Отдавая мне дневник, она сказала: «Если бы ты была такая, как в своем отредактированном дневнике!»
Каждый день после ужина, который начинался в 21 час, настоятельница София подводила итоги дня, увещевала провинившихся, строила планы на будущее или делилась впечатлениями от паломнических поездок. Дежурные по трапезной все это время переминались у ее дверей: украдкой поглядывали на часы - убираться придется до глубокой ночи. А значит, на следующий день был риск проспать утреннюю молитву. И в один из постов игуменья предложила сделать ужин в 16 часов. А тем, кому трудно переносить длительный перерыв от ужина до завтрака, предложено было вечером келейно пить чай с печеньем. Нововведение всем понравилось и прижилось!
Пропустить совместную трапезу или опоздать на нее (прийти позже игуменьи) считается святотатством («Трапеза - продолжение литургии!») и влечет за собой строгое наказание, вплоть до лишения пищи или причастия.
Игуменья не подруга
Среди монастырей, которые в большом количестве, как грибы после дождя, начали открываться в конце 90-х по всей России, нет ни одного похожего. Как протекает в них жизнь и какие в нем сестры - зависит исключительно от настоятельницы. Моя игуменья была очень строгой женщиной. Не прощающей малейшей провинности, не идущей на компромисс, щедро раздающей епитимьи.
По своему существу женщины, которые живут в монастыре, ничем не отличаются от мирских: они такие же любительницы поболтать о жизни, так же могут поругаться на кухне, поспорив, как правильно варить суп, так же радуются обновкам - например, новому апостольнику (головной убор) или рясе. В большинстве своем сестры, конечно, недалекие: чаще всего необразованные, запуганные, боящиеся выразить свое мнение (даже когда его спрашивает сама игуменья!). Однажды матушка поинтересовалась у меня: «Пользует ли тебя кто-нибудь советом?» Я недоуменно пожала плечами: «Живу наблюдениями да по книгам. К кому, кроме вас, тут можно еще подойти за советом!»
Монашество не стало смыслом моей жизни. Быть монахиней - это не только отказ от мирских утех. Это особенное состояние души. Когда любая неприятность, которая выбьет из колеи нормального человека, монахине в радость - возможность пострадать за Христа.
Я «страдала за Христа», плача и жалуясь сестрам. Однажды провинилась и получила от игуменьи заслуженную епитимью - отлучили от совместной трапезы с сестрами. Не страшное наказание по сути, но мне оно очень не нравилось.
Надо мне пойти и примириться с матушкой! Не по силам мне такое наказание, - проговорилась я одной из сестер.
Да думаешь ли ты, о чем говоришь? - воскликнула потрясенная монахиня Анастасия (она-то все свои наказания стойко переносила и если и страдала, то молча). - Она же игуменья! И помириться с ней невозможно. Она не подруга. Сама должна снять епитимью.
В монастыре не принято рассуждать и иметь рациональное мышление. А самое трудное, что лично я так и не смогла преодолеть, - это подчинять себя чужой воле. Безропотно выполнять приказание, каким бы оно ни казалось нелепым. Монахиней нужно родиться.
МК-справка
Расписание монашеского дня
Не каждый выдерживает однообразие монастырской жизни. Ведь по существу распорядок дня годами неизменен. В Воскресенском Новодевичьем монастыре он был таков:
05:30 - подъем. Утро в монастыре начинается с двенадцати ударов в самый большой колокол (начало каждой трапезы также возвещают двенадцать ударов).
06:00 - утреннее монашеское правило (молитва, на которую не пускают прихожан). На него разрешается не ходить только дежурным по трапезной.
07:15–8:30 - литургия (сестры молятся до «Отче наш…», потом уходят на завтрак и послушания, до конца службы остаются только певчие на клиросе).
09:00 - завтрак - единственная трапеза по желанию, на обед и ужин обязаны приходить все без исключения.
10:00–12:00 - послушания, каждый день оно новое: сегодня может быть послушание в монастырской лавке, завтра - храм, послезавтра - трапезная, рухольная (монастырский гардероб), гостиница, огород…
12:00 - обед.
После обеда до 16:00 - послушания.
В 16:00 - ужин.
17:00–20:00 - вечернее богослужение, по окончании которого свободное время.
23:00 - отбой.
Жанна Чуль
Жизнь афонских монахов: взгляд изнутри
Заведующий архивом и библиотекой русского Свято-Пантелеимонова монастыря на Афоне монах Ермолай (Чежия) — о том, как живут и молятся русские иноки на Святой Горе.
ВИЗАНТИЙСКОЕ ВРЕМЯ И РАСПОРЯДОК ДНЯ
«На Афоне действует византийское время.Объяснить его очень трудно, — начинает свой рассказ монах Ермолай. — Когда заходит солнце, стрелки часов ставятся на полночь, но это дает разницу с московским временем летом 7 часов, а зимой — 3 часа. Поэтому трудно сказать, например: „Мы встаем в 3 часа“. В какие 3 часа?Все путаются».
Видимо, заметив непонимание, монах с улыбкой просит ручку и листок.В блокноте появляется солнце — главное и единственное мерило византийского времени.Монах Ермолай рассказывает, что с заходом солнца все монахи полуострова собираются в своих храмах на часовую службу, после которой расходятся по кельям и спят ровно пять с половиной часов.
С 6:30 утра по византийскому времени начинается так называемый келейный канон, определенный индивидуально каждому духовником монастыря, который длится в течение полутора часов.Такой духовный труд не обходится без чтения молитв, поклонов.
«Потом в 8 часов утра по византийскому времени (не путайте, в это время в России час ночи — зимой, летом — 4 часа) начинается служба, которая заканчивается большой литургией, потом все причащаемся, и после этого начинается трапеза», — рассказывает монах.
Трапеза на Афоне является продолжением богослужения.Один из монахов не прерывает молитвы на это время.Длится трапеза всего 10-15 минут. «Потом мы идем отдыхать где-то на час-полтора, после этого все выходим на послушание», — продолжает он. Исполнение послушаний занимает пять часов: с 14:00 до 19:00.
После рабочего дня — два часа личного времени, когда монахи могут погулять, ответить на письма родных, почитать, внести записи в дневник или поспать.С 21:00 в течение двух с половиной часов длится богослужение, которое также завершается трапезой.Затем монахи исповедуются и с заходом солнца вновь приступают к богослужению.
МЕНЮ МОНАХА
В основном монахи питаются овощами, фруктами, орехами, оливками, медом — тем, что дарит природа в средиземноморском климате.Монастыри закупают муку для приготовления хлеба, молочную продукцию.Монахи не употребляют мяса и лишь изредка едят рыбу.Пять дней в неделю монахи трапезничают дважды в сутки, а по средам и пятницам — в постные дни — по одному разу.
«Никаких животных мы не разводим, кроме мулашек, которые помогают нам в работе и для перевоза разных грузов в повседневной жизни. Все леса на склонах, и трактор туда заехать не может», — рассказывает монах Ермолай. На осликах перевозят инструменты для обработки земли, урожай и древесину.
ПОСЛУШАНИЯ МОНАХОВ
Когда монах попадает в монастырь, к нему присматриваются братия, духовник, настоятель.В зависимости от мирской профессии, навыков и способностей монаху даются послушания. Все послушания раздаются исходя из нужд братии: монахи готовят пищу, выращивают овощи, собирают фрукты и орехи, заготавливают дрова на зиму, изготавливают деревянную мебель, посуду, кресты, четки, делают заготовки для икон, шьют церковное облачение.
«Все необходимое для богослужений можно купить в наших лавках», — уверяет монах Ермолай. По его словам, 100 лет назад русский монастырь на Афоне славился своей швейной мастерской, которая обшивала весь полуостров.Иметь сейчас облачение из той мастерской считается большой удачей.Его до сих пор носят и реставрируют в Свято-Пантелеимоновом монастыре.Чем меньше монахов проживает в обители, тем больше послушаний каждому из них приходится выполнять.
До Первой мировой войны в Свято-Пантелеимоновом монастыре проживало более 10 тыс.монахов, сейчас — всего 105.Поэтому каждый из монахов выполняет три и более послушания.
Швейная мастерская. Фото начала XX века из архива Свято-Пантелеимонова монастыря.
ДОХОДЫ БРАТИИ
Общения между монастырями практически нет — каждая обитель представляет собой полноценный город, где изготавливается все необходимое для жизни. Еще примерно 100 лет назад афонские монахи ничего не покупали и не продавали, а заключали бартерные сделки, обменивая оливки и мед на муку и ткани. Теперь же многое, что производится на Афоне, продается.
Доход монастыря формируется из выручки от продажи оливок, оливкового масла, меда, церковной утвари, изготовленной монахами, аренды 15 га виноградников, оплаты паломниками диамонитириона — разрешения на посещение святой горы Афон, обязательного для всех гостей.
«Наш монастырь в 2014 году посетили 47 тыс. паломников, в прошлом году — чуть меньше, хотя до этого число всегда увеличивалось», — рассказывает монах Ермолай. Он уверен, что празднование 1000-летия русского монашества на Афоне и стабилизация в мировой экономике привлекут новых паломников. Нынешний экономический кризис, по словам монаха, на жизни монастыря пока не сказался.«Пока мы живем по инерции. Но если кризис затянется, скажется и на нас», — поясняет отец Ермолай.
РАСХОДЫ МОНАСТЫРЯ
Основные средства монахи тратят на покупку недостающих продуктов питания и техники.«Приходится покупать что-то, муку например, но все компенсируется — у нас до пяти тонн оливкового масла в год производится, до полутора тонн меда. На еду мы мизерную часть доходов тратим», — рассказывает монах Ермолай. Помимо этого, необходимо оплачивать телефон, а также услуги интернет-провайдера.
«Телефоном и интернетом пользуются те, для кого это необходимо для выполнения своего послушания. Например, в библиотеке у меня есть интернет, и я веду переписку с издателями, корректорами, а телефон мне понадобился для этой поездки», — объясняет монах Ермолай.
СВЯЗЬ С БОЛЬШОЙ ЗЕМЛЕЙ
Раз в день на полуостров прибывает большой паром с паломниками и грузами, он же увозит завершивших паломничество и монастырские товары. Два раза в неделю приезжает почтальон: большинство монахов поддерживают связь с родными, отправляя письма, написанные на бумаге от руки.
«НАСИЛЬНО НИКТО НЕ ДЕРЖИТ»
Ежегодно Афон посещают десятки тысяч паломников, некоторые из них пополняют ряды монастырской братии.«В монастыре могут жить до тысячи человек. Лет 10 надо, я уверен, и все кельи будут заполнены», — делится монах, вспоминая, что 15 лет назад, когда он поселился на Святой Горе, были заняты только 62 кельи.
«За 15 лет, что я живу на Афоне, примерно 50 человек поселялись у нас, а потом уходили. Это нормально для любого монастыря, насильно никто никого не держит», — говорит монах Ермолай. Диамонитирион выдается паломникам всего на четыре дня, но по благословению духовника человек может остаться и на больший срок.
НА КАКОМ ЯЗЫКЕ ГОВОРЯТ В ОБИТЕЛИ
Жители Афона говорят на самых разных языках, и все хотя бы на бытовом уровне могут изъясняться на греческом.В Свято-Пантелеимоновом монастыре большинство проживающих — русские, поэтому русский язык основной в обители, но есть и молдаване, украинцы, один немец и один грузин — наш собеседник.
Из-за большого числа паломников кажется, что ни о каком уединении и покое не может идти речь. Отец Ермолай поясняет: «На Афоне почти не говорят, чаще — шепотом. Все погружены в молитву».
МОНАШЕСКАЯ УСЫПАЛЬНИЦА
На Святой Горе существует традиция выкапывать из могил останки монахов через три года после их захоронения и переносить в специальную усыпальницу.Черепа хранятся отдельно от костей, на них пишут имя монаха и год смерти.Останки извлекают с целью увидеть, какого цвета кости усопшего.
На Афоне существует предание: если кости чистые и белого цвета с характерной желтизной, то монах обрел милость у Бога. Если цвет костей скорее желто-восковый, переходящий в светло-коричневый, то душа усопшего ближе к Богу.По словам отца Ермолая, он лично убедился в истинности этого верования.Создавая жизнеописания знаменитых старцев, он решил приложить к ним изображения останков.
Костница Пантелеимонова монастыря
«К моему большому удивлению и радости, все кости, соответствующие жизнеописаниям, были именно благодатного цвета.Причем такие кости составляют лишь 30% всей монастырской костницы.При виде таких благодатных глав вместо обычного страха и отторжения возникает чувство огромного уважения и благоговения.Хочется смотреть и смотреть на них, как на фактическое проявление истинной святости».
.jpg)
.jpg)
Монашество принимают с одной целью, но по разным причинам. Существует три образа призвания в монашество:
Первое призвание непосредственно от Бога.
Второе призвание - через людей.
Третье призвание - по нужде.
Для первого призвания характерно божественное вдохновение. Сердце человека неудержимо влечется к любви Божией, к строгому исполнению заповедей Божиих, к истинному покаянию. Ум постоянно занят или молитвой, или размышлением о Боге. Человек этот как бы не от мира сего: все земное его не интересует, он стремится только к небесному, поэтому просто и естественно приходит к монашеству. Трудности жизни для
него не существуют, ибо в них его радость и счастье. Он сам ищет их.
Человек, призванный в монашество через людей, бывает не столь горяч и усерден в деле своего спасения. В душе его бывает раздвоение: к Богу он душой прилепился, но от мира житейского не совсем удалился. Кровными узами связан он с ним, поэтому со всей остротой и силой ощущает трудности монашеской жизни. Борьба с миром, плотью и диаволом, борьба со страстями бывает для него воистину тяжелой и жизнь многотрудной.
Третье призвание, это когда человек обращается к Богу и идет в монастырь из-за постигших его бедствий: опасность для жизни, потеря близких, родных, лишение всего имущества, измена жениха или невесты и по другим причинам. Монашеская жизнь для него бывает такой же тяжелой и многотрудной, как и для идущих в монастырь по второму призванию.
Но говорят: «Не дорого начало, а дорог конец», то есть не начало пути определяет спасение, а конец пути и завершение его. Святые Отцы не умаляют никакого рода призвания, потому что известны случаи, когда призванные по нужде тоже достигали духовно-нравственного совершенства.
Чтобы достигнуть цели истинного монашества - нравственного усовершенствования себя и теснейшего соединения с Богом, инок должен добросовестно выполнять те особые правила своего внутреннего и внешнего поведения, какие требует от него монашеское звание. Иначе, можно жить в монастыре, носить одежду и звание монаха, а душой быть ниже мирянина.
У истинного инока все иное, в сравнении с его прошлою жизнью мирскою: иной ум, иные чувства, иные правила, иные стремления. Безмолвие - - его услаждение. Молитва - духовное созерцание. Слово Бо-жие - пища души его. Храм -- единственное прибежище. Ограда монастырская - предел, далее которого для него уже ничего более не существует. Он отрекся от родных, друзей, знакомых, от имущества, своей воли, своей жизни, от всего мирского. Он мертвец для мира, но живой для Бога. У него одна забота, одно крайнее желание: угождение Богу житием своим, исполнением обетов монашеских. Он любит всех людей, но избегает их, потому что они отлучают его от Бога. Он не ходит по чужим кели-ям без нужды, а если кто приходит в его келию ради празднословия, он смиренно вопрошает: «Прославим Господа вместе на молитве? ». Ибо его радость и наслаждение -непрестанная молитва. Он не допускает, чтобы совесть его обличала даже в малейшем. Он отвергает даже самые невинные радости и утешения, потому что знает: только скорбь и теснота, пост и нищета - рабочие орудия монашеской жизни. Чем больше он стеснит себя, чем больше будет делать себе принуждений, тем скорее освободится от страстей и тем надежнее для него спасение. Он знает также, что легче молчать, чем в беседе не сказать лишнего слова, за которое придется давать ответ в день судный (Мф. 12, 36), поэтому вопрошающим дает самые краткие ответы или объясняется знаками, а от празднословца уходит, не произнося ни слова и делая вид, будто болят у него зубы или голова, или другое что-либо мешает говорить. В обращении со всеми он кроток, ласков и приветлив; на лице его - и тени нет уныния и грусти; взгляд его светел, взор выражает душевное спокойствие, мир и радость, ибо он воистину считает себя счастливейшим человеком, так как Господь сподобил его монашеской жизни, ведущей ко спасению и вечному блаженству. Он радуется, когда приходят болезни и скорби; не ропщет на обижавших и не уменьшает любви к врагам своим, а к отцу духовному любовь утверждается еще более за обличения, увещания и тяжелые испытания, потому что хорошо понимает, что все это помогает ему быстрее и надежнее восходить по лествице добродетелей.
Но таких ревностных иноков, к сожалению, мало. Большинство подвижников ощущает на себе большие трудности иноческой жизни, ибо сразу невозможно освободиться от страстей без особой помощи свыше. Нужна продолжительная, упорная борьба с ними. Именно эта борьба и делает жизнь инока тяжелой и многотрудной.
Основная ошибка иноков - это забвение своих обетов. Языком произнесли слова обетов, а до сердца и ума не довели их, не прочувствовали, и слова эти быстро забылись. Человек облекся в новые (иноческие) одежды, а в душе каким был, таким и остался. Забыл инок, что он вступил на крестный путь, забыл, что обещал Господу следовать за Ним по тернистому пути, забыл... Про все забыл! Плоть с прежней силой требует пищи, сна и покоя; мучают страсти, больное самолюбие уязвляется от каждого обидного слова и взгляда окружающих. Иноку кажется, что весь мир восстал на него. Его взору открывается нечто новое... Ему кажется, что он попал в среду самых плохих, самых порочных людей, у которых на уме только и есть, что уязвлять его, досаждать ему, отравлять ему жизнь. Так демон борет новоначального (не каждого, разумеется!), чтобы устрашить его и возвратить в мир.
Если инок благоразумный и молитвенно обращается к Богу за помощью, Господь открывает ему козни вражий и он стано- вится более мудрым и искусным от пережитых напастей, а если инок надеется на свои силы, то исход борьбы бывает очень печальный, вплоть до того, что ему становится несносным все святое и он восстает не только на отца духовного, но и на Самого Бога. Такие случаи, слава Богу, редки, но все же встречаются.
Недаром иноческий подвиг называют наукою из наук и искусством из искусств.
Посмотрите на послушников! Каждый по-своему относится к послушанию.
Для одних любое послушание, даже самое тяжелое, - радость!
Для других послушание тяжелый труд.
Для третьих даже самое легкое послушание - - невыносимая тяжесть.
У первых - спокойное выражение лица, открытый взгляд, временами улыбка на лице, уверенность и быстрота в движениях, ровное со всеми обхождение, безоговорочное выполнение послушания. Вся их внешность как бы говорит: чего я искал, то и нашел. Я счастлив!
У вторых (а таких большинство) -- вся жизнь есть борьба. О них говорить много не приходится: это бескровные мученики, до пота и крови подвизающиеся в борьбе с миром, плотью и диаволом.
У третьих - беспокойное выражение лица, бегающий взгляд, нахмуренные брови, разные гримасы на лице, выявляющие их душевные страсти; стиснутые зубы, сознательная медлительность или нервозная быстрота в движениях, постоянная раздражительность и ропот на братьев и духовного отца. Их внешность как бы говорит: как я ошибся! Не соразмерил свои силы и теперь погибаю. Что делать?.. И вот начинают искать выход... Начинают хитрить, лгать и полностью попадают под власть злой силы. Бесы делают их орудием своих козней... Они вымещают свою злобу на братьях, особенно на благочестивых.
По милости Божией таких послушников мало.
Невольно напрашивается вопрос: почему для одних жизнь легка и радостна, а другие изнемогают в тяжелой, кровавой борьбе? Всем бы хотелось шествовать по пути спасения с радостью и весельем. Так в чем же секрет? Что за формула, помогающая людям разрешать сложные жизненные вопросы, помогающая обрести радость и покой?
Увы, секрета нет и формула всем известна. В Евангелии мы встречаем ее и в церкви часто слышим о ней, но вся беда в том, что мы не все видим, на что смотрим, и не все разумеем, что слышим.
Вот эта святейшая формула, которую оставил нам Господь Иисус Христос: «Научитеся от Мене, яко кроток есмь и смирен сердцем, и обрящете покой душам вашим» (Мф. 11, 29).
Недаром существуют такие изречения: «Без смирения нет спасения» и «Неосуждение -- без труда спасение».
Формулировка разная, но смысл один и тот же, ибо от самомнения и гордости мы осуждаем других и болезненно воспринимаем насмешки, укоры, напраслины и прочее.
Многоразличны бывают скорби и у праведников, это злая сила мстит им за добрые
дела. Но Господь никогда не попускает искушений и скорбей выше сил человека. По любви Своей к нам, грешным, Он попускает нам страдать здесь временно, чтобы избавить нас от страданий в вечной жизни, а праведников увенчать вечной славой.
«Сын мой! Не пренебрегай наказания Господня, и не унывай, когда Он обличает тебя. Ибо Господь, кого любит, того наказывает; бьет же всякого сына, которого принимает» (Евр. 12, 5-6).
Как утешительно слышать нам эти слова! Значит скорби -- признак благоволения Божия к нам.
Ни один святой не взошел на небо без скорбей. Без подвига нет награды. Если хотим жить вечно со Христом, то должны на земле жить как бесплотные Ангелы, не испытывающие смерти (греха), или возлечь на крест и распинать свои страсти и похоти, свою волю и все то, что мешает нашему воскресению.
Некоторые, после мужественного сопротивления искушениям и благодушного перенесения скорбей, вдруг внезапно смуща- ются, впадают в уныние, а иногда даже малодушно оставляют подвиг. Им кажется, что Господь их совсем оставил. Нет просвета, нет утешения. Одни скорби, страдания, испытания и искушения... Кажется им -все, гибель...
Что же в таких случаях делать? Отчаиваться? - Нет, нет! Избави Бог! Надо взывать: «Боже мой, Боже мой! для чего Ты меня оставил?» (Мф. 27, 46). Надо молиться о прощении грехов, о помиловании и терпеливо ожидать конца искушений, болезней, скорбей. Можно своими словами молиться Богу и просить все, что служит для спасения души, а в конце добавлять: «Но не как я хочу, а как Ты изволишь, Господи. Да будет воля Твоя!» и нелицемерно покориться воле Божией.
За благодушное перенесение скорбей и болезней Господь прощает множество грехов и посылает обильную благодать. Тогда-то и совершается таинство нашего спасения. Крестоносцы уподобляются Христу, когда остаются твердыми и непоколебимыми в вере, готовыми пить чашу страданий до дна.
Святой апостол Иоанн Богослов в своем Откровении пишет: «Сии, облеченные в белые одежды... это те, которые пришли от великой скорби;.. За это они пребывают ныне пред престолом Бога и служат Ему день и ночь в храме Его, и Сидящий на престоле будет обитать в них; они не будут уже ни алкать, ни жаждать, и не будет палить их солнце и никакой зной: ибо Агнец, Который среди престола, будет пасти их и водить их на живые источники вод, и отрет Бог всякую слезу с очей их» (Отк. 7, 13-17).
Колокол отметил полночь. В звучащих молитвами сумерках люди спешат к хорам, бесшумно ступая по полу. Начинается долгий день монаха. Час за часом, он будет протекать в ритме утрени и заутренних служб, первого, третьего, шестого и девятого канонических часов, вечерни и повечерия.
Невозможно установить точно, как монах использовал время. Прежде всего, потому, что сведения о Средневековье в этом плане весьма приблизительны, а сама эпоха, по сравнению с нашей, была менее чувствительна к ходу времени и не придавала ему большого значения. Затем, потому что распорядок дня был различным в разных монашеских орденах и конгрегациях, как во времени, так и в пространстве. И, наконец, потому что в одном и том же монастыре время суток варьировалось в зависимости от времени года и церковного круга богослужения. Можно привести много разных примеров, но мы ограничимся тем, что, следуя книге отца Кузена, рассмотрим распорядок, типичный для клюнийского ордена в период равноденствия, то есть на первую половину апреля - начало пасхального времени, а также распорядок дня на вторую половину сентября.
Примерно половина первого ночи (в среднем) Всенощная (с утреней).
Около 2.30 Снова ложатся спать.
Около 4 ч. Утреня и службы после заутрени.
Около 4.30 Снова ложатся спать.
Около 5.45 до 6 часов Окончательный подъем (с восходом солнца), туалет.
Около 6.30 Первый канонический час.
Капитул (собрание монастыря):
- · богослужебная часть: молитвы, вторая часть первого часа, чтение главы из устава или Евангелия на сегодняшний день с комментариями аббата, или, в отсутствие последнего, приора;
- · административная часть: отчет должностных лиц монастыря, сообщение аббата о текущих делах;
- · дисциплинарная часть: обвинение монахов, нарушивших дисциплину один раз за неделю: они каются сами, и их обвиняют их братья - это обвинительный капитул.
Около 7.30 Утренняя месса, на которой монастырская братия присутствует в полном составе.
С 8.15 до 9 ч. Индивидуальные молитвы - это обычное время от праздника Всех Святых до Пасхи и от Пасхи до 13 сентября.
С 9 ч. до 10.30 Третий час, за которым следует монастырская месса.
С 10.45 до 11.30 Работа.
Около 11.30 Шестой час.
Около 12.00 Трапеза.
С 12.45 до 13.45 Полуденный отдых.
С 14 ч. до 14.30 Девятый час.
С 14.30 до 16.15 Летом работа в саду, зимой, а также в плохую погоду - в помещениях монастыря, в частности, в скриптории.
С 16.30 до 17.15 Вечерня.
С 17.30 до 17.50 Легкий ужин, за исключением постных дней.
Около 18 ч. Повечерие.
Около 18.45 Отходят ко сну.
После повечерия зимой один монах должен был совершать обход помещений с горящим фонарем в руках, чтобы его узнавали. Ему предстояло последовательно проверить все постройки, приемную, хоры, кладовую, трапезную, лазарет и закрыть входные ворота во избежание поджога и проникновения воров, а также чтобы никуда не выходили братья...
Сон, дневной отдых, пробуждение
У картезианцев продолжительность сна колеблется от 6 часов 20 минут в период летнего солнцестояния до 9 часов в конце сентября. По прошествии сентября она сокращается до 6 часов 45 минут, чтобы снова увеличиться до 7 часов 45 минут в конце октября, и вновь укорачивается до 6 часов 20 минут со 2 ноября. Таким образом, максимум времени на сон отводится в конце сентября, а минимум - на Пасху, тогда как среднегодовая продолжительность сна монаха составляет 7 часов 10 минут.
По мнению картезианцев, недостаточно выделить какое-либо определенное время на сон в рамках одних суток, как это делаем мы. Оптимально, особенно для монашества, установить необходимую продолжительность сна в зависимости от разных времен года.
Помимо желания умерщвлять свою плоть существуют и иные причины, которые, несомненно, влияют на режим дня монахов. В Средние века люди просыпались с восходом солнца и даже еще раньше. Тому, кто хотел вести правильную жизнь, надлежало вставать очень рано, в тот час, когда все остальные еще спят. Кроме того, монахи всегда испытывали особое расположение к ночным часам и первой заре - предрассветным сумеркам. Св. Бернар восхваляет часы бодрствования в прохладе и тишине, когда чистая и свободная молитва легко возносится к Небу, когда дух светел, а в мире царит совершенный покой.
В монастыре источники искусственного освещения были редкими. Как и крестьяне, монахи предпочитали работать при дневном свете.
Монахам полагается молиться в то время, когда не молится никто другой, они должны петь вечную славу тем самым ограждая мир подлинным духовным щитом. Однажды корабль короля Филиппа Августа был застигнут на море бурей, и король повелел всем молиться, заявив: "Если нам удастся продержаться до того часа, когда в монастырях начнется утреня, мы будем спасены, ибо монахи начнут богослужение и сменят нас в молитве".
Другая особенность монашеской жизни, способная поразить наших современников, - это время трапезы: вкушать пищу дозволяется не раньше полудня. А некоторые варианты распорядка дня монахов-бенедиктинцев X века предусматривали одно-единственное вкушение пищи в течение суток: зимой - в 3 часа дня, а Великим постом - в 6 часов вечера. Нетрудно представить себе, какое это испытание для людей, которые с двух часов ночи были на ногах. Становится понятным, почему французские слова "diner" - "обедать, ужинать", "dejeuner" - "завтракать" буквально означают "прервать пост" - "rompre le jeune".
Летом распорядок предусматривает две трапезы: обед в полдень и легкий ужин около 17–18 часов, отменявшийся в дни поста.
Другая характерная черта распорядка монашеской жизни: занят целый день, нет ни одной свободной минуты, хотя монахи мудро чередуют часы большого напряжения и часы отдыха. Нестойкому духом просто не оставалось времени на праздные мечтания и уныние.
Во всех старых уставах дозволен дневной отдых. Это объясняется краткостью ночного сна монахов, утомительностью бодрствования и трудов, а также жарой (не надо забывать, что бенедиктинский устав составлялся в Италии). "Сиеста" летом длилась в среднем от одного до полутора и даже двух часов. В разных монастырях было заведено по-разному.
Изначально картезианцы отдыхали на скамьях во внутренних помещениях монастыря. Дневной отдых предусматривался главным образом для стариков и болезненных монахов. Затем постановили, что "сиеста" разрешается "из сострадания к человеческой слабости", как гласит один картезианский текст. Ложиться предписывалось в строго установленное время - тотчас же после повечерия; бодрствовать без особого разрешения старшего не дозволялось (из страха зайти слишком далеко в умерщвлении своей плоти). После утрени отцы не ложились спать снова, за исключением дней кровопускания, о которых мы расскажем дальше. Они были обязаны носить пояс, не снимая его даже во время сна. Этот пояс служил как бы напоминанием евангельского призыва: "Пусть чресла ваши будут опоясаны" и свидетельствовал о готовности монахов в любой момент подняться по слову Божию, с одной стороны, а с другой - намекал на соблюдение монашеского обета целомудрия. Кто же не хотел отдыхать после полудня, тот мог читать, править рукописи или даже упражняться в монастырском песнопении, но при условии, что не помешает другим.
Если монах не вставал с постели при первом же звуке колокола ("без промедления", как писал св. Бенедикт), это считалось проступком, который рассматривался на обвинительном капитуле. О том, чтобы снова уснуть, не могло быть и речи! Монах должен был непрестанно двигаться, с фонарем в руках отыскивая того, кто в нарушение порядка продолжал спать. Когда таковой находился, в его ноги ставился фонарь, и, наконец, разбуженный любитель поспать в свою очередь обязан был с фонарем в руках обходить весь монастырь, пока не отыщет другого провинившегося. Итак, следовало проворно подняться и ни в коем случае не опоздать к утрене. Рассказывали, что однажды ночью Петр Ноланский, основатель ордена мерседариев, проспал. "Поспешно облачившись, он направился по темным коридорам к хорам. И каково же было его удивление, когда он увидел там яркий свет, а вместо монахов, которые не проснулись с ударом колокола, ангелов в белом, восседающих на церковных скамьях. Место же генерального магистра ордена занимала сама Пресвятая Дева с раскрытой книгой в руках" (Д. Эме-Азам).
Гиг, мудрый наставник картезианцев, говорил, что перед тем, как лечь, нужно выбрать себе какой-либо предмет для размышления и, думая о нем, засыпать, дабы избежать ненужных грез. "Таким образом, - добавляет он, - твоя ночь будет светлой, как день, и ночь эта, ее озарение, которое тебя осенит, будет тебе утешением. Ты уснешь мирно, ты будешь отдыхать в тишине и покое, ты проснешься без труда, ты встанешь легко и с легкостью же вернешься к предмету своих размышлений, от которого не успел отдалиться за ночь".
А если, несмотря ни на что, монах не засыпает? Если он болен и не спит? "Ты можешь петь молитвы; но будет лучше, если ты воздержишься от этого". Что же касается кровати, то Элиот рассказывает одну из тех благочестивых легенд, которыми поучали тогдашних мирян. Св. Гильом Верчельский, основатель конгрегации Монте-Вирджино, стал однажды жертвой клеветы. Придворные короля Неаполя и Сицилии обвинили его в лицемерии и, дабы продемонстрировать, что "сердце его исполнено страстей и пороков", подослали к нему куртизанку. Распутница пообещала придворным совратить монаха. Святой же притворился, что уступит ее желанию, но "при условии, что она ляжет с ним в ту же постель, на которой спит он сам... Она была очень удивлена... когда вошла в помещение предполагаемого совращения и увидела там лишь ложе, наполненное раскаленными углями, на которых и почивал святой, приглашая ее лечь рядом". (Как видим, святые прибегают к весьма любопытным средствам, дабы не впасть во искушение.) Куртизанка была столь поражена увиденным, что тут же обратилась в христианскую веру, продала свое имущество и принесла все деньги св. Гильому, который основал для них женский монастырь в Венозе, а настоятельницей сделал ее саму. Покаяние этой женщины, ее строгость и добродетели принесли ей посмертную славу. Это - блаженная Агнесса де Веноза.
Жить бедно - жить свободно
Слово "бедность" очень неоднозначно: бедняк в США может слыть богачом в Азии. Что же означало быть беднее крестьян в эпоху Средневековья? Во всяком случае, под бедностью не подразумевали совершенную нужду, ставящую человека в полную физическую и моральную зависимость от других. Бедность больше противопоставлялась могуществу, нежели богатству.
По сути, идеал бедности - это идеал свободы, независимости, отказ от стремления к присвоению чужой собственности, который выражался в миротворчестве, добровольном пацифизме тех, кто не хотел вступать в порочный круг насилия (паломники, монахи, клирики, кающиеся грешники).
В действительности же эта проблема была не из простых, и потому она вызывала бесчисленные толкования и споры. Изначально бедность служила логическим следствием "полного отречения, являвшегося главным в призвании к совершенной жизни; она означала оставление всего, но не в том смысле, чтобы стать бедным, а чтобы вести отрешенную жизнь" (Ж. Леклерк).
Начиная с XII века идеал бедности, "бедности добровольной", как написано в доминиканском тексте 1220 года, обладал "особой притягательностью, иногда даже гибельной... Он был у еретиков, у ортодоксальных гумилиатов, у католических бедняков, но именно с появлением св. Франциска этот идеал пережил подлинный расцвет" (М. Д. Кноулс). С тех пор "жизнь в бедности стала осуществлением аскезы, которая сама по себе являлась благом" (Ж. Леклерк). (В 1950-е годы мы видели, как достоинства жизни в бедности открывали дети наиболее обеспеченных классов самой богатой страны в мире.)
Но как в обществе, развивающемся и презирающем, даже подавляющем низшие классы, придерживаться этого "предпочтительного образа христианской святости и искупления" (П. Викер), каковым является бедность? Что надо делать, чтобы жить бедно?
Монахи клюнийского ордена, верные формуле: "бедный монах, богатый монастырь", переносили на постройки монастыря всю ту роскошь, в которой отказывали себе. И на этом пути, пышно прославляя Бога, они вскоре дошли до крайности.
Быть бедным - не означало ли это ходить босиком и в рубище, как призывал св. Доминик, смиренно стучаться в каждую дверь с протянутой рукой, "общаясь с Богом и говоря о Боге с самим собой или с ближними", отдавать в конце года, как учили доминиканцы, бедным и церкви все то, что не было использовано? Приверженность идеалу бедности (а также знание людей) приведет к тому, что нищенствующие монахи будут просить подаяние натурой - брать только продукты, одежду и, примечательный факт, книги, - чтобы деньги не запятнали их бедность.
Бедность цистерцианцев не была нищетой или лишением, она воплощала собой принятие общежительной жизни со всеми соответствующими последствиями: полный отказ от всего личного, в том числе от земных благ, отрешенность. А бедность францисканцев - это "акт чистой любви", скорее даже мистический, чем аскетический. Премонстранты соблюдали менее строгую бедность, чем цистерцианцы, и менее пылко возносили ей хвалу, чем францисканцы. Крестоносец же "беден земными богатствами, но богат нищетой", ибо его единственное богатство - Христос.
У картезианцев бедность определялась целесообразностью. "Одежда нужна тебе, - писал их законоучитель, - чтобы защитить себя от холода, но не ради щегольства. Также и пища - для утоления голода, а не в угоду чреву... Не потакай прихотям собственной плоти (именно в этом - мудрость, мера, discretio* [Понятию discretio будет посвящена отдельная глава. (Прим. ред.)])... но лишь обеспечивай плоть необходимым".
Бригиттины прикидывали, что им потребуется на год, и на следующий день после праздника Всех Святых раздавали все лишнее, по их мнению: "и пищу, и деньги", пренебрегая запасом на черный день, то есть ни во что не ставя случай.
Гранмонтанцы, дабы избежать обогащения, продавали излишки дешевле обычного. Поскольку они не позволяли себе собирать пожертвования и просить милостыню, им оставалось лишь уповать на то, что Бог не оставит их. Конечно, поступая так, они рисковали. Но как иначе прожить в бедности? И как, живя бедным, не стать богатым?
Не счесть назидательных историй об идеале бедности. Одон, аббат Клюнийский, увидев, как один монах не дает нищему войти в монастырь, сделал тому внушение и сказал бедняку: "Когда он предстанет пред вратами Рая, воздай ему тем же". Тот же Одон, повстречав старого изможденного крестьянина, посадил его на свою лошадь и взял его суму, "наполненную черствым хлебом и гнилыми луковицами, издававшими зловоние". Одному из своих монахов, который не мог скрыть отвращения, Одон сказал: "Ты не переносишь запаха бедности".
Целомудрие
Понятия "жизнь в святости" и "целомудрие" - синонимы. Канонические источники мало говорят о нем, поскольку это вещь очевидная. Иногда речь заходит о "целомудренных", о "добродетели воздержания", о непорочности. Собственно обет целомудрия появляется в период монастырских реформ XI-XII веков, а теория трех обетов - только в XIII веке.
Неужели обет целомудрия соблюдался всеми и всегда? Поверить, что это было так, можно лишь забыв, что речь идет о живых мужчинах и женщинах, хотя при чтении хроник и создается впечатление, будто нарушения этого обета случались гораздо реже, нежели вспышки насилия, случаи бегства из монастыря, проявление алчности, небрежение повседневными обязанностями.
Говорится не столько о борьбе с искушением, ибо исход этой борьбы всегда неясен, сколько о том, как удалиться от причины искушения, ведь, по мнению гранмонтанцев, если даже искусный Давид, мудрый Соломон и могучий Самсон попадались в сети женщин, кто из простых смертных устоит перед их чарами? Недаром в отсутствие женщины лукавый использует ее образ для искушения мужчины, кто же устоит, когда она рядом? Дабы соблюсти непорочность, мудрец спасается бегством. Наполеон говаривал, что это из любви.
А св. Бернар утверждал, что целомудрие превращает человека в ангела. Онтологически человек не преображается, оставаясь самим собой, но в противоположность ангелам, целомудрие коих является естественным состоянием, человеческое же целомудрие может быть только плодом дерзновенных усилий добродетели. Ученый схоласт из Клерво хорошо знал людей, а посему внес уточнение, что целомудрие без милосердия - ничто. Сказанное о милосердии он распространил и на другие добродетели, в частности на смирение, которое, по его утверждению, гораздо более похвально, чем девственность, ибо смирение - это заповедь, тогда как целомудрие - только совет (и всегда ли он услышан!).
Согласно сборнику обычаев Эйнсхема монах может избавиться от вожделений плоти, призвав на помощь следующие "духовные блага": устав, молчание, пост, затворничество в монастыре, скромное поведение, братскую любовь и сострадание, уважение к старшим, прилежное чтение и молитву, памятование о прошлых ошибках, о смерти, страх перед огнем чистилища и адом. Без уважения к этим "множественным и прочным связям" монашеская жизнь теряет чистоту. Молчание "хоронит" пустые и праздные слова, пост смиряет дурные желания, а затворничество удерживает от разговоров на городских улицах. Памятование же о совершенных в прошлом ошибках в известной мере предупреждает ошибки будущие, страх перед чистилищем устраняет мелкие грехи, а страх перед адом - грехи "преступные".
Жизнь в молитве
Молитва в совокупности с другими религиозными проявлениями - созерцанием, внутренней тишиной, безмолвием, откровением, таинством жертвоприношения - позволяет человеку вступить в общение с Богом. Молитва как выражение страха или угрызений совести, доверчивости, крика надежды или признательности является для молящегося средством либо приблизиться к Богу, либо понять, насколько лик Бога, невзирая на все усилия, остается далеким, "глубинным, неясным, безличным" (А.-М. Беснар).
Молитва - это действие, которое может привести либо к чистому созерцанию, сосредоточенному на "познании Бога, на осознании земного изгнания, на отрешенности молчания, на духовной причастности", что является мистичностью любви; либо к деятельности, находящей выражение в посланиях к людям, в мудрости, в братском обмене, - и тогда это мистичность общей трапезы (М. де Серто).
Эти люди из огня и железа, каковыми были монахи Средневековья, ежедневно являли свою веру в молитве, в тех "стандартных образцах молитвы", которыми служили литургии, равно как и в хоровом пении, и в жестах: поклонах, земных поклонах, воздеянии рук, повержении ниц, коленопреклонении... Все это и есть тот особый язык монаха, при помощи которого он выражает свое состояние "изо всех сил", то есть всем своим существом.
Такая эпоха, как наша, обладающая столькими десакрализующими факторами, вряд ли может понять состояние духа монашества тех ярких и светлых столетий, какими во многих отношениях были Средние века.
Что может чувствовать монах, молящийся или совершающий мессу в предрассветных сумерках Клерво или Алькобаса? Вероятно, мы сумеем хотя бы слабо и приблизительно понять эмоции этого человека, живущего на более возвышенном и богатом духовном уровне, если вспомним то ощущение света, каким наполняют нас первая любовь, вдохновение творчества, философские раздумья, сочинение музыки, радость материнства, поэзия слова, созерцание красоты, жертвенные порывы героизма, все, что достойно называться "мирскими молитвами".
На протяжении этой книги нам предстоит знакомиться с жизнью монахов, организованной и расписанной с величайшей тщательностью от момента пробуждения до отхода ко сну. В сводах правил и обычаев скрупулезно регламентированы мельчайшие факты повседневной жизни: как следует приветствовать аббата, как брать хлеб и держать стакан. Однако из-за обилия этих подробностей не следует упускать из виду, что жизнь монахов строилась не ради того, чтобы трудиться в поле, раздавать милостыню или переписывать рукописи, но исключительно ради молитвы. Их жизнь - это молитва. И действительно, сказать: "они молились" - значит сообщить важнейшее о жизни этих тысяч людей, которые на протяжении столетий подчиняли свою жизнь единственной цели - молиться как можно лучше. Посты и воздержания, ночные пробуждения, прерванный сон, испытание холодом, умерщвление плоти из послушания, целомудрие, до мелочей расписанное поведение, превосходное самообладание - все это приобретает свое полное и законченное значение только в свете этой единственной цели: проводить жизнь в молитве. И все это само по себе является молитвой, молитвенным предстоянием всей жизни.
Такова, если можно так сказать, организация молитвы во времени: день, годовой круг богослужения, жизнь и смерть.
Организация же молитвы в пространстве - монастырь, церковь, трапезная - также неизменно стремится сделать веру присутствующей, зримой, воплощенной, творящей и таким образом обеспечить полноту молитвы и духовной жизни, их постоянство и непрерывность. Именно это присутствие и действие только и могут объяснить чудо, на протяжении веков тысячу раз повторяющееся в архитектурных формах, в пышной красоте обителей во всех уголках средневековой Европы, во всех монашеских орденах, от самых богатых до нищенствующих. И повсюду эта красота будет источать веру.
Но действительно ли эта жизнь в молитве творилась изо дня в день всеми монахами без исключения? Было бы наивным так думать. Долгие дни в бесконечной молитве, типичные для клюнийского ордена, без сомнения перемежались моментами усталости и рассеянности. Вполне вероятно, что для некоторых монахов самые прекрасные службы сводились лишь к "трупам жестов" и "призракам слов", если процитировать эти сильные выражения Романо Гуардини. Именно для того, чтобы избежать "замирания" молитвы, ежедневно меняется последовательность богослужения. А также, дабы оживлять и питать молитву всех и каждого, действия участников литургии согласуются между собой, и все это ради того живого единства, без которого монашеское общежитие сделалось бы адом.
Но не может быть, чтобы все без исключения в совершенстве и с постоянством делали все, что полагается, к чему в период своего испытательного срока готовились будущие монахи. Уставные предписания, отчеты визитаторов (инспекторов) свидетельствуют о том, что и в этой области также могли проявляться человеческие слабости. В монастыре наказывают монаха, который рассеянно стоял на службе, не попадал в тон при пении или опоздал. Монахам запрещают замедлять пение (несомненно, это попытка оттянуть время работы).
Рабле в шутку говорил о брате Жане Зубодробителе, что тот был "прекрасным ускорителем часов, торопителем служб и сократителем всенощных". И, похоже, подобные монахи встречались в реальных аббатствах, о чем красноречиво свидетельствует та настойчивость, с которой в сводах правил описывается идеальный ритм богослужения.
Хроники и сборники наглядно демонстрируют, что и у лучших из лучших случались свои слабости, что духовная жизнь не протекала во всей своей полноте непрерывно и ежедневно даже в наиболее строгих аббатствах, даже на первых этапах ревностного усердия в устроительстве монастырей, даже у святых каковыми весьма часто бывали монахи.
Пение
Цистерцианцы следили за тем, чтобы псалмы не исполнялись слишком поспешно. Другие же впадали в противоположную крайность и пели, торопливо глотая слова. Ги де Шерлье, ученик св. Бернара, составил трактат "О пении", в котором советовал монахам петь "энергично и чисто, во весь голос, как подобает и по звучанию, и по выражению". В то же время он рекомендует вновь избранному аббату запевать Veni Creator* [Гряди, Создатель (лат.).] в воспоминание о своем предшественнике "умеренным" голосов, "источавшим бы раскаяние и сокрушение сердца", нежели красоту пения.
Обвинительный капитул
В присутствии всей братии каждый из монахов кается в содеянных грехах и нарушениях устава. Это собрание называется обвинительным капитулом. Среди людей, чья жизнь тщательно регламентирована, где в принципе каждый предъявляет к себе максимальные требования, вменяя себе в вину любую мелочь, не прощая себе ничего, прегрешений оказывается множество. Если же у человека слабые нервы, он может впасть в состояние, называемое "болезненной нерешительностью", такого монаха парализуют боязнь совершить ошибку и мысли о том, что он поступает неверно.
В остальном же припоминание ваших грехов, по словам св. Августина, "в духе милосердия и любви к людям и ненависти к греху" становится обязанностью других монахов. Само по себе delatio - "обвинение" еще не приобрело того уничижительного смысла, какой появится впоследствии, оно являлось обязательным (в Эйнсхеме предусматривалось наказание для тех, кто не выносил "обвинения" себе), и само вынесение обвинения должно было оживить память остальных. С другой стороны, специальный монах "разведчик" занимался тем, что записывал упущения и прегрешения братии, чтобы потом объявить о них на капитуле.
В настоящее время постепенно изживается практика обвинительных капитулов. Считается, что "капитул легко использовать для удовлетворения не слишком благородных стихийных побуждений". Верится в это охотно. Кроме того, акцентируя внимание на мелких и незначительных нарушениях, практика этих капитулов освещала чисто внешние правила поведения, притупляя восприимчивость к более серьезным проступкам в отношении христианского духа и правил монашеского общежития.
Сборники обычаев описывают церемонию оглашения прегрешений и указывают ее место и время. К примеру, после чтения отрывка из устава, этого "зерцала совершенства", аббат произносит: "Если кому-то есть, что сказать, пусть говорит". Из рядов братии выходит монах и падает ниц. Аббат спрашивает: "По какой причине?" Виновный встает и отвечает: "По причине моего прегрешения, дом* [форма обращения к лицу духовного звания (Прим. ред.).] аббат". Далее следует изложение обстоятельств, при которых совершен проступок (например, монах опоздал в храм или, как сказано в сборнике обычаев Эйнсхема, оставил у себя хотя бы на один день найденную вещь, ибо тем самым он запятнал себя грехом воровства). Наказание должен определить старший, в обязанности которого входит и публичное увещевание провинившегося. По крайней мере, можно надеяться, что таким образом достигаются три цели: первая - проявить к нарушителю милосердие и сострадание братии, что является необходимым условием монашеского общежития. Вторая - упрочить сплоченность братии, непреклонно борясь с любым проявлением слабости и с корнем вырывая "шипы соблазна", как гласит бенедиктинский устав (XIII, 27), где предусмотрено, что все должны высказать друг другу свои обиды и примириться со своими "обидчиками" до заката солнца. Третья - удерживать каждого монаха в состоянии предельной духовной собранности, не давая забывать ему и о смирении.
О греховных помыслах, таящихся в глубине души, не высказываются в присутствии обвинительного капитула, но сообщают на исповеди старшему.
Вот чудесная история, в которой действуют известные персонажи: Бог , лукавый , Аббат , который осуждает мелкий грешок: монах задремал на утрене.
Аббат: Сын мой, преклоните голову, когда поют "Славу".
Лукавый: Он не склонит голову, прежде чем не расторгнет эти узы греха (имеется в виду прегрешение монаха, которое превратило его в слугу дьявола).
Аббат: Господи, не дай погибнуть этой заблудшей овце, избавь ее от пут греха и врагов.
Бог: Я избавлю своего раба от пут греха, а вы (аббат) покарайте греховного.
Покаяние и дисциплина
Во всех этих случаях провинившийся раскаивается в грехах. Отметим при этом, что первоначально слово "покаяние" означало "раскаяние", "обращение (к Богу)", "удаление от греха", но не искупление своей вины. Слово "дисциплина" тоже претерпело аналогичную эволюцию. Оно произошло от слова "ученик" (discipulos) - тот, кого обучают. И в начале оно означало "преподавание"; затем - преподаваемый предмет ("моя дисциплина", - говорит преподаватель); потом - средства, необходимые для того, чтобы учить и направлять людей (после этого заговорили о правовой, семейной, школьной дисциплине и пр.), затем - соблюдение членами определенной группы правил и обычаев, принятых в данной группе.
И отсюда слово эволюционировало в ином направлении: оно стало означать совокупность наказаний для монаха, нарушившего дисциплину. А среди этих наказаний одно стало называться самим этим словом - "дисциплина". Речь идет о розгах или кнуте из веревок или маленьких цепочек, которые использовались монахами для умерщвления плоти или для наказания провинившегося. Всем известна реплика Тартюфа: "Лоран, прибери мою власяницу и дисциплину", то есть плеть.
Эта самая "дисциплина", которая вначале использовалась добровольно, превратилась в дополнительное средство наказания, соответствующее нравам той эпохи, а впоследствии сделалась обычным инструментом для умерщвления плоти, предусмотренным уставом, но зависящим от воли настоятеля. Нездоровое пристрастие к бичеванию, можно сказать, результат "демократизации" этой "дисциплины".
В дальнейшем мы обратимся к "Уголовному кодексу" монахов, а именно к главе, посвященной вопросам управления. Теперь же мы только заметим, насколько несправедливо судить о степени и качестве соблюдения устава на основе чтения лишь докладов инспекции и сборников обычаев. Каков же был процент малых и больших правонарушений, "индекс преступности", в том сообществе, которое было подчинено самой суровой дисциплине и в разные эпохи насчитывало от нескольких десятков до тысяч человек? Даже если бы мы располагали точными цифрами, то все равно было бы трудно оценить настоящий пафос монашеской жизни тех далеких веков. Ведь столько факторов могли приметаться и ужесточить наказание за грехи: настоятель оказался строгим и придирчивым, или же это был настоятель, с возрастом сделавшийся снисходительным, а возможная болезнь усугубила усталость, или влияние оказал сам век... .....
В итоге можно согласиться с Жаком Урлье, что за исключением некоторых серьезных, тяжелых случаях обернувшихся скандалом, все-таки даже в самые смутные времена число и тяжесть прегрешений, совершенных монахами, неизменно значительно ниже в сравнении с преступлениями мирян. На протяжении веков монашество было нравственной элитой в глазах всех остальных слоев населения.
В этом факте нет ничего необычного. Добровольность вступления в монастырь, верность взятым на себя обязательствам (я употребляю это более понятное для наших современников слово вместо прекрасного старого слова "обет"), приверженность (хотя порой и слабая) регламентированной жизни, постоянный контроль со стороны "малой группы", которая непрерывно окружала, обволакивала каждого из своих членов, пылкое благоговение, воодушевлявшее людей той эпохи, которым, следует напомнить, был присущ страх перед преисподней, - все это, несомненно, объясняло высокую нравственность поведения и поступков монашества, причем не только из боязни наказания. "Похвальная жизнь", - говорили картезианцы о достойно прожившем свою жизнь монахе. И эта формулировка применима к огромному большинству тех, кто прожил свою жизнь в соблюдении устава и в послушании своему аббату.
Умерщвление плоти
Некоторые примеры как индивидуальной, так и коллективной практики умерщвления плоти, вменявшиеся в обязанность уставом и обычаями, все еще продолжают представлять интерес. А пример подвига некоторых аскетов при всей их героичности или, может быть, именно благодаря этой героичности, всегда достоин подражания.
И этот пример, как следует отметить, особенно сильно поражал воображение умов грубых, недоверчивых и простых. Ему следовали люди, тело и душа которых с детства были привычны к постам, терпеливому превозмоганию бед, к холоду и голоду, к неизлечимым болезням, к бесчисленным превратностям социальной жизни.
Вот почему истовая вера монахов часто приводила к крайностям из благочестия, к поведению дервишей, к действиям, в которых отчасти проглядывал мазохизм.
Не будем останавливать внимание на прутьях с шипами или на горячих углях, на которые ложатся, дабы победить "страсти". Или на чтении наизусть всей Псалтири с крестообразно раскинутыми руками (crucis vigilia), так что у практиковавших это ирландских монахов само слово "figill" в итоге стало обозначать "молитву". Но что сказать о могильной яме, куда ежедневно после канонического третьего часа бросают горсть земли аббат и монахи бригиттинского ордена, чтобы всегда помнить о приближении смерти? Или о гробе, который с той же целью поставлен у входа в их храм? Этому ордену было на что опираться. Его основательница, св. Бригитта Шведская (XIV век) - единственная шведская святая - "каплю за каплей проливала на свое тело горячий воск, чтобы таким образом памятовать о страданиях Сына Божьего" (Элио). Конечно, следует признать, что между каплями горячего воска и Голгофой есть немалая разница. Для нас же главное - уяснить, к каким странным упражнениям может привести людей стремление умертвить свою плоть.
У валломброзанцев новиции* [те, кто готовится к принятию пострига. (Прим. ред.)] должны были голыми руками вычистить свинарник. Давая обет, они в течение трех дней в облачении лежали распростертыми на полу неподвижно и храня "сугубое молчание". Это именно устав, плод коллективного опыта, а не индивидуальное воображение. Но результат тот же.
Другой аспект монашеской веры и того тщательного соблюдения порожденных ею правил: в аббатстве Бек, если пресуществленное вино, кровь Иисуса Христа, проливалось на камень или на дерево, то нужно было соскрести это пятно, смыть его, а эту воду выпить. Точно так же следовало выпить воду после стирки одежды, на которую попало это вино.
Вера в реальное присутствие Иисуса Христа на Божественной литургии была необычайно сильна. Кальме рассказывает об обычае, существовавшем в церкви еще в его время: причастившимся прихожанам давали по кусочку хлеба и глотку вина, чтобы ни одна частица святого причастия не выпала изо рта и была запита.
Исповедь
К середине XI века исповедь еще сохраняла в себе некоторые черты древнего таинства, а именно, открытость перед духовным отцом, форму публичного покаяния, ритуал примирения с ближними и с самим собой без вмешательства священника.
В XII веке исповедь обогатилась благодаря тому, что религиозная жизнь стала более внутренней, связанной с расцветом индивидуальной личности. Исповедь означала эсхатологическое предвосхищение Страшного суда и одновременно прославление Бога, признание перед Ним своих грехов - перед Единым Безгрешным. Во второй половине XII века и в XIII веке исповедь сделалась обязательной, что дало повод формального отношения к ней. Тогда же была разработана умозрительная доктрина таинства исповеди, определявшая предмет самой исповеди, частоту ее совершения, процедуру проведения, священника, который может принять ту или иную исповедь, и т. п. В монашеских орденах исповедь считалась обязанностью. Визитаторы и капитулы контролировали строгое соблюдение ее правил.
"Повседневность"
Чем занимался картезианец вне того дела, которое в его глазах было самым главным, - то есть вне богослужения и частной молитвы? Он вел хозяйство, поддерживал огонь, занимался интеллектуальной и художественной деятельностью: переписывал рукописи, раскрашивал гравюры, сличал копии с подлинниками, переплетал книги. Ради поддержания здоровья, чтобы телесно быть в состоянии выполнять свои духовные обязанности, монах также работал физически: "трудился в саду, строгал, колол дрова"... Заготовка дров была традиционным занятием в Шартрез: за эту работу брались, когда усталость глаз, головная боль или утомление от долгого сидения на одном месте вызывали потребность "развеяться", как говаривали в XVIII веке. Еще следовало "избегать интереса к физическому труду - хранить себя от привязанности к физической работе: чем меньше к ней привязан и чем больше видишь в ней развлечение, тем более сохраняешь свою свободу".
В феодальном мире важным являлся вопрос о том, ходить ли пешком или ездить верхом на лошади. К тому же в некоторых орденах было довольно много монахов благородного происхождения. Ходить пешком пристало простолюдинам, а ездить на осле, как тринитарии-матюрены, или на муле, как кармелиты, значило проявлять большее смирение. Папа Гонорий III в 1256 году разрешил монахам ездить верхом. "Позволительно ли монахам ездить верхом, сообразно ли это уставу и достоинству?" - вопрошали визитаторы Клюни. И ответ им последовал утвердительный: "Конечно же".
Но все было не столь ясно и понятно. Те же самые визитаторы монастыря (в 1291 году) упоминают об одном монахе, имевшем лошадь и постоянно разъезжавшем на ней. Орден поручил настоятелю отобрать ее у монаха.
В тексте, приведенном Монже и датируемом 1407 годом, говорится о дороге, по которой монахи (речь шла о картезианцах Дижона) "могут ходить пешком и ездить верхом денно и нощно, когда им заблагорассудится", - выражение, само по себе производящее весьма забавное впечатление.
Что же касается игр, то в монастырях они были запрещены даже в моменты отдыха. Не дозволялось играть даже в шахматы или в трик-трак. Разрешались (у тамплиеров) лишь игра в классы (разновидность настольной игры с фишками) и некоторые другие подобные игры. Но, разумеется, никаких ставок. Игра в кости расценивалась в Клюни как преступление, влекущее за собой отлучение от церкви наряду с такими грехами, как... содомия, обращение к гражданскому суду или ссылка на несуществующие долги...
Разнообразие обычаев в монастырях
Вопреки общим почти для всех обычаям, но в то же время в соответствии с тем, как это делалось в Монте-Кассино, аббатство Бек не допускало, чтобы в неделю ваий (Вход Господень в Иерусалим) на богослужении держали пальмовые ветви, в день Введения во храм Пресвятой Богородицы в руках были свечи, а в Пепельную среду* [Свое название получила по традиционному церковному обряду: во время молитвы в церкви священник посыпает головы верующих пеплом со словами: "Memento homo, quia pulvis es et in pulverem reverteris" ("Помни человек, что ты есть прах и во прах обратишься"), (прим. ред.)] (среда первой недели Великого поста) использовался пепел. От иных монастырей своего времени аббатство Бек отличалось и в другом: там не соблюдали ритуала Погребения Плащаницы в Страстную пятницу, процессии ко Гробу Господню, представления трех Марий, жен-мироносиц, в Пасхальное утро - всех тех церемоний, которые проводились (для большего воздействия на прихожан) в Дареме, Сен-Ванне, Сент-Уене, в Германии. Сестра М. П. Дикинсон, ученый комментатор сборника обычаев в аббатстве Бек, добавляет: "Присутствие Тела Христова во время шествия в Вербное воскресенье не умаляется отказом от таких обычаев, как Осанна в аббатстве Фруттуариа, Спаситель в Сен-Ванне, Гроб Господень в Фекане, порожденных заботой о замене реальностью духовных образов".
Аббатство Бек отказывалось также от обычаев, принятых в Клюни: например, в три Пасхальных дня огонь зажигали в самом монастыре, что было менее эффектно (но более эффективно), нежели принародное добывание огня посредством берилла (увеличительного "стекла"), как это делалось в Клюни.
Широко были распространены и другие обычаи: например, от св. Бенедикта Аньянского шла традиция читать после ужина Miserere* [Сжалься (лат.) – Помилуй мя Боже… - начало 50-го псалма], и этот обычай сохранился до наших дней. Тот же святой придал вполне определенный облик первому каноническому часу: чтение мартиролога, отрывка из устава, трех молитв - Deus in adjutorium (90-й Псалом), Gloria, Kyrie* [Бог в помощь (лат); Слава (лат.); Господи помилуй - Kyrie eleison (греч.).], а затем следовал обвинительный капитул.
Каждая конгрегация и каждый монастырь устанавливали свои собственные обычаи, несмотря на торжественное принятие решений на общих капитулах. Разнообразие присуще человеческой природе в такой же степени, как и приверженность к регулярности. Можно предположить, что монахи совершенно осознанно вводили в обиход тот или иной обычай, будто бы наилучшим образом отвечавший духу благочестия. Однако, в подобного рода исканиях преступалась грань разумного, поскольку накопление новаций порой перегружало распорядок дня и, вне всякого сомнения, вело от благочестия к "благочестиям". Например, иногда требовалось прочитать столько псалмов, что уже не оставалось времени ни на личную молитву, ни на размышления, ни даже на частную мессу, да и само чтение Псалтири получалось механическим и бездушным. Вот с чем трудно смириться: в Клюни в течение одного дня было принято читать такое количество псалмов, какое св. Бенедикт предусматривал на целую неделю! Отсюда и стремление цистерцианцев, премонстрантов, картезианцев, валломброзанцев и некоторых других вновь обрести путь к размышлению, к "обдумыванию" Божественного закона, к внутреннему молчанию.
А так же путь к ежедневной и частной мессе, обычно служившейся с XI века, но еще не сделавшейся общей для всех даже к XIII веку. Нередко случалось, что причащение совершали в качестве альтернативы мессе. Во всяком случае, в X веке Уставное согласие (Regularis Concordia) призывало монахов причащаться ежедневно. Цистерцианские установления предписывали монахам, которые не являлись священниками, причащаться один раз в неделю (по воскресеньям), а братьям-мирянам - семь раз в год. Даже те, кто не был священником, причащались Кровью и Телом Господним, когда "священник, совершающий богослужение, либо дает испить несколько капель Святой Крови при помощи золотой трубочки, либо погружает Тело Господне в потир". Евхаристия поистине занимает исключительно важное место в духовной жизни монастыря: умирающий, соборовавшийся и получивший предсмертное причастие, каждый последующий день, пока он жив, участвует в евхаристии.
Для создания обители нужны все
Наиболее ошибочным является представление о повседневной жизни монахов как о чем-то необъятном и давящем, механически однообразном в тягучести дней.
Пусть даже все францискацы (или трапписты, или доминиканцы) представляют собой некое "подобие семьи" как дети одних родителей, все равно они личности, каждый в отдельности, и чаще всего - ярко выраженные индивидуальности со своими слабостями и достоинствами. Ибо ни устав, ни послушание никогда не могут превратить людей в роботов. Каждый человек уникален и физически, и духовно. Поэтому монастырь объединяет в себе огромное разнообразие человеческих типов. Чтобы наилучшим образом описать это, я процитирую строки письма доминиканца, которому посвящена моя книга. Он приводит в пример прежде всего слова настоятеля траппистов:
"Аббатство напоминает оркестр, и в нем есть все: скрипки, которые звучат согласно, духовые инструменты, внезапно вторгающиеся в общую мелодию; есть саксофон, а в углу кто-нибудь из младших держит музыкальный треугольник, спрашивая, зачем он нужен... В аббатстве есть свой лентяй, брюзга, аккуратист, рассеянный, усердный в благочестии, готовый обманываться, льстец, ученый, на все руки мастер, энтузиаст (несколько наивный, даже простачок, но такой славный), нытик. Есть трудный монах, нуждающийся в том, чтобы им занимались отдельно, и который под разными предлогами идет к Полю или Жаку "пообщаться". Есть свой ворчун, необычайно услужливый; есть самый преданный и самый неумелый, огорчающийся, когда у него не просят помощи; есть такой, который считает себя психом, и это вынужден терпеть отец-настоятель во избежание худшего, и этот псих едва ли служит общему благу; есть юный певчий (с красивым голосом), которому еще предстоит подавить в себе плохо сдерживаемое желание власти... Есть неисправимый отстающий, есть вспыльчивый, есть вечно надутый... Случаются недоразумения, а иногда в тиши дух тьмы нашептывает, что отец такой-то пожелал вас. Есть тот, кто негодует по поводу всего, что выходит за пределы нормы, и слишком явно выражает свое негодование. Есть тот, кто ("с добрыми намерениями") прячет какой-нибудь инструмент или книгу, чтобы пользоваться ими самому. Есть растяпа, который ничего не кладет на место".
Эта зарисовка, этот живой набросок относится к недавнему времени; однако есть все основания полагать, что это действительно и для средневекового периода. Мой корреспондент, обладающий многолетним опытом и настроенный на философский лад, добавляет:
"У каждого в обители есть своя странность, недостаток, повторяемые ошибки, "жало в плоть" (2 Кор., 12:7). Это может быть заметно, а может и храниться в тайне, но подчас это длится всю жизнь... Оставив в стороне интимный аспект совместной жизни, - заключает он, - можно сказать, что есть общие испытания, общее терпение, общая радость. Все то, что находят в долгой совместной жизни".
Это позволит нам немного лучше понять, что же такое повседневная жизнь людей, собравшихся под одной крышей, в одном аббатстве. Это жизнь сообща, которая заставляет монаха в молчании терпеливо выносить странности, недостатки, грехи немощи всех и каждого, - все то, что постоянно возвращается и усиливается в течение жизни. Это также жизнь "повседневная, проживаемая в повседневности", и одна из сторон той "брани", которую монах должен каждое мгновение вести с самим собой, со своим нетерпением, своим негодованием, своими вспышками гнева, своим изнеможением! Чтобы в нем самом умер плотский человек со страстями, с земными привязанностями и слабостями, со всем тем, что препятствует духовному восхождению во всей его полноте. Ради достижения "смерти в себе".
Молчание и язык жестов
Молчание не везде и не всегда обязательно. К примеру, у гильбертинцев кузнецы могут разговаривать в трапезной, но вряд ли им позволяется нарушать безмолвие в кузнице. Однако, в общем и целом, склонность к безмолвию и желание соблюдать его присутствуют повсюду. В редких уставах и сборниках обычаев не найдется главы, посвященной молчанию. Лишь молитвенное обращение к Богу (opus Dei) отверзает уста, и звук голосов приобретает только больше значения. В остальном же "замкнутые уста есть условие покоя сердца". "Молчание - мать всех Добродетелей". Но если необходимо заговорить, то сделать это следует безо всякой гордыни. Разумеется, любые шуточки и неприличные истории везде и повсюду подвергаются осуждению.
Сборники обычаев требуют наиболее полного молчания в храме, в трапезной, в спальне, во внутренних монастырских галереях. После повечерия наступает тишина, которая еще и в наши дни остается одним из самых трогательных моментов дня в монастыре. Даже такие действия, как стрижка волос, кровопускание, омовение, выпечка просфор, должны совершаться в совершенной тишине, словно в комнате нет ни одного брата, как гласит устав Учителя. Текст аббатства Бек подчеркивает, что тишина должна быть такой, чтобы нельзя было даже услышать поскрипывания пера переписчика. "Чтобы никто не читал (в Средние века читали, тихо произнося слова вслух) и не пел, если только безмолвно... И чтобы каждый повторял псалмы про себя". Соблюдалось ли это предписание? Трудно узнать, и также трудно в это поверить. Во всяком случае, визитаторы Клюни отмечали, что в четырех главных местах, где требовалось соблюдение безмолвия, оно выполнялось не всегда.
Совместная жизнь предполагает словесное общение. И чтобы не нарушать безмолвия обители, использовали либо деревянную дощечку, покрытую воском (ее монахи носили на поясе), либо язык жестов.
Три сборника обычаев: Бернара из Клюни, Ульриха и Вильгельма из Гирсау (все относятся к XI веку) сообщают нам о таком языке. Эти маленькие словарики достаточно забавны прежде всего потому, что из них видно, какие предметы или блюда были наиболее употребительны и какие персонажи наиболее известны, а, кроме того, еще и потому, что символика этих жестов столь наивна и бесхитростна, что вызывает невольную улыбку.
В Клюни насчитывалось 35 жестов для описания пищи, 37 - для людей, 22 - для одежды, 20 - для богослужения и т. д. Хотите пару примеров? Вот обозначение молока: монах кладет мизинец в рот, как делают дети. Простой хлеб: большим пальцем руки рисуют крут, прижав к этому пальцу два других. Пирог: на ладони изображают крест, ибо пирог делят на части. Есть и знаки, позволяющие распознать, из чего этот хлеб - ржаной, пшеничный или из овса; то же самое по поводу вина: с травами ли оно, с пряностями или с медом, белое или красное. Одним и тем же жестом обозначаются форель и женщина: провести пальцем от одной брови к другой. Этот жест напоминает собой головную повязку женщины. Но при чем здесь форель? Дело в том, что она женского рода (как, впрочем, и другие рыбы)! Тот же знак служил для обозначения Пресвятой Девы Марии.
Язык жестов не был единым во всех монашеских орденах. Так, жесты Клюни столь же непонятны для гранмонтанцев, как для нас чуждый иностранный язык. В Клюни говорили "горчица", прижимая первую фалангу мизинца к большому пальцу, а гранмонтанцы сжимали пальцами нос и приподнимали их; другие же монахи помешивали пальцами одной руки в другой руке, собранной в горсть, что обозначало соус, приготовляемый поваром. У конверзов* [Конверзы ("обращенные") принимали часть монашеских обетов, но не постриг, и жили отдельно от братии. Обет послушания обязывал конверзов работать столь долго, сколько требовал аббат. (Прим. ред.)] существовал свой язык жестов, который в основном описывал различные сельскохозяйственные работы. Нас уверяют, что язык жестов не содержал никаких шутливых знаков или фривольных по смыслу. Невинные души могут верить в это, но была ли потребность выразить нечто подобное? Сие заставляет задуматься.
Но, как бы то ни было, тот факт, что монахи разговаривают при помощи рук, долгое время производил впечатление на общество, усматривавшее здесь нечто сакральное. Общество изумлялось не менее жонглера из Нотр-Дам, словами поэта поведавшего следующее:
Коль вы в этот орден придете,
То людей столь великих найдете:
Лишь знаки делают один другому
И не молвят устами ни слова,
И верно, вполне, несомненно,
Не говорят они по-иному.
Измерение времени
Бенедиктинский устав тщательно делит день монаха на определенные части. Пунктуальность - вот главная добродетель, и всякое, даже малейшее, отступление от этого требования должно быть объявлено на обвинительном капитуле. В отличие от сельских жителей монахи придавали большее значение отсчету времени. Но как это сделать за неимением часов?
Первое требование устава Учителя предписывает вставать зимой до петушиного пения, а летом - как раз в тот момент, когда поет петух. Так же измеряли время наемники и ландскнехты. Прибегали также к помощи небесных светил. Мы располагаем весьма любопытным сборником "Монастырские звездные часы" (Horologium stellate monasticum). В нем рекомендуется находиться в определенном месте монастырского сада в нескольких шагах от куста можжевельника, откуда можно видеть два-три окна общей спальни. Когда же появляется та или иная звезда, наступает время либо звонить в колокол и будить монахов, либо зажигать светильники в церкви, либо сразу будить монахов, начиная с аббата, почтительно обратившись к настоятелю: "Господи, уста мои отверзеши" и, как сообщает Кальме, потянув его за ступни! Однако понятно, что такой способ определения времени суток был весьма неточен. Прибегали и к иным, впрочем, столь же ненадежным средствам: наблюдали за длиной тени, которая то увеличивалась, то уменьшалась; читали псалмы (при условии, что монахи не будут петь слишком быстро); использовали горящую свечу и, конечно же, клепсидру или водяные часы; песочные часы, солнечные циферблаты, на которых обычно писали латинское изречение: "Non numero horas nisi serenas", имевшее двойной смысл: "Отсчитываю лишь часы светлого времени суток" или "Отсчитываю лишь светлые (счастливые) часы".
А в результате все это оборачивалась тем, что "брат Жак" никогда вовремя не звонил к заутрене...
Подобные недоразумения происходили часто, судя по тому, что в Клюни задавались вопросом: что следует делать, если по небрежности монаха-"будильника" братия разбужена слишком рано? "Все должны оставаться в постели до тех пор, - гласит текст, - пока не станет возможным читать при свете дня".
Затем изобрели механические водяные и песочные часы. В одном из писем, посланных из картезианского монастыря в Порте около 1150 года, сообщается о часах, которые заводили "в тот момент, когда можно было начинать читать". Эти часы показывали время до 18.30 - дневное время, а на ночь оставалось 10 часов. В целом сутки по этим часам длились 28 с половиной часов. И на самом деле, в те века привычно пользовались "часами" различной длительности, тем не менее все они назывались часами. Так, картезианский час соответствовал примерно 50 минутам современного часа, хотя такое сравнение является несколько смелым.
Герберт из Ориньяка, позднее ставший папой под именем Сильвестра II (скончался в 1003 году), скорее всего усовершенствовал именно водяные часы: он будто бы изобрел часы, которые "регулировались сообразно движению небесных светил". Однако сомнительно, чтобы это были именно современные часы с гирями, механизмом, балансом и ходом. Такие современные часы появятся только в XIII веке, когда для городских торговцев время станет равноценно деньгам.
Для монахов отсчет времени был очень важен, поэтому вовсе не удивительно, что они способствовали усовершенствованию часов. Искусство часовых дел, пишет Шмиц, имело наиболее ревностных попечителей в лице аббатств и в частности, что очень показательно, аббатства Форе-Нуар. Текст, примерно 50 года, под названием "Картина мира" восхваляет часы, которые днем и ночью отмеряют время "молитв, регулярность которых столь приятна Богу". Автор текста полагает (для того времени весьма передовая мысль), что лучше было бы исполнять все предназначенное в жизни, в том числе и вкушать пищу, "в установленный час", потому что "тогда проживешь дольше". Изобретение этого чуда приписывали Птолемею:
Именно он изобрел впервой
Древнейший прибор часовой.
Таким образом, в XIII веке идея регулярности была тесно связана с монашеской жизнью.
Так протекают часы…
Так протекают часы, слагаясь в дни, а дни эти беспрестанно меняются в согласии с изменениями годового богослужения. Нет ничего более размеренного и однообразного, чем монашеская жизнь. Стать монахом - значит, отказаться от ритмов нашего времени, взять на себя обеты независимо от временных и интеллектуальных перемен.
"Посвященное время, - пишет профессор Луиджи Ломбарди Валлаури в необычайно насыщенной статье, - вечность, переживаемая во времени... Это "взвешенное" время... По отношению к мирскому времени (к нашему времени) время послушания - это нечто тихое, спокойное, будничное. Поскольку я не располагаю будущим (по крайней мере, в том смысле, в котором мы его понимаем), то я весь в настоящем... я никуда не спешу... я в буквальном смысле не могу терять свое время...
И само время богослужения гораздо больше является продолжением знаменательных "времен" сонаты или симфонии, нежели серии отмеряемых мгновений ньютоновского времени. Это время, в котором качество главенствует над количеством (я подчеркиваю)... это время... является живой сутью (или "силой") изменений".
Используя более современную метафору, я могу сказать, что монашеское время по отношению к нашей жизни является тем же, чем джазовый свинг по отношению к метроному.
Повседневная жизнь монаха не есть повседневная в банальном смысле этого слова, в смысле монотонности. Нет, это драматичная жизнь в изначальном понимании этого слова, то есть активно переживаемая в различных и постоянно меняющихся ритмах, в которых заключены также и другие ритмы, как внешние, так и внутренние. В целом, вопреки расхожему мнению, нет ничего более далекого от пресловутого образа жизни типа "метро - работа - сон", чем монашеская жизнь.
Попытаемся проникнуть в эту жизнь. Первый большой этап - месса с ночными и дневными каноническими часами, чередование праздников - святых и Господних - с их октавами* [восьмидневный праздник. (Прим. ред.)], "в коих оживают величие и таинство". Так протекает год, "квадрига мира", в ритме времен года, о которых Алкуин говорил, что зима - "изгнание лета", весна - "художник земли", осень - "житница года".
В основной ритм, содержащий почти растительный образ непрерывности жизни, вплетаются ритмы общей жизни: работа в разные времена года, события, возникающие в общежительной жизни, вроде прибытия паломников, путешественников, монахов; появление новициев; рукоположение священников; годовщина обращения того или иного монаха (цветок перед чашей старого монаха; отец-настоятель велит принести стакан вина тому, кто "родился"; этот обычай сохранялся еще полвека тому назад, и все монахи в глубокой тишине радовались этому событию). Затем течение дней болезни, кончина, погребение.
Ко всему этому присоединяются отмеченные этими же событиями, но, тем не менее, самостоятельные движения внутренней жизни, духовная брань - ведущаяся с переменным успехом борьба против природной немощи человека, против его слабостей и изнеможения. Нападения духов тьмы, но также часы радости и света, время внутреннего мира даже в самой борьбе. Возможность всеобщей победы коллективной и индивидуальной жизни монашества. Но победа никогда не бывает всеобщей, постоянной или гарантированной. А по мере того как эта жизнь требует усилий, превышающих обычные силы человека, возникает все больше предпосылок к поражению. И падение тем тяжелее, чем выше поставленные цели.
Но в целом, со всеми высотами и пропастями, с подчас очень тяжким грузом общежительного существования и требований послушания, монашеская жизнь - это радость, радость полная и совершенная. Надо быть очень наивным, чтобы с удивлением написать, как тот журналист: "За пятнадцать дней я ни разу не заметил премонстранта с очевидными признаками меланхолии". И далее: "Никогда я не знал людей более радостных, открытых, менее одиноких, чем эти "отшельники" в келиях". Я могу привести свидетельство из собственного опыта: повсюду я встречал самую откровенную радость, внимание к любому человеку, сладость человеческой нежности. Какое же облегчение встретить людей улыбающихся, приветливых с самого утра, которые не считают себя обязанными, как многие наши современники, жаловаться уже за завтраком.
Еще несколько цитат, чтобы пояснить мою мысль. Вот отрывок из размышлений картезианца Гига: "Горе тому, для кого счастье и удовольствие имеют конец и начало". Еще один отрывок прекрасный и глубокий: "Лесные орехи и ежевика сами по себе являются лакомыми, а разве истина, хлеб - нет?, поэтому любят истину и мир, а значит, Бога". И еще картезианский идеал, который я бы перевел следующим образом: "Беги от мира. Погрузись в тишину. Сумей достичь мира в душе".
Такой образ жизни, совершенно очевидно, не всем по вкусу. Гио де Провен сетует по поводу режима монахов Клюни (хотя Клюни был не самым строгим орденом):
Заставляли там меня, без вранья,
Чтоб, когда я спать хотел,
Я бы бдел,
А когда я есть хотел,
Чтобы зверский пост терпел.
Он настолько напуган одиночеством картезианцев, что даже готов отказаться от рая, если ему предстоит пребывать там в одиночестве:
Никогда б не пожелал, это точно говорю,
Одиноким-одинешеньким быть в Раю.
"В драгоценный час смерти"…
Приор в сопровождении нескольких братьев навещает больного; если есть хоть малейшая надежда на его исцеление, то настоятель читает три молитвы. Когда же надежд на выздоровление нет, братья произносят три другие молитвы, и больной уже знает, к чему готовиться. Он читает "Исповедаюсь" Confiteor, если в состоянии говорить сам, если же нет, то это делает за него аббат. "Если отлетающая душа готова уже разлучиться с телом" (как гласит текст из Флёри), то братья расстилают власяницу на земле или на соломе, крестообразно посыпают ее пеплом и перекладывают на нее умирающего. Этот обычай распространен повсеместно (один только Бек составляет исключение) и нередко встречается даже у мирян.
Всех монахов предупреждают об этом при помощи трещотки, нужно, чтобы тут же собрался весь монастырь, незамедлительно оставив все дела и даже литургию, дабы все вместе сдержанно пели "Верую во единого Бога..." (Credo in unium Deum - Символ Веры).
Больной исповедуется аббату или приору, испрашивает прощение у всей братии за все свои прегрешения, совершенные пред ними и пред Богом, простирается перед собравшимися ниц, если нужно, поддерживаемый двумя братьями, или в мире лобызает их. Агония сопровождается особой символикой: пять ран Христа искупают грехи умирающего, происходящие от пяти чувств. Св. Эдмонд Кентерберийский, скончавшийся в 1240 году, приняв предсмертное причастие, омыл водой и вином пять ран Христа на своем распятии, которое служило ему утешением последние часы жизни, а затем осенил крестом воду, которой было совершено омовение, и благоговейно выпил ее... Дежурный монах помазал ему глаза, уши, нос, губы, руки, ступни ног, пах, поясницу и даже пупок, как пути проникновения греха. Поясницу, то есть почки, помазали потому, что они есть вместилище сладострастия у мужчин, как пупок - у женщин. Так, по крайней мере, считали монахи в Кентербери. Умирающий причащался Телом и Кровью Господними, устремив свой взгляд на крест.
Старинные сборники предусматривали вопросы, задаваемые умирающему, вроде следующего: "Вы рады умереть в христианской вере, в одеянии монаха?" Это было мрачно и вместе с тем волнующе. Если агония затягивалась, то братия удалялась, оставляя одного монаха читать о Страстях Господних возле постели умирающего. После наступления смерти тело обмывали теплой водой в больничном помещении на специально приготовленном для этого камне (если же умирающего помазали перед смертью, то его обмывали только на третий день). Тело обмывали с ног до головы за исключением срамных частей, которые прикрывались сорочкой. Эту процедуру выполняли монахи того же ранга, что и усопший. Так, священник омывался священниками, конверз - конверзом (священники должны были вымыться перед тем, как служить мессу).
Руки умершего соединялись под куколем* [Куколь или кугель, гугель, - средневековый капюшон, покрывающий плечи, переходя в пелерину; теплая удобная, очень популярная в XIII-XIV веках одежда, хорошо защищает от холода и к тому же украшает голову как ореол. (Прим. ред.)], который будет потом зашит, на лицо опускался капюшон. Надевались чулки и обувь; ни одна деталь костюма не должна была болтаться. Вся одежда окуривалась ладаном и кропилась святой водой. В аббатстве Бек одежда и обувь на покойнике должны были быть совершенно новыми, ни разу не одеванными прежде. У картезианцев тело умершего клали прямо на землю, завернув в белую ткань из грубой шерсти, служившую саваном: смирение после смерти, как и при жизни. Тело в церковь вносили те же монахи, которые и омывали его. Монже повествует о тележке с трещоткой для перевозки умерших в картезианском монастыре в Дижоне. Вся братия располагалась вокруг гроба (в тех монастырях, где гроб предусматривался) или же, как у траппистов, вокруг доски, на которой лежал усопший. Зажигали два подсвечника - один у изголовья, где находился крест, а другой - в ногах. Вся братия неотлучно присутствовала у гроба, за исключением часов богослужений, капитула, принятия пищи и сна, когда у ложа покойного бодрствовали предусмотренные монахи.
Затем тело предавали земле, что сопровождалось различными молитвами, чтением псалмов в соответствии с определенной службой, которая в разных орденах проходила по-разному в соответствии с традициями, сложившимися в течение столетий. Картезианцы над могилой кадят ладаном и кропят ее святой водой. В Эйнсхеме в могилу бросают несколько угольков из кадила, а на грудь покойнику кладут молитву об отпущении грехов и Символ Веры. Никаких цветов. Там, где гроб отсутствует, тело погребают прямо в землю, как у траппистов, или под деревянной крышкой, как у картезианцев. Настоятель первым бросает в могилу три лопаты земли. Другие монахи следуют его примеру и поют при этом молитвы до тех пор, пока земля не скроет тело целиком. После погребения (трапписты встают на колени и молят Бога быть милостивым к умершему и простить ему грехи) все возвращаются в монастырь и снимают с себя белые одеяния. Гасят свечи. Умолкают колокола. Картезианец после своей смерти удостаивается простого деревянного креста на могиле, причем анонимного. Кладбище зарастает травой, ибо стоит ли заботиться о том, что было прахом и вернулось в прах? Изредка, может быть, в одном случае из пятидесяти, орден канонизирует своего умершего монаха. Настоятели имеют право на каменный крест на могиле. Кладбище Гранд-Шартрез насчитывает 23 таких креста, 17 из которых с надписями, указывающими возраст умершего, год кончины и продолжительность его настоятельского служения. На единственном из этих крестов, кроме упомянутых сведений, начертано изречение: "Ныне прах и пепел" - напоминание о том, что осталось от человека, столь ревностного и деятельного при жизни. Крест принадлежит дому Ле Массону (1675–1703), из всех картезианских настоятелей наиболее близкому по духу Людовику XIV.
Свиток мертвых
Пища, предназначавшаяся для умершего монаха, отдавалась бедным, этим "стражам Неба", как говорил св. Одон. Эта милостыня продолжалась в Клюни, Гирсау, Кентербери - тридцать дней, а в Германии - год.
В течение тридцати дней монахи служили поминальную службу, а также семь последующих месс. Каждый священник служил семь месс. Монахи, не являвшиеся священниками, трижды прочитывали Псалтирь. Неграмотные - семь Miserere, а если и этого не знают, то семь раз Pater noster* ["Отче наш" (лат.).]. Так, во всяком случае, поступали в Сов-Мажер. У авелланитов смерть монаха означала семь дней поста на хлебе и воде, семь дисциплин, каждая по тысяче ударов, семьсот поклонов и тридцать раз чтение Псалтири. Если кто-то умирал, не выполнив этого правила, то оставшиеся в живых делили между собой его обязанности. У картезианцев в этой ситуации, как и в других, царят простота и умеренность: только чтение Псалтири дважды и тридцать личных месс...
"Когда умирает картезианец, о его смерти сообщают всему ордену, и, согласно древней традиции, письменное извещение указывает возраст умершего, если он был старше 80 лет, и продолжительность его пребывания в монастыре, если он провел там более 50 лет" (Гранд-Шартрез).
В каждом ордене происходило оповещение о смерти его члена. Чтобы не исписывать дорогостоящий пергамент, довольствовались тем, что один монах сообщал эту новость, переходя от монастыря к монастырю с одним экземпляром документа. Каждая обитель выражала свои соболезнования, письменно подкрепив их каким-нибудь благочестивым высказыванием или стереотипной формулировкой, иногда хвалебными стихами в адрес покойного. Иногда предавались личным размышлениям. Так, одна монахиня призналась, что "из любви" она заточила себя в темном месте и сидела на сухом хлебе и воде. Известен случай, когда некий "скороход" обошел 133 монастыря от Испании до Льежа и Маастрихта. Соболезнования после такого количества визитов располагались на огромном свитке, так называемом "свитке мертвых", более двадцати метров в длину!
Корреспондент “Ивановской газеты” в качестве трудницы три месяца провела в женском монастыре - Святоезерской Иверской Пустыни...
Неравноправие
Степень суровости монастырских правил различна для всех. Заходишь, например, с утра в трапезную. На завтрак ни у кого благословления нет! Видишь целый стол с яствами, оставшимися после обеда и ужина. Сидят и о чем-то весело разговаривают монахини, послушницы, работники кухни. Замолкают при твоем появлении. Ешь вместе с ними. А на следующий день выслушиваешь от монахини Ефремы упреки: “Как ты могла покинуть участок и пойти в трапезную! На это ни у кого благословления нет. Да, монахини и работники сидят. Но они так уж...”. Получается, что им можно, а мне нельзя! Или ты обязана ходить на вечернюю службу, даже если ноги отнимаются от усталости. А вот трудница Наталья, которая в монастыре моет посуду, их вообще может не посещать. Она сирота, всю жизнь скитается по монастырям. Ее в Пустыни жалеют.
У одной из монахинь в монастыре живет мама. Сама она - келарь (в мирском понимании - заведующая столовой). Мама, живущая в Пустыни уже несколько месяцев, помогает дочери в трапезной. У женщины нет четких обязанностей, нет послушаний. Всё, что она делает, совершается добровольно. Монахини иногда приходят в кельи друг другу без благословления. Они не ложатся спать в четко установленный срок, предпочитая общаться друг с другом. Почему же к новичку-труднице относятся столь сурово?
На все эти вопросы есть вполне обоснованные ответы. Почему существует неравноправие? Во-первых, ты в монастыре недавно. К тебе присматриваются, как и в любом коллективе. Во-вторых, пришла ты из ниоткуда, без благословления духовного отца. Это монахинь очень настораживает. В-третьих, неофита, как выяснится позже, проверяют на прочность. Одна из монахинь призналась: “Тебя специально послали заниматься тяжелым физическим трудом. Хотели проверить: выдержишь или нет. Все, кто начинают свой путь в монастыре, проходят через это. Потом отправят на другой участок работ, например шить рясы. Ты в монастыре должна уметь всё”.
Монахи: кто они?
- А вы сами давно в монастыре? - спрашиваю монахиню Ефрему .
- Таких вопросов монахам не задают. Но расскажу. Здесь я 12 лет. Сама из Сочи. Бывший геолог. Есть сын и внук. С родными почти не общаюсь.
Родные в монастыре - особая тема.
Монахиня Мария : “Я сама из Москвы. С 18 лет хотела стать монахиней. Духовный отец сказал: “Закончи институт”. Закончила. Заявила матери: “Хочу в монастырь!”. Мама не поняла: “Ты же - нормальная девушка!”. Потом - семейные скандалы и ссоры. Мама отняла паспорт, религиозную литературу, заперла дома, пыталась устроить на работу. Я вставала на колени: “Отпусти!”. Она стала ездить со мной в качестве паломника по монастырям. Мы стали понимать друг друга. Как-то звоню уже отсюда: “Мама, меня завтра стригут в иноки”. Мама: “Ну что ж, это твой путь”.
Монахиня Онуфрия : “Хотела стать монахиней с 16 лет, поселиться в Дивеевский женский монастырь. Потом подруга пришла в этот монастырь и “потянула” меня сюда. Я уехала сюда вместе с мамой и сестрой-близнецом. Теперь вся наша семья - монахини”.
Отец Дмитрий (служит в монастыре): “Уйти в монастырь можно только с благословения близких”.
Паломница - трудница - поиск духовного отца - вступление в сестринский корпус (с разрешения игуменьи) - послушничество - иночество - монашество. Это почти обязательная процедура вступления в монахини. Но бывают и исключения.
Монахиня Онуфрия поясняет: “Можно всю жизнь прожить в монастыре трудницей, а можно сразу стать монахиней. Главное - собственное внутренее ощущение, сила веры”.
С мирской точки зрения, всех монахинь монастыря можно разделить на три категории. Первая - молодые насельницы. Обычно это девушки 18-25 лет. С малых лет они посещают храмы и монастыри. При достижении совершеннолетия будущие монахини находят духовных отцов и принимают постриг.
Почему они покидают мирскую жизнь - вопрос сложный. Это тайна монашества. Молодые монахини - самый опасный для Пустыни контингент. Они легче могут впасть в искушения. Есть случаи, когда молодые монахини уходили из монастыря, выходили замуж и переставали посещать храм. Поэтому Священный Синод Русской православной церкви принял решение, что постриг могут принимать женщины, достигшие 30-летия.
Нужно понимать, что уход в монастырь - шаг очень смелый и крайне решительный. Человек меняет свою жизнь в корне, иногда не подозревая, что ждет его за оградой Пустыни. Монахиню может начать “ломать” спустя даже 10 лет немирской жизни. Это становится настоящей личной трагедией: женщина ожидает от монашества чего-то определенного, а получает совсем иное.
Уход из Пустыни - дело незапрещенное. “Наши ворота открыты , - говорит игуменья Георгия , - но что же делать, если ты дал клятву перед Богом?”
Вторая категория монахинь - люди, которые пришли в Пустынь после жизненной трагедии. Например, заболели или вели неправильный образ жизни и решили исправиться. Таких монахинь много: бывшие осужденные, женщины легкого поведения и т. п. Они - одни из самых религиозных. Никто из них не рассказывает о своем непростом прошлом и никто не задает лишних вопросов. И так все понятно, без слов.
Третья категория - пожилые монахини. Они принимают постриг на закате жизни. Некоторые становятся схимонахами (т. е. теми, кто не выполняет послушаний и только молится в своей одинокой келье). Престарелые монахини самые спокойные. Но и они иногда не выдерживают искушений. 70-летняя соседка по келье уехала из Пустыни в другой монастырь (оптинское подворье) без объяснения причин.
Полномочия насельниц Пустыни крайне регламентированы. Мать Мария отвечает за ризницу, мать Амвросия - за келарь в трапезной, мать Пелагия заведует складом, мать Онуфрия отвечает за “гостиничное хозяйство”, мать Иосафа - главный “рыбак”, мать Домна - монастырский врач. Монах должен уметь всё. Но в Пустыни никто не вторгается на “чужую” территорию, не выполняет чужих функций.
Монахини ведут правильный образ жизни. Они не выпивают, не курят, соблюдают посты (почти 240 дней в году). Местное население полагает, что насельницы перебираются на другую сторону озера и пускаются во все тяжкие. Это не так. Монахиням (которые, правда, позволяют себе купаться в рясах в Святом озере) попросту некогда заниматся распутством. Они работают по 6 дней в неделю. Если нет дел, они молятся, читают акафисты, выполняют другие послушания (например, одна из монахинь перед выходом из кельи должна 300 раз прочитать Иисусову молитву).
В воскресенье - длительная служба до часу дня. Воскресным вечером монахини спят перед тяжелой трудовой неделей.
Праздники, конечно, случаются: Пасха, например, или День Петра и Павла. В праздничные дни работать запрещено, но и выходить за территорию Пустыни не разрешается. (“Чтобы не искушаться”, - рассказывают насельницы). В праздники прибывают паломники. Им разрешено находиться в монастыре только три дня. Хотя есть исключения. Людей, которые давно ездят в Пустынь, монахини принимают как родных. Им позволено находиться в Пустыни даже несколько недель. (Зачастую паломники вызывают раздражение. Ощущаешь, что к ним относятся чуть ли не радушнее, чем к тебе, с ними не так суровы.)
Еженедельно монахини обязаны исповедоваться и причаститься. Перед причастием - обязательный трехдневный пост. Во время постных дней монахини стараются не разговаривать. Каждая из них этот трудный момент переносит по-разному. “В постные дни у нас случаются конфликты , - рассказывает мать Мария. - В это время наиболее велики искушения. Многие монахини не выдерживают и срываются”.
Взаимоотношения с местным населением и монахинями - вопрос неоднозначный. Храм Пустыни регулярно посещают прихожане. Монахини ходят в гости к больным и немощным верующим. Насельницы скупают у местных грибы и ягоды для собственных нужд. Для тех, кто в Бога не верит, путь на монастырскую территорию практически закрыт. Монахини могут рассказать много неприятных историй о неверующих, живущих в поселке. Местное население, по словам насельниц Пустыни, занимается воровством. “Утащить” способны всё: и лопату с монастырского участка, и икону из храма.
Кроме того, некоторые жители, по мнению монахинь, “промышляют” колдовством. Напротив церковного алтаря в цветнике мать Ефрема регулярно откапывает мертвых куриц. Птица, умерщвленная перед стенами храма, считается мракобесием. Священники, служащие в Пустыни, отказываются причащать и исповедовать “колдунов”.
За оградой
Почему же ты покидаешь монастырь после трех месяцев пребывания? Понимаешь, что ты - человек все-таки мирской (хотя бы пока). Ты оказался не готов к неожиданному повороту судьбы. Монастырь - это очень тяжело, это не для всех. В конце концов вести себя праведно можно и в миру!
Что оставляешь за оградой Пустыни? Частичку себя - прошлого. С чем идешь в мир? С осознанием того, что жизнь - прекрасная вещь, в ней можно совершить множество хороших, добрых дел.
И еще. Приходишь к выводу: ты можешь или упасть, или подняться. Но в любом случае, наверху и на дне, надо оставаться человеком!