31 марта исполняется 130 лет со дня рождения русского писателя и переводчика Корнея Чуковского.
Русский и советский поэт, писатель, критик, литературовед, переводчик Корней Иванович Чуковский (настоящее имя Николай Иванович Корнейчуков) родился 31 (19 по старому стилю) марта 1882 года в Санкт-Петербурге. Отец Чуковского, петербургский студент Эммануил Левенсон, в семье которого была прислугой мать Чуковского - крестьянка Екатерина Корнейчукова, через три года после рождения сына оставил ее. Вместе с сыном и старшей дочерью она вынуждена была уехать в Одессу.
Николай учился в одесской гимназии, но в 1898 году он был исключен из пятого класса, когда по специальному указу (указ о кухаркиных детях) учебные заведения освобождались от детей низкого происхождения.
С юношеских лет Чуковский вел трудовую жизнь, много читал, самостоятельно изучил английский и французский языки.
В 1901 году Чуковский начал печататься в газете "Одесские новости" , куда его привел старший друг по гимназии, впоследствии политический деятель, идеолог сионистского движения Владимир Жаботинский.
В 1903-1904 годы в качестве корреспондента "Одесских новостей" Чуковский был направлен в Лондон. Почти ежедневно он посещал бесплатный читальный зал библиотеки Британского музея, где читал английских писателей, историков, философов, публицистов. Это помогло писателю впоследствии выработать собственный стиль, который потом называли парадоксальным и остроумным.
С августа 1905 года Чуковский жил в Петербурге, сотрудничал со многими петербургскими журналами, организовал (на субсидию певца Леонида Собинова) еженедельный журнал политической сатиры "Сигнал". В журнале печатались Федор Сологуб, Тэффи, Александр Куприн. За смелые карикатуры и антиправительственные стихи в четырех вышедших номерах Чуковский был арестован и был приговорен к шестимесячному заключению.
В 1906 году он стал постоянным сотрудником журнала Валерия Брюсова "Весы" . С этого года Чуковский также сотрудничал с журналом "Нива", газетой "Речь", где печатал критические очерки о современных писателях, позднее собранные в книгах "От Чехова до наших дней" (1908), "Критические рассказы" (1911), "Лица и маски" (1914), "Футуристы" (1922).
С осени 1906 года Чуковский поселился в Куоккале (ныне поселок Репино), где сблизился с художником Ильей Репиным и юристом Анатолием Кони, познакомился с Владимиром Короленко, Александром Куприным, Федором Шаляпиным, Владимиром Маяковским, Леонидом Андреевым, Алексеем Толстым. Позднее Чуковский рассказал о многих деятелях культуры в своих мемуарах - "Репин. Горький. Маяковский. Брюсов. Воспоминания" (1940), "Из воспоминаний" (1959), "Современники" (1962).
В Куоккале поэт переводил "Листья травы" американского поэта Уолта Уитмена (опубликовал в 1922 году), писал статьи о детской литературе ("Спасите детей" и "Бог и дитя", 1909) и первые сказки (альманах "Жар-птица", 1911). Здесь же был собран альманах автографов и рисунков, отразивший творческую жизнь нескольких поколений деятелей искусства - "Чукоккала", название которого придумал Репин.
Этот юмористический рукописный альманах, где оставили творческие автографы Александр Блок, Зинаида Гиппиус, Николай Гумилев, Осип Мандельштам, Илья Репин, а также писатели Артур Конан Дойл и Герберт Уэллс, впервые был опубликован в 1979 году в урезанном варианте.
В феврале-марте 1916 года Чуковский предпринял вторую поездку в Англию в составе делегации русских журналистов по приглашению британского правительства. В том же году Максим Горький пригласил его руководить детским отделом издательства "Парус". Результатом совместной работы стал альманах "Елка", изданный в 1918 году.
Осенью 1917 года Корней Чуковский возвратился в Петроград (ныне Санкт-Петербург), где жил до 1938 года.
В 1918-1924 годах он входил в руководство издательством "Всемирная литература".
В 1919 году участвовал в создании "Дома искусств" и руководил его литературным отделом.
В 1921 году Чуковский организовал в Холомках (Псковская губерния), где он "спасал свою семью и себя от голода", для петроградских писателей и художников дачу-колонию, принимал участие в создании детского отдела издательства "Эпоха" (1924).
В 1924-1925 годах работал в журнале "Русский современник", где вышли его книги "Александр Блок как человек и поэт", "Две души Максима Горького".
В Ленинграде Чуковский издал книги для детей "Крокодил" (опубликована в 1917 году под названием "Ваня и крокодил"), "Мойдодыр" (1923), "Тараканище" (1923), "Муха-цокотуха" (1924, под названием "Мухина свадьба"), "Бармалей" (1925), "Айболит" (1929, под названием "Приключения Айболита") и книгу "От двух до пяти", которая впервые была опубликована в 1928 году под названием "Маленькие дети".
Детские сказки стали причиной начатой в 1930-е годы травли Чуковского, так называемой борьбы с "чуковщиной", инициированной Надеждой Крупской, женой Владимира Ленина. 1 февраля 1928 года была опубликована ее статья "О "Крокодиле" К.Чуковского" в газете "Правда". 14 марта в защиту Чуковского на страницах "Правды" выступил Максим Горький своим "Письмом в редакцию". В декабре 1929 года в "Литературной газете" Корней Чуковский публично отрекся от своих сказок и обещал создать сборник "Веселая колхозия". Он был подавлен пережитым событием и после этого долго не мог писать. По собственному признанию, с того времени он из автора превратился в редактора. Кампания травли Чуковского из-за сказок возобновлялась в 1944 и 1946 годах - были напечатаны критические статьи в адрес "Одолеем Бармалея" (1943) и "Бибигона" (1945).
С 1938 года до конца жизни Корней Чуковский жил в Москве и на даче в подмосковном Переделкине. Он покинул столицу лишь во время Великой Отечественной войны, с октября 1941 года по 1943 год эвакуировавшись в Ташкент.
В Москве Чуковский опубликовал детские сказки "Краденое солнце" (1945), "Бибигон" (1945), "Спасибо Айболиту" (1955), "Муха в бане" (1969). Для детей младшего школьного возраста Чуковский пересказал древнегреческий миф о Персее, переводил английские народные песенки ("Барабек", "Дженни", "Котауси и Мауси" и другие). В пересказе Чуковского дети познакомились с "Приключениями барона Мюнхгаузена" Эриха Распе, "Робинзона Крузо" Даниэля Дефо, "Маленьким оборвышем" Джеймса Гринвуда. Чуковский переводил сказки Киплинга, произведения Марка Твена ("Том Сойер" и "Геккельбери Финн"), Гилберта Честертона, О. Генри ("Короли и капуста", рассказы).
Уделяя много времени литературному переводу, Чуковский написал исследовательский труд "Искусство перевода" (1936), позднее переработанный в "Высокое искусство" (1941), расширенные издания которого вышли в 1964 и 1968 годах.
Увлеченный англоязычной литературой, Чуковский исследовал жанр детектива, набиравший обороты в первой половине XX века. Он прочел много детективов, выписывал особенно удачные места из них, "коллекционировал" способы убийств. Он первый в России заговорил о зарождающемся феномене массовой культуры, приводя в пример детективный жанр в литературе и кинематограф в статье "Нат Пинкертон и современная литература" (1908).
Корней Чуковский являлся историком и исследователем творчества поэта Николая Некрасова. Ему принадлежат книги "Рассказы о Некрасове" (1930) и "Мастерство Некрасова" (1952), опубликованы десятки статей о русском поэте, разысканы сотни некрасовских строк, запрещенных цензурой. Эпохе Некрасова посвящены статьи о Василии Слепцове, Николае Успенском, Авдотье Панаевой, Александре Дружинине.
Относившийся к языку как к живому существу, Чуковский в 1962 году написал книгу "Живой как жизнь" о русском языке, в которой описал несколько проблем современной речи, главной болезнью которой он назвал "канцелярит" - придуманное Чуковским слово, обозначающее загрязнение языка бюрократическими штампами.
Известный и признанный писатель Корней Чуковский как человек мыслящий многое не принимал в советском обществе. В 1958 году Чуковский оказался единственным советским писателем, поздравившим Бориса Пастернака с присуждением Нобелевской премии. Он был одним из первых, кто открыл Солженицына, первым в мире написал восхищенный отзыв об "Одном дне Ивана Денисовича", дал писателю кров, когда тот оказался в опале. В 1964 году Чуковский хлопотал в защиту поэта Иосифа Бродского, отданного под суд за "тунеядство".
В 1957 году Корнею Чуковскому была присвоена ученая степень доктора филологических наук, в 1962 году - почетное звание доктора литературы Оксфордского университета.
Чуковский был награжден орденом Ленина, тремя орденами Трудового Красного Знамени и медалями. В 1962 году ему была присуждена Ленинская премия за книгу "Мастерство Некрасова".
Умер Корней Чуковский в Москве 28 октября 1969 года. Писатель похоронен на Переделкинском кладбище.
25 мая 1903 года Чуковский венчался с Марией Борисовной Гольдфельд (1880-1955). У четы Чуковских родились четверо детей - Николай, Лидия, Борис и Мария. Одиннадцатилетняя Мария умерла в 1931 году от туберкулеза, Борис погиб в 1942 году под Москвой во время Великой Отечественной войны.
Старший сын Чуковского Николай (1904-1965) также был писателем. Он автор биографических повестей о Джеймсе Куке, Жане Лаперузе, Иване Крузенштерне, романа "Балтийское небо" о защитниках осажденного Ленинграда, психологических повестей и рассказов, переводов.
Дочь Лидия (1907-1996) - писательница и правозащитница, автор повести "Софья Петровна" (1939-1940, опубликована в 1988 году), представляющей собой свидетельство современницы о трагических событиях 1937 года, работ о русских писателях, воспоминаний об Анне Ахматовой, а также трудов по теории и практике редакторского искусства.
Материал подготовлен на основе информации открытых источников.
Кажется, ничего нового о нашем любимом с детства классике рассказать уже нельзя. Но мы все-таки решили обратиться к Павлу Михайловичу Крючкову - редактору отдела поэзии журнала "Новый мир" и научному сотруднику Дома-музея Чуковского в Переделкине. Павла (в его 45 лет) можно назвать "одним из старейших" сотрудников этого самого детского в стране музея, ведь первую экскурсию он провел здесь четверть века назад! Итак, слово - Павлу Крючкову. Чуковского взрослые знают плохо. Особенно как историка литературы, переводчика, мемуариста, критика. Мало кто слышал его "взрослые" стихи. К примеру, вот эти, написанные в 1946 году:
Никогда я не знал,
что так весело быть стариком.
С каждым днем мои мысли
светлей и светлей.
Возле милого Пушкина,
здесь на осеннем Тверском,
Я с прощальною жадностью
долго смотрю на детей.
И, усталого, старого,
тешит меня
Вековечная их беготня и возня.
Да к чему бы и жить нам
На этой планете,
В круговороте
кровавых столетий,
Когда б не они, не вот эти
Глазастые, звонкие дети...
Корней Иванович был неутомимым радетелем за чужой вкус, за рост души неведомого читателя. Он понимал, что книга должна быть не только хорошо написана, она должна быть хорошо составлена.
Книги, сложенные Корнеем Чуковским, - знаем ли мы их? Знаем ли составленные им сборники Блока и Пушкина? Представьте себе, что составленный Чуковским для "Поэтической библиотечки школьника" сборник пушкинской лирики не переиздавался с 1968 года - ни разу!
Сегодня я рад предоставить читателям "РГ" редкую аудиозапись, точнее, ее дословную расшифровку. Это - вольный, что называется, "не для эфира", разговор Чуковского с писателем-документалистом Юрием Мануиловичем Гальпериным (1918-2000), многолетним радиоведущим знаменитых "Литературных вечеров".
В тот день (это было весной 1967 года), завершая работу, мудрый Гальперин не стал торопиться нажимать клавишу "стоп", понимая, что звуковой автограф "неподготовленного", "домашнего" Чуковского - это невероятная ценность, ведь к своим радиосеансам Корней Иванович всегда тщательно готовился. И как бы ни были непосредственны его разговорные интонации, они всегда оставались отражением выверенного текста, лежащего перед ним на столе, рядом с микрофоном.
А разговор пошел как раз о том самом. О вкусе. О "воспитании чувств". О стихах.
- Корней Иванович, а что вы будете делать в день рождения?
В день рождения я хотел бы, конечно, потихонечку удрать. Но у меня назрел такой план. У меня - случайно - собрались девушки и юноши лет семнадцати, и я им сказал: "Давайте читать те стихи, которые мы знаем наизусть". Ведь каждый из нас знает наизусть... Ну, я могу вам "Евгения Онегина" читать наизусть.
Я прочитал им Пушкина - "Стамбул, гяуры нынче славят...", - объяснивши, в чем дело. Потом взял Якова Полонского, сказал: "Вот стихотворение, которое найдено в бумагах у Гоголя. Гоголь переписал это стихотворение, до такой степени оно ему понравилось": "Пришли и стали тени ночи на страже у моих дверей..."
Потом говорю, что у Полонского есть стихотворение, которое обожал Достоевский, и даже привел в одном из своих романов. Читаю им этот кусочек. Затем - строки по поводу Веры Фигнер: "Что мне она! - не жена, не любовница // И не родная мне дочь! Так отчего ж ее доля проклятая // Спать не дает мне всю ночь!.."
Это их феноменально заинтересовало. Они уже приходят ко мне, чтобы я им еще почитал, причем именно из Полонского.
Существует ведь масса любовных стихов, которые лучше этой дребедени, которую приходится и вам передавать [в эфире]...
Но я заметил, что они хуже, чем я, читают свои стихи.
Читая вслух, я делаю какие-то логические ударения, помню о ритме. Очевидно, я - доходчивее по этому самому... по "инструменту".
Сегодня (по одной из версий) родился К.И. Чуковский
.
Кто же не знает Чуковского? Его знают все.
Большинство, правда, вспомнят только "детского" Чуковского, ну и всенепременно пару-тройку баек о "причудах" Чуковского - он с удовольствием создавал себе "игривый" имидж, ставший уже его "вторым я". Ему просто необходимо было быть в центре внимания, чтобы им восхищались, чтобы о нем говорили. Думается, причины этого таятся в далеком детстве и юношестве...
Кто немного больше и глубже знаком с ленинградской и московской литературной средой, обязательно просмакует устойчивое словосочетание "Маршакичуковский". Или "Чуковскийимаршак ". На гребне моды и даже уже стандарта, кому-то просто необходимо будет порыться во взаимоотношениях с "конкурентом", выискивая черные пятна.
Да, он был очень непрост и бесконечно далек от созданной им популярной маски для простачков доброго "дедушки Чуковского". Переживший смерть троих из четырех детей, умен и остроумен, порой зол и злопамятен, хитер и всегда крайне субъективен, эмоционален и всегда бескомпромисен, когда речь шла о главном в его жизни - о Поэзии.
Но мне хочется предложить вам просто перечитать два документа - послания Мастеров друг другу.
"Высокие отношения", скажете? ДА!
МАРШАК - ЧУКОВСКОМУ В ЧЕСТЬ 70-ЛЕТИЯ:
Чуковскому Корнею -
Посланье к юбилею.
Я очень сожалею,
Что все еще болею
И нынче не сумею
Прибыть на ассамблею,
На улицу Воровского,
Где чествуют Чуковского.
Корней Иванович Чуковский,
Прими привет мой Маршаковский.
Пять лет, шесть месяцев, три дня
Ты прожил в мире без меня,
А целых семь десятилетий
Мы вместе прожили на свете.
Я в первый раз тебя узнал,
Какой-то прочитав журнал,
На берегу столицы невской
Писал в то время Скабичевский,
Почтенный, скучный, с бородой.
И вдруг явился молодой,
Веселый, буйный, дерзкий критик,
Не прогрессивный паралитик,
Что душит грудою цитат,
Загромождающих трактат,
Не плоских истин проповедник,
А умный, острый собеседник,
Который, книгу разобрав,
Подчас бывает и неправ,
Зато высказывает мысли,
Что не засохли, не прокисли.
Лукавый, ласковый и злой,
Одних колол ты похвалой,
Другим готовил хлесткой бранью
Дорогу к новому изданью.
Ты строго Чарскую судил.
Но вот родился "Крокодил",
Задорный, шумный, энергичный, -
Не фрукт изнеженный, тепличный.
И этот лютый крокодил
Всех ангелочков проглотил
В библиотеке детской нашей.
Где часто пахло манной кашей.
Привет мой дружеский прими!
Со всеми нашими детьми
Я кланяюсь тому, чья лира
Воспела звучно Мойдодыра.
С тобой справляют юбилей
И Айболит, и Бармалей,
И очень бойкая старуха
Под кличкой "Муха-Цокотуха".
Пусть пригласительный билет
Тебе начислил много лет.
Но, поздравляя с годовщиной,
Не семь десятков с половиной
Тебе я дал бы, друг старинный,
Могу я дать тебе - прости! -
От двух, примерно, до пяти...
Итак, будь счастлив и расти!
ЧУКОВСКИЙ - МАРШАКУ В ЧЕСТЬ 70-ЛЕТИЯ:
"Дорогой друг
Самуил Яковлевич.
Как весело мне писать это слово. Потому что - нужно же высказать вслух - между нами долго была какая-то стена, какая-то недоговоренность, какая-то полулюбовь. Анализировать это чувство - не стоит, вникать в его причины скучновато; думаю, что это зависело не от нас, а от обстоятельств и добрых людей. Я, вы знаете, никогда не переставал восхищаться Вашим литературным подвигом, очень гордился тем, что когда-то в первый год нашего сближения, - мне посчастливилось угадать Ваш чудесный талант, созданный для огромной литературной судьбы (вообще то время вспоминается как поэтическое и самозабвенное единение двух влюбленных в поэзию энтузиастов). (...) От всей души протягиваю Вам свою 75-летнюю руку и не нахожу в себе ничего, кроме самого светлого чувства к своему старинному другу".
(Продолжение следует)
Корне́й Ива́нович Чуко́вский (настоящее имя - Никола́й Васильевич Корнейчуко́в, 19 марта 1882, Санкт-Петербург, - 28 октября 1969, Москва) - русский советский поэт, публицист, литературный критик, переводчик и литературовед, детский писатель, журналист. Отец писателей Николая Корнеевича Чуковского и Лидии Корнеевны Чуковской. По состоянию на 2015 год являлся самым издаваемым в России автором детской литературы: за год было выпущено 132 книги и брошюры тиражом 2,4105 млн экземпляров.
Детство
Николай Корнейчуков, позже взявший себе литературный псевдоним «Корней Чуковский», родился в Санкт-Петербурге 19 (31) марта 1882 года у крестьянки Екатерины Осиповны Корнейчуковой; его отцом был потомственный почётный гражданин Эммануил Соломонович Левенсон (1851-?), в семье которого жила прислугой мать Корнея Чуковского. Их брак формально не был зарегистрирован, так как для этого требовалось крещение отца, но они прожили вместе не менее трёх лет. До Николая родилась старшая дочь Мария (Маруся). Вскоре после рождения Николая отец оставил свою незаконную семью, женился «на женщине своего круга» и переехал в Баку, где открыл «Первое типографское товарищество»; мать Чуковского была вынуждена переехать в Одессу.
Детство Николай Корнейчуков провёл в Одессе и Николаеве. В Одессе семейство поселилось во флигеле, в доме Макри на Новорыбной улице, № 6. В 1887 году Корнейчуковы сменили квартиру, переехав по адресу: дом Баршмана, Канатный переулок, № 3. Пятилетнего Николая отдали в детский сад мадам Бехтеевой, о пребывании в котором он оставил следующие воспоминания: «Мы маршировали под музыку, рисовали картинки. Самым старшим среди нас был курчавый, с негритянскими губами мальчишка, которого звали Володя Жаботинский. Вот когда я познакомился с будущим национальным героем Израиля - в 1888 или 1889 годах!!!». Какое-то время будущий писатель учился во второй одесской гимназии (впоследствии стала пятой). Одноклассником его в ту пору был Борис Житков (в будущем также писатель и путешественник), с которым у юного Корнея завязались дружеские отношения. Окончить гимназию Чуковскому так и не удалось: из пятого класса его отчислили, по его собственным утверждениям, из-за низкого происхождения. Эти события он описал в автобиографической повести «Серебряный герб».
По метрике у Николая и его сестры Марии, как незаконнорождённых, не было отчества; в других документах дореволюционного периода его отчество указывалось по-разному - «Васильевич» (в свидетельстве о браке и крещении сына Николая, впоследствии закрепилось в большинстве поздних биографий как часть «настоящего имени»; дано по крёстному отцу), «Степанович», «Эммануилович», «Мануилович», «Емельянович», сестра Маруся носила отчество «Эммануиловна» или «Мануиловна». С начала литературной деятельности Корнейчуков использовал псевдоним «Корней Чуковский», к которому позже присоединилось фиктивное отчество - «Иванович». После революции сочетание «Корней Иванович Чуковский» стало его настоящим именем, отчеством и фамилией.
По воспоминаниям К. Чуковского, у него «никогда не было такой роскоши, как отец или хотя бы дед», что в юности и в молодости служило для него постоянным источником стыда и душевных страданий.
Его дети - Николай, Лидия, Борис и умершая в детстве Мария (Мурочка), которой посвящены многие детские стихи отца - носили (по крайней мере, после революции) фамилию Чуковских и отчество Корнеевич/Корнеевна.
Журналистская деятельность до Октябрьской революции
С 1901 года Чуковский начал писать статьи в «Одесских новостях». В литературу Чуковского ввёл его близкий гимназический друг, журналист В. Е. Жаботинский. Жаботинский также был поручителем жениха на свадьбе Чуковского и Марии Борисовны Гольдфельд.
Затем в 1903 году Чуковский, как единственный корреспондент газеты, знающий английский язык (которому обучился самостоятельно по «Самоучителю английского языка» Олендорфа), и соблазнившись высоким по тем временам окладом - издатель обещал 100 рублей ежемесячно - отправился корреспондентом «Одесских новостей» в Лондон, куда выехал с молодой женой. Кроме «Одесских новостей» английские статьи Чуковского публиковались в «Южном обозрении» и в некоторых киевских газетах. Но гонорары из России поступали нерегулярно, а затем и вовсе прекратились. Беременную жену пришлось отправить обратно в Одессу. Чуковский подрабатывал перепиской каталогов в Британском музее. Зато в Лондоне Чуковский основательно ознакомился с английской литературой - прочитал в оригинале Диккенса, Теккерея.
Вернувшись в Одессу в конце 1904 года, Чуковский поселился с семьёй на улице Базарной № 2 и окунулся в события революции 1905 года. Чуковский оказался захвачен революцией. Он дважды посетил восставший броненосец «Потёмкин», кроме прочего приняв письма к близким у восставших моряков. В Петербурге начал издавать сатирический журнал «Сигнал». Среди авторов журнала были такие известные писатели как Куприн, Фёдор Сологуб и Тэффи. После четвёртого номера его арестовали за «оскорбление величества». Его защищал знаменитый адвокат Грузенберг, добившийся оправдания. Чуковский находился под арестом 9 дней.
В 1906 году Корней Иванович приехал в финское местечко Куоккала (ныне Репино, Курортный район (Санкт-Петербург)), где свёл близкое знакомство с художником Ильёй Репиным и писателем Короленко. Именно Чуковский убедил Репина серьёзно отнестись к своему писательству и подготовить книгу воспоминаний «Далёкое близкое». В Куоккале Чуковский прожил около 10 лет. От сочетания слов Чуковский и Куоккала образовано «Чукоккала» (придумано Репиным) - название рукописного юмористического альманаха, который Корней Иванович вёл до последних дней своей жизни.
В 1907 году Чуковский опубликовал переводы Уолта Уитмена. Книга стала популярной, что увеличило известность Чуковского в литературной среде. Чуковский стал влиятельным критиком, насмешливо отзываясь о популярных в то время произведениях массовой литературы: книгах Лидии Чарской и Анастасии Вербицкой, «Пинкертоновщине» и других, остроумно защищал футуристов - как в статьях, так и в публичных лекциях - от нападок традиционной критики (познакомился в Куоккале с Маяковским и в дальнейшем с ним приятельствовал), хотя сами футуристы далеко не всегда были ему за это благодарны; вырабатывал собственную узнаваемую манеру (реконструкция психологического облика писателя на основании многочисленных цитат из него).
В 1916 году Чуковский с делегацией Государственной думы вновь посетил Англию. В 1917 году вышла книга Паттерсона «С еврейским отрядом в Галлиполи» (о еврейском легионе в составе британской армии) под редакцией и с предисловием Чуковского.
После революции Чуковский продолжал заниматься критикой, издав две наиболее знаменитые свои книги о творчестве современников - «Книга об Александре Блоке» («Александр Блок как человек и поэт») и «Ахматова и Маяковский». Обстоятельства советского времени оказались неблагодарны для критической деятельности, и Чуковскому пришлось этот свой талант «зарыть в землю», о чём он впоследствии сожалел.
Литературоведение
В 1908 году опубликованы его критические очерки о писателях Чехове, Бальмонте, Блоке, Сергееве-Ценском, Куприне, Горьком, Арцыбашеве, Мережковском, Брюсове и других, составившие сборник «От Чехова до наших дней», выдержавший в течение года три издания.
С 1917 года Чуковский принялся за многолетний труд о Некрасове, его любимом поэте. Его стараниями вышло первое советское собрание стихотворений Некрасова. Чуковский закончил работу над ним только в 1926 году, переработав массу рукописей и снабдив тексты научными комментариями. Монография «Мастерство Некрасова», вышедшая в 1952 году, много раз переиздавалась, а в 1962 году Чуковский был удостоен за неё Ленинской премии. После 1917 года удалось опубликовать значительную часть стихов Некрасова, которые либо были ранее запрещены царской цензурой, либо на них было наложено «вето» правообладателями. Примерно четверть известных в настоящее время стихотворных строк Некрасова была введена в оборот именно Корнеем Чуковским. Кроме того, в 1920-е годы им были обнаружены и изданы рукописи прозаических сочинений Некрасова («Жизнь и похождения Тихона Тросникова», «Тонкий человек» и других).
Помимо Некрасова, Чуковский занимался биографией и творчеством ряда других писателей XIX века (Чехова, Достоевского, Слепцова), чему посвящена, в частности, его книга «Люди и книги шестидесятых годов», участвовал в подготовке текста и редактировании многих изданий. Самым близким себе по духу писателем Чуковский считал Чехова.
Детские стихи и сказки
Увлечение детской словесностью, прославившее Чуковского, началось сравнительно поздно, когда он был уже знаменитым критиком. В 1916 году Чуковский составил сборник «Ёлка» и написал свою первую сказку «Крокодил». В 1923 году вышли его знаменитые сказки «Мойдодыр» и «Тараканище», в 1924 году «Бармалей».
Несмотря на то, что сказки были напечатаны большим тиражом и выдержали множество изданий, они не вполне отвечали задачам советской педагогики. В феврале 1928 года в «Правде» была опубликована статья заместителя народного комиссара просвещения РСФСР Н. К. Крупской «О „Крокодиле“ Чуковского»: «Такая болтовня - неуважение к ребёнку. Сначала его манят пряником - весёлыми, невинными рифмами и комичными образами, а попутно дают глотать какую-то муть, которая не пройдёт бесследно для него. Я думаю, „Крокодила“ ребятам нашим давать не надо…»
В это время в среде партийных критиков и редакторов вскоре возникает термин - «чуковщина». Восприняв критику, Чуковский в декабре 1929 года в «Литературной газете» публикует письмо, в котором «отречётся» от старых сказок и заявит о намерениях изменить направление своего творчества, написав сборник стихов «Весёлая колхозия», однако обещания своего не сдержит. Сборник так и не выйдет из-под его пера, а следующая сказка будет написана только через 13 лет.
Несмотря на критику «чуковщины», именно в этот период в ряде городов Советского Союза устанавливаются скульптурные композиции по мотивам сказок Чуковского. Наиболее известен фонтан «Бармалей» («Детский хоровод», «Дети и крокодил») работы видного советского скульптора Р. Р. Иодко, установленный в 1930 году по типовому проекту в Сталинграде и других городах России и Украины. Композиция представляет собой иллюстрацию к одноимённой сказке Чуковского. Сталинградский фонтан прославится как одно из немногих сооружений, уцелевших во время Сталинградской битвы.
В жизни Чуковского к началу 1930-х годов появилось ещё одно увлечение - изучение психики детей и того, как они овладевают речью. Он записал свои наблюдения за детьми, за их словесным творчеством в книге «От двух до пяти» (1933).
Другие произведения
В 1930-е годы Чуковский много занимался теорией художественного перевода («Искусство перевода» 1936 года переиздали перед началом войны, в 1941 году, под названием «Высокое искусство») и собственно переводами на русский язык (М. Твен, О. Уайльд, Р. Киплинг и другие, в том числе в форме «пересказов» для детей).
Начинает писать мемуары, над которыми работал до конца жизни («Современники» в серии «ЖЗЛ»). Посмертно опубликованы «Дневники 1901-1969».
В годы войны эвакуирован в Ташкент. Младший сын Борис погиб на фронте.
Как доносил НКГБ в ЦК, в годы войны Чуковский высказывался: «…Всей душой желаю гибели Гитлера и крушения его бредовых идей. С падением нацистской деспотии мир демократии встанет лицом к лицу с советской деспотией. Будем ждать».
1 марта 1944 года в газете «Правда» вышла статья П. Юдина «Пошлая и вредная стряпня К. Чуковского», в которой был устроен разбор изданной в 1943 году в Ташкенте книги Чуковского «Одолеем Бармалея» (Айболития ведёт войну со Свирепией и её царем Бармалеем), и книга эта признавалась в статье вредной:
Сказка К. Чуковского - вредная стряпня, которая способна исказить в представлении детей современную действительность.
«Военная сказка» К. Чуковского характеризует автора, как человека, или не понимающего долга писателя в Отечественной войне, или сознательно опошляющего великие задачи воспитания детей в духе социалистического патриотизма.
Чуковский и Библия для детей
В 1960-е годы К. Чуковский задумал пересказ Библии для детей. К этому проекту он привлёк писателей и литераторов и тщательно редактировал их работу. Сам проект был очень трудным в связи с антирелигиозной позицией советской власти. В частности, от Чуковского потребовали, чтобы слова «Бог» и «евреи» не упоминались в книге; силами литераторов для Бога был придуман псевдоним «Волшебник Яхве». Книга под названием «Вавилонская башня и другие древние легенды» была издана в издательстве «Детская литература» в 1968 году. Однако весь тираж был уничтожен властями. Обстоятельства запрета издания позже описывал Валентин Берестов, один из авторов книги: «Был самый разгар великой культурной революции в Китае. Хунвейбины, заметив публикацию, громогласно потребовали размозжить голову старому ревизионисту Чуковскому, засоряющему сознание советских детей религиозными бреднями. Запад откликнулся заголовком „Новое открытие хунвейбинов“, а наши инстанции отреагировали привычным образом». Книга была опубликована в 1990 году.
Последние годы
В последние годы Чуковский - всенародный любимец, лауреат ряда государственных премий и кавалер орденов, вместе с тем поддерживал контакты с диссидентами (Александр Солженицын, Литвиновы, видным правозащитником была также его дочь Лидия). На даче в Переделкине, где он постоянно жил последние годы, он устраивал встречи с окрестными детьми, беседовал с ними, читал стихи, приглашал на встречи известных людей, знаменитых лётчиков, артистов, писателей, поэтов. Переделкинские дети, давно ставшие взрослыми, до сих пор вспоминают эти детские посиделки на даче Чуковского.
В 1966 году подписал письмо 25 деятелей культуры и науки генеральному секретарю ЦК КПСС Л. И. Брежневу против реабилитации Сталина.
Умер Корней Иванович 28 октября 1969 года от вирусного гепатита. На даче в Переделкине, где писатель прожил большую часть жизни, ныне действует его музей.
Из воспоминаний Ю. Г. Оксмана:
«Лидия Корнеевна Чуковская заранее передала в Правление московского отделения Союза писателей список тех, кого её отец просил не приглашать на похороны. Вероятно, поэтому не видно Аркадия Васильева и других черносотенцев от литературы. Прощаться пришло очень мало москвичей: в газетах не было ни строки о предстоящей панихиде. Людей мало, но, как на похоронах Эренбурга, Паустовского, милиции - тьма. Кроме мундирных, множество «мальчиков» в штатском, с угрюмыми, презрительными физиономиями. Мальчики начали с того, что оцепили кресла в зале, не дают никому задержаться, присесть. Пришёл тяжело больной Шостакович. В вестибюле ему не позволили снять пальто. В зале запретили садиться в кресло. Дошло до скандала.
Гражданская панихида. Заикающийся С. Михалков произносит выспренние слова, которые никак не вяжутся с его равнодушной, какой-то даже наплевательской интонацией: «От Союза писателей СССР…», «От Союза писателей РСФСР…», «От издательства „Детская литература“…», «От Министерства просвещения и Академии педагогических наук…» Всё это произносится с глупой значительностью, с какой, вероятно, швейцары прошлого века во время разъезда гостей вызывали карету графа такого-то и князя такого-то. Да кого же мы хороним, наконец? Чиновного бонзу или жизнерадостного и насмешливого умницу Корнея? Отбарабанила свой «урок» А. Барто. Кассиль исполнил сложный словесный пируэт для того, чтобы слушатели поняли, насколько он лично был близок покойному. И только Л. Пантелеев, прервав блокаду официозности, неумело и горестно сказал несколько слов о гражданском лике Чуковского. Родственники Корнея Ивановича просили выступить Л. Кабо, но когда в переполненном помещении она присела к столу, чтобы набросать текст своего выступления, к ней подошёл генерал КГБ Ильин (в миру - секретарь по оргвопросам Московской писательской организации) и корректно, но твёрдо заявил ей, что выступать ей не позволит.»
Похоронен на кладбище в Переделкине.
Я вот тут давеча про календари в очередной раз наставничал) что, мол, никак людя не сообразят, что, да куды там, да как переставлять:)
А ведь куда сложнее пришлось в этом смысле тем, по чьей собственной жизни прошлись календарные реформы.. Вот справлял человек сызмальства свой день рождения в один день, а тут вдруг бац! и говорят ему - все, мил человек, справляй-ка ты его теперь в день другой! Т.е. астрономически-то он будет, мож, и тем же самым, но называться будет уже по-другому!
А названия для человека мож и посущественнее сути-то будут! Привязан человек к названию! а уж какая там суть, да дело - и разбираться ему не охота.., это пусть ученые разбираются, если им заняться больше нечем!:)
Да.., а уж если угораздило родиться кого в веке предшествующем реформаторскому, то и вообще - задачка для академиков! Поди сообрази, отчего это все даты кругом меняются на одно число, а родимый твой день рождения - на циферку менее!
Многие бедолаги такие потому часто путали новую дату своего рождения..
Вот и с Чуковским так же приключилось.. Родился Корней Иванович (а вернее, Николай Васильевич, а точнее, Эммануилович, и вообще - Левинсон) 19 марта 1882 года..
Во всяком случае, цифири именно такие на календарях, да в газетах в тот день по всей Российской империи (ну, окромя земель польских, да прибалтийских) были пропечатаны..
Но тут, как известно, "от Солнца откололся кусок, грохнулся об Землю, и произошел переворот"! И "первое февраля" 1918 года стало не первым, а четырнадцатым ("как почти у всех культурных народов"):
И вообще ко всем кругом привычным датам надо было прибавлять теперь 13 дней.. И естествено, когда подошло очередное 19 марта (по-старому) Чуковский добросовестно увеличил его на 13 и получил.. 1 апреля!! и так и стал в этот веселый день впредь Свой день справлять.. И невдомек ему было, что передвигать-то надо было не текущую вовсе дату своего рождения, а первоначальную! ту самую единственную, в 1882 году случившуюся! Т.е. в 19-м еще веке, когда юлианский календарь отставал от григорианского еще на 12 только дней, и когда "почти у всех культурных народов" было 31 марта (в том числе и в столь почитаемой им Англии)..
Короче говоря, 31 марта (по нашему по григорианскому!) был у Чуковского День рождения!! В связи с чем решил я собрать вместе все его дневниковые записи, сделанные за этот именно день, и вот что из этого получилось!
19-е марта 1901.
Именинник. 19 лет... Кругом 19. 1901 г. ...Впрочем, я к мистицизму не склонен и лотерейных билетов под 19 номером покупать не стану.
Лежу в постели. Свалился позавчера с чердака. Разбил спинной хребет, и черт его знает, когда встану. А делать нужно так много. Нужно познакомиться с каким-нб. гимназистом 8-го класса и попросить его, чтобы достал разрешение из гимназии. Полцены. Хоть до Ялты или Феодосии. Потом нужно узнать у знакомых, нет ли у них кого-нб. в Севастополе, в Ялте, в Феодосии, в Керчи, в Новороссийске, в Батуме...
1919. 1 апреля, т. е. 19 марта
, т. е. мое рождение. Почти совсем не спал и сейчас чувствую, какое у меня истрепанное и зеленое лицо...
Вчера я случайно пошел в нижнюю квартиру и увидел там готовимые мне в подарок М. Б.— книжные полки. Теперь сижу и волнуюсь: что подарят мне дети. Я думал, что страшно быть 37-летним мужчиной,— а это ничего. Вот пришла Аннушка и принесла дров: будет топить...
— В эту минуту входят Боба и Лида — блаженно веселые.— Закрой глаза. Сморщи нос. Положи указательный палец левой руки на указ. палец правой руки — вот! — Часы! У меня наконец-то часы. Они счастливы — убегают. Приходит М. Б., дарит мне сургуч, бумагу, четыре пера, карандаши — предметы ныне недосягаемые. От Слонимского баночка патоки с трогательнейшей надписью.
1 апреля 1920 г. Вот мне и 38 лет! Уже два часа. Составляю каталог Детских Книг для Гржебина — и жду подарков. Вечер. Днем спал под чтение Бобы (Боба читал Сэттона Томсона), и мое старое, старое, старое сердце болело не так сильно. Отдохнуло. Потом пили чай с дивным пирогом: изюм, корица, миндалин. Вычисляли: изюм — из Студии, корица — из Горохра, патока — из Балтфлота и т. д. Словом, для того, чтобы испечь раз в год пирог, нужно служить в пяти учреждениях...
1 апреля 1923.
Вот мне и 41 год. Как мало. С какой завистью я буду перечитывать эту страницу, когда мне будет 50. Итак, надо быть довольным! Когда мне наступило 19 лет — всего 22 года назад — я написал: «Неужели мне уже 19 лет?..» Теперь же напишу:
— Неужели мне еще 42-й год?
Игра сыграна, плохая игра — и нужно делать хорошее лицо...
1 апреля 1925 г.
Спасибо, что прожил еще год. Прежде говорилось: «Неужели мне уже 18 лет!» А теперь говорится спасибо, что теперь мне 43, а не 80, и спасибо, что я вообще дожил до такого древнего возраста. Вчера принял ванну с экстрактом и спал бы как убитый, но разбудила ночью громко плачущая собака, котор., словно по заказу, отчаянно плакала и выла у меня под окнами. Плач продолжался часа полтора. И еще дурной знак: натягивая на себя одеяло, я разорвал простыню сверху донизу...
Вчера кончил вчерне «Федорино Горе». Сегодня берусь за отделку.
Этот год — год новых вещей. Я новую ручку макаю в новую чернильницу. Предо мною тикают новые часики. В шкафу у меня новый костюм, а на вешалке новое пальто, а в углу комнаты новый диван: омоложение чрез посредство вещей. Не так заметно старику умирание. Наденешь новую рубаху, и кажется, что сам обновился.
От Репина письмо: любовное. Мне почему-то неловко читать. Я так взволновался, что не дочитал, оставил на сегодня. С концом «Федорина Горя» не выходит.
1927. 1 апреля.
День моего рождения. Наконец-то я могу написать хоть открытку Лиде. Был занят сумасшедше и все пустяками — корректура Панаевой-Головачевой и корректура «Некрасова» сразу. Корректуры я держать не умею, должен сто раз проверять себя, а никому доверить не могу, потому что Т. А. Богданович еще вчера в «Провинциальном подьячем» вместо «тонула» оставила слово «покуда»...
А мне хочется писать детскую сказку, и даже звенят какие-то рифмы. А условия, при которых проходит эта работа. Бьют палками, топчут ногами — в Госиздате. А в «Academia» вежливо и весело не платят...
1-е апреля 1928 г.
Мне 46 лет. Этим сказано все. Но вместо того, чтоб миндальничать, запишу о моих детских книгах — т. е. о борьбе за них, которая шла в Комиссии ГУСа. Маршак мне покровительствовал. Мы с ним в решительный вторник — то есть пять дней тому назад — с утра пошли к Рудневой, жене Базарова, очень милой, щупленькой старушке, которая приняла во мне большое участие — и посоветовала ехать в Наркомпрос к Эпштейну. Я тотчас после гриппа, зеленый, изъеденный бессонницей, без электричества, отказался, но она сказала, что от Эпштейна зависит моя судьба, и я поехал. Эпштейн, важный сановник, начальник Соцвоса, оказался искренним, простым и либеральным. Он сказал мне: «Не могу я мешать пролетарским детям читать «Крокодила», раз я даю эту книжку моему сыну. Чем пролетарские дети хуже моего сына».
Я дал ему протест писателей, мой ответ Крупской и (заодно) письмо сестры Некрасова. Прочтя протест, он взволновался и пошел к Яковлевой — главе Наркомпроса. Что он говорил, я не знаю, но очевидно разговор подействовал, потому что с той минуты дело повернулось весьма хорошо. Маршак пошел к Менжинской. Она назначила ему придти через час — но предупредила: «Если вы намерены говорить о Чук.— не начинайте разговора, у меня уже составилось мнение». Руднева устроила Маршаку свидание с Крупской. Крупская показалась ему совершенной развалиной, и поэтому он вначале говорил с ней элементарно, применительно к возрасту. Но потом оказалось, что в ней бездна энергии и хорошие острые когти. Разговор был приблизительно такой (по словам Маршака). Он сказал ей, что Комиссия ГУСа не удовлетворяет писателей, что она превратилась в какую-то Всероссийскую редакцию, не обладающую ни знаниями, ни авторитетом, что если человека расстреливают, пусть это делает тот, кто владеет винтовкой. По поводу меня он сказал ей, что она не рассчитала голоса, что она хотела сказать это очень негромко, а вышло на всю Россию. Она возразила, что «Крокодил» есть пародия не на «Мцыри», а на «Несчастных» Некрасова (!), что я копаюсь в грязном белье Некрасова, доказываю, что у него было 9 жен. «Не стал бы Чук. 15 лет возиться с Некрасовым, если бы он его ненавидел...» — сказал Маршак. «Почему же? Ведь вот мы не любим царского режима, а царские архивы изучаем уже 10 лет»,— резонно возразила она. «Параллель не совсем верная,— возразил М.— Нельзя же из ненависти к Бетховену разыгрывать сонаты Бетховена». Переходя к «Крокодилу», М. стал доказывать, что тема этой поэмы — освобождение зверей от ига.
— Знаем мы это освобождение,— сказала Кр.— Нет, насчет Чук. вы меня не убедили,— прибавила она, но несомненно сам Маршак ей понравился. Тотчас после его визита к ней со всех сторон забежали всевозможные прихвостни и, узнав, что она благоволит к Маршаку, стали относиться к нему с подобострастием.
Менжинская, узнав, что М. был у Крупской, переменила свое обращение с ним и целый час говорила обо мне. Таким образом, когда комиссия к шести часам собралась вновь, она была 1) запугана слухами о протесте писателей, о нажиме Федерации и пр. 2) запугана письмом Горького, 3) запугана тем влиянием, которое приобрел у Крупской мой защитник Маршак,— и судьба моих книжек была решена... Я, превозмогая болезнь, написал какую-то бумагу, где защищал свои книги (очень вежливо) — и на мое счастье, сукин сын Венгров, предатель, интриган и подлипала, был в этот вторник в Ленинграде. - «Венгрова не было, воздух был чище!» — выразился Маршак. В этом чистом воздухе и происходил бой. Вначале черносотенные элементы комиссии не пожелали рассматривать мои книжки — но большинство голосов было за. Черносотенцы говорили: нужно разбирать Чук. во всем объеме, но Маршак указал, что и так все это дело тянется несколько месяцев — и надо положить ему конец. Маршак сразу из подсудимого стал в комиссии ее вдохновителем. Когда Менж. позвали к телефону, он замещал ее как председатель. При содействии Фрумкиной прошла «Путаница», прошел «Тараканище». Самый страшный бой был по поводу «Мухи Цокотухи»: буржуазная книга, мещанство, варенье, купеческий быт, свадьба, именины, комарик одет гусаром... Но разрешили и «Муху» — хотя Прушицкая и написала особое мнение. Разрешили и «Мойдодыра». Но как дошли до «Чуда-дерева» — стоп. «Во многих семьях нет сапог,— сказал какой-то Шенкман,— а Чуковский так легкомысленно разрешает столь сложный социальный вопрос».
Но запретили «Чудо-дерево» в сущности потому, что надо же что-нб. запретить. Неловко после огульного запрета выдать огульное разрешение! Закончив «борьбу за Чуковского», Маршак произнес краткую речь:
— Я должен открыто сказать, что я не сочувствую запретительной деятельности вашей комиссии. Рецензии ваши о книгах были шатки и неубедительны. Ваша обязанность стоять на страже у ограды детской литературы и не пускать туда хулиганов и пьяных... Уже решено ввести в комиссию Вересаева, Пастернака, Асеева, Льва Бруни.
Все это я знаю со слов Маршака. Он рассказал мне про это у Алексинских на большом диване, куда вернулся после заседания ГУСа. По поводу разговора с Крупской он вспоминает, что несколько раз назвал Крупскую «милая Надежда Константиновна, а раз, когда ему захотелось курить,— попросил позволения пойти за спичками, оставил старуху одну - и выбежал в коридор спрашивать у всех нет ли у них спичек.
Получил от Мурочки стихи - которые она сочинила сегодня и сегодня же записала - запечатала в синий конверт.
1929. 1 апреля. День моего рождения. Утром от Муры стихи: «Муха бедная была, ничего не принесла». Потом от Лиды палеховская табакерка. Дважды в ГИЗе: возня с «Барабеком»: то хотели дать приложением к «Ежу» 48 страниц, то 32, то, наконец, 40. Приехал я домой, а дома пирог «наполеон», Марина, Тата, Боба, Лида, Коля и я — патриарх. Позвонил Тынянов, поздравил. Я счастлив, пошел уснуть. Боба для этого читал мне «Проселочные дороги»...
1935. 1/IV.
Мне пятьдесят три года. Но я по глупости огорчаюсь не тем, что я на пороге дряхлости, а тем, что вчера Кольцов, после трехдневной волокиты, отказался печатать мой фельетон о Венгрове. К нему приходила какая-то Лернерша (сослуживица Венгрова) и уговорила его не печатать фельетона. Мы решили отдать это дело на суд Мехлиса. Я пришел в «Правду». Мехлис внизу смотрит в собственном кино кинофильм «Колыма». Тут же присутствует Начальник Колымы — кажется, латыш. Я оказался между Левиным и Герасимовой. Картина очень длинная. Мехлис не досмотрел ее и ушел. Я сказал Кольцову: идем за ним. Он удержал меня. Когда же картина кончилась, я просидел у Мехлиса в прихожей 2 часа, и он отказался принять меня. Это огорчает меня больше того, что мне 54-й год. С горя я пошел в Дом Печати на демонстрацию «Каштанки» театром Образцова. Играли чудесно — и подарили мне куклу. Но я пересидел свое время и всю ночь не спал.
Вчера утром я был у Юдина. Он — помощник Стецкого. Чистота в ЦК изумительная, все сверкает, все чинно и истово. Тишина. В идиллическом кабинетичке сидит «Поша» Юдин — и хлопочет по всем санаториям о том, чтобы Мариэтте Шагинян дали путевку в санаторию ЦК. Меня принял приветливо, запретил пускать кого-нибудь к себе в кабинет — и слушал очень сочувственно: я показал ему свои детские книги, как гнусно и неряшливо они издаются, указал на недопустимость задержки книги «Хуже собаки», просил двинуть «Тараканище», «Бармалея», «Лимпопо» — вообще излил свою душу. Он обещал все это дело двинуть.
1 апреля 1937 г. Сегодня мне 55 лет. Ишиас. Что-то плохое с желудком. Загруженность работой небывалая. Всю зиму хворал и бессонничал. Но настроение ясное, праздничное. Думаю о Мурочке, о маме, о М. Б. ... Повесть моя застряла. Не могу писать ее из-за того, что надо писать о Некрасове. А не пишу о Н-ве оттого, что надо писать повесть...
1941. 1 апреля. Сегодня мне исполнилось 59 лет. Никогда не думал, что доживу до такого возраста. — Встал в 4 часа утра. Пишу о Семынине. Послезавтра доклад о нем. Только что закончил новый перевод «Робинзона». Дня два назад ушла в набор моя книга (все мои сказки) «Чудо-дерево». — Вчера шел снег. Хорошая зимняя погода.
1942. 1/IV.
День рождения. Ровно LX лет. Ташкент. Цветет урюк. Прохладно. Раннее утро. Чирикают птицы. Будет жаркий день.
Подарки у меня ко дню рождения такие. Боба пропал без вести. Последнее письмо от него — от 4 октября прошлого года из-под Вязьмы. Коля — в Ленинграде. С поврежденной ногой, на самом опасном фронте. Коля — стал бездомным: его квартиру разбомбили. У меня, очевидно, сгорела в Переделкине вся моя дача — со всей библиотекой, к-рую я собирал всю жизнь. И с такими картами на руках я должен писать веселую победную сказку.
Живу в комнате, где, кроме двух гео-карт, нет ничего. Сломанный умывальник, расшатанная кровать, на подоконнике книги — рвань случайная — вот и все — и тоска по детям. Окна во двор — во дворе около сотни ребят, с утра до ночи кричащих по-южному...
Был у Толстого. Он пьяный и счастливый вернулся с Конашевичем после дегустации вина, уже надегустировался, и подарил мне (узнав, что мое рождение) ручку Паркера - изумительную. Я сказал ему: "Ведь вам жалко". Он сказал: надо дарить только то, что жалко.
1945. 1/IV. Мне LXII года. Слава богу, все еще жив.
1950. 1 апреля.
Мне 68 лет сегодня.
Ощущение жертвы, которую тянут веревками на виселицу. Сегодня я оделся особенно тщательно, долго умывался, причесывался — туалет перед казнью. 68 лет! Помню тот день, когда Репину исполнилось 68 лет,— каким смертником казался он мне...
1952. Ровно 12 часов ночи на 1-ое апреля.
Мне LXX лет. На душе спокойно, как в могиле. Позади каторжная, очень неумелая, неудачливая жизнь, 50-летняя лямка, тысячи провалов, ошибок и промахов. Очень мало стяжал я любви: ни одного друга, ни одного близкого. Лида старается любить меня и даже думает, что любит, но не любит. Коля, поэтичная натура, думает обо мне со щемящею жалостью, но ему со мною скучно на третью же минуту разговора — и он, пожалуй, прав. Люша… но когда же 20-летние девушки особенно любили своих дедов? Только у Диккенса, только в мелодрамах. Дед — это что-то такое непонимающее, подлежащее исчезновению, что-то такое, что бывает лишь в начале твоей жизни, с чем и не для чего заводить отношения надолго. Были у меня друзья? Были. Т. А. Богданович, Ю. Н. Тынянов, еще двое-грое. Но сейчас нет ни одного человека, чье приветствие было бы мне нужно и дорого. Я как на другой планете — и мне даже странно, что я еще живу. Мария Борисовна — единственное близкое мне существо — я рад, что провожу этот день с нею, эти дни она больна, завтра выздоровеет, надеюсь...
Днем все повернулось иначе — и опровергло всю мою предыдущую запись. Явились Люша и Гуля и привезли мне в подарок целый сундук папетри — и огромный ларец сластей — и чудесную картину - Семейный смотр сил Чуковских.
Приехал Викт. Вл. Виноградов и привез мне письмо от Ираклия — и пришла кипа телеграмм — от Шкловского, от саратовских некрасоведов, от Ивича, от Алферовой, от Таточки. Я был рад и спокоен. Глущенко подарил мне бюстик Мичурина, свою брошюру и бутылку вина, Ерусалимский — книгу, второе издание — и я думал, что все кончено, вдруг приезжает Кассиль с письмами от Собиновых, с адресом от Союза Писателей, с огромной коробкой конфет — а потом позвонил Симонов и поздравил меня сердечнейшим образом. Хотя я и понимаю, что это похороны по третьему разряду, но лучших я по совести не заслужил. Перечитываю свои переводы Уолта Уитмэна — и многое снова волнует, как в юности, когда я мальчишкой впервые читал Leaves of Grass...
Ну вот наступил день 1-го апреля 1953 , день моего рождения. Яркий, солнечный, бодрый. Я встал рано, часа три работал над Уитманом, над корректурами некрасовского трехтомника, а потом дряхлый, хилый, но счастливый — предсмертно счастливый — изобильно позавтракал с Марией Борисовной — и пришел неизвестный моряк и поднес мне от неизвестной розы, а потом приехала Аветовна и подарила мне абажур для лампы, расписанный картинками к моим сказкам (египетская работа, исполненная ею с большим трудолюбием), а потом носки и платки и рубаха от внуков с чудесными стихами, очевидно, сочиненными Лидой. Читаю множество книг, которые должны помочь мне в корне переделать «От двух до пяти» — и раньше всего «Основы общей психологии» С. Л. Рубинштейна.
1 апреля 55.
Ну вот, Корней, тебе и 73 года!
До сих пор я писал дневник для себя, то есть для того неведомого мне Корнея Чуковского, каким я буду в более поздние годы. Теперь более поздних лет для меня уже нет. Для кого же я пишу это? Для потомства? Если бы я писал его для потомства, я писал бы иначе, наряднее, писал бы о другом, и не ставил бы порою двух слов, вместо 25 или 30,— как поступил бы, если бы не мнил именно себя единственным будущим читателем этих заметок. Выходит, что писать дневник уже незачем, ибо всякий, кто знает, что такое могила, не думает о дневниках для потомства.
Вчера читал «Tramp abroad» — и с прежним восторгом «The Awful German Language». Эта глава кажется мне одним из лучших произведений Твена. Никогда ни одна филологическая статья не вызывала такого хохота. Написать веселую статью о лингвистике — сделать грамматику уморительно смешной — казалось бы, немыслимое дело, и однако через 50 лет я так же весело смеялся — читая его изыскания. И с омерзением думал о Мендельсоне, напечатавшем книжку о нем: этот клоп проглядел его всего — целиком — и заметил только его «оппозиционные» мысли. Вместо портрета дал только одно ухо — или может быть, одну бровь, да и ту раздул до гигантских размеров. То же он сделал и с Уитменом. Читатель не так заинтересован политич. убеждениями юноши Уитмена, как воображает М-сон, и вообще полит. убеждения это бровь Уитмена, а не Уитмен. Подумайте об идиоте, который стал бы характеризовать поэзию Фета политическими его убеждениями...
Хоть этот срок не шутка,
Хоть мил еще мне свет,
Шагнуть мне как-то жутко
За 75 лет.
(из стихотворения А.Жемчужникова)
Юбилей мой удивил меня нежностью и лаской — количеством и качеством приветствий. Поздравляли меня — меня!!! — и Университет, и Институт Горького, и Академия наук — и «Крокодил», и «Знамя», и «Новый мир», и «Пушкинский дом», и сотни детских домов, школ, детских садов,— и я казался себе жуликом, не имеющим права на такую любовь. Конечно, я понимал, что это — похороны, но слишком уж пышные, по 1-му разряду. Все в Союзе писателей думали, что меня будут чествовать по 3-му разряду (как и подобало), но столпилось столько народу (в Доме Литераторов), пришло столько делегаций, выступали такие люди (Федин, Леонов, Образцов, Всеволод Иванов и т. д.) — что вышли похороны 1-го разряда. В качестве честолюбивого покойника, я был очень счастлив и рад.
Второе событие: орден Ленина и его получение в Кремле — вместе с Никитой Хрущевым.
Милый Ворошилов — я представлял его себе совсем не таким. Оказалось, что он светский человек, очень находчивый, остроумный, и по своему блестящий. Хрущев сказал: «наконец-то я вижу злодея, из-за которого я терплю столько мук. Мне приходится так часто читать вас своим внукам». На их приветы я ответил глупой речью, которая сразу показала им, что я идиот.
Третье событие: я был приглашен правительством вместе с писателями, художниками, композиторами — на банкет под открытым небом. Ездил на правительственную дачу — заповедник — слушал речь Хрущева, длившуюся 4½ часа...
1961. 1 апреля.
День рождения: 79 лет. Встретил этот предсмертный год без всякого ужаса, что удивляет меня самого...
Очень интересно отношение старика к вещам; они уже не его собственность.
Всех карандашей мне не истратить, туфлей не доносить, носков не истрепать. Все это чужое. Пальто пригодится Гуле, детские англ. книжки Андрею, телевизор (вчера я купил новый телевизор) — гораздо больше Люшин, чем мой. Женя подарил мне вечное перо. Скоро оно вернется к нему. И все это знают. И все делают вид, что я такой же человек, как они...
30 марта 1962.
Вчера меня «чествовали» в Доме Пионеров и в Доме Детской книги... Отлично сказал Шкловский, что до моих сказок детская литература была в руках у Сида, а мои сказки — сказки Геккльбери Финна...
Все эти заботы, хлопоты, речи, приветы, письма, телеграммы (коих пуды) созданы специально для того, чтобы я не очнулся и ни разу не вспомнил, что жизнь моя прожита, что завтра я в могиле, что мне предстоит очень скоро убедиться в своем полном ничтожестве, в полном бессильи...
2 апреля. Выступал в Политехническом Музее и по телевизору. Меня по-прежнему принимают за кого-то другого. Что делалось в Политехническом! По крайней мере половина публики ушла не достав билетов. Зал переполнен, все проходы забиты людьми. И все сколько есть смотрят на меня влюбленными глазами. Андроников пел мне дифирамбы ровно полчаса. Я чувствовал себя каким-то мазуриком. Ведь, боже мой, сколько дряни я написал в своей жизни, постыдной ерунды, как гадки мои статьи у Ильи Василевского в «Понедельнике». Чтобы загладить их, не хватит и 90 лет работы. Сколько пошлостей — вроде «Англия накануне победы», «Заговорили молчавшие». Ничего этого нельзя оправдать тем, что все это писалось искренне. Мало утешения мне, что я был искренний идиот.
1964. 30 марта.
Надвигается день рождения. От маникюрши Эсфири Борисовны я получил 2 куска мыла
- заграничного.
От Берты Самойловны Квитко... четыре куска мыла
.
Недаром я написал "Мойдодыра".
31/III. Елена Редл прислала мне из США шотландский халат из чистой шерсти
!!!
Я устроен так наивно, во мне столько глупой детскости, что я радуюсь этим подаркам, охотно забывая, что пользоваться ими - не долго...
Позвонил мне Рыклин. Он в Доме творчества. Я пошел к нему и получил в подарок иерусалимское мыло - опять мыло
.
1965. 1 апреля.
День моего рождения. Мне 83 года.
Поздравлений столько, что прочитать все невозможно. Вчера доктор... Велено принимать
8 или 9 лекарств в день
по 3 или 4 раза
и никого не принимать! Если придут поздравители, всех примут внизу — и угостят, а ко мне наверх — никого! ни в каком случае.
Вчера была Леночка Лозовская, вылепила под моим окном бабу, вот и все мое развлечение: глядеть на нее из окна...
1966. 1 апреля.
День рождения. 84 года.
Солнце!! Птицы криком кричат за окном. Корректура III тома.
Подлая речь Шолохова — в ответ на наше ходатайство взять на поруки Синявского так взволновала меня, что я, приняв утроенную порцию снотворного, не мог заснуть. И зачем Люша прочитала мне эту речь?. Черная сотня сплотилась и выработала программу избиения и удушения интеллигенции. Я представил себе, что после этой речи жизнь Синявского станет на каторге еще тяжелее.
1967. 31 марта.
Бешеный, безостановочный снег. Целые пуды мыла, от Алянского, Пискунова, Компанейца цветы.
А я, как подобает в 85 лет, лежу больной с мозговым кризом, так как вздумал с Симоном Дрейденом заняться своим пятым томом. Телеграмм и поздравлений — кучи, более всего тронула меня из Рязани — от Солженицына. Сима провел со мной здесь наверху весь свой досуг — умный, задушевный, радостный...
1 апреля. Туман, слякоть.
... В каждой телеграмме — за каждым пожеланием долголетия скрывается: «Знаем, что ты скоро помрешь».
Художники малюют фасад Библиотеки, а я лежу в двух шагах от них — и не могу полюбоваться.
Таня, Люша, Клара — вот мои подруги, которыми я счастлив, умирая.
Марина испекла гигантского Наполеона.
Андроников напечатал обо мне очерк «Корней Иванович»— гиперболический, я назвал этот очерк Шиллер Шекспирович Гёте и поместил в папке, на которой Сима написал:
«Быть знаменитым некрасиво».
В «Новом Мире» Колины воспоминания о Блоке. Лида подарила мне свой дневник об Анне Андреевне.
1 апреля 1968 года. День моего рождения. Очень забавна судьба человеческая. Я, здоровый, захотел лечь в больницу в марте, чтобы стать покрепче к 1-му апреля. Ждал этого дня, как праздника. И вот докторша Мария Николаевна заявляет мне сегодня, что у меня "желтушка" . Ждал я милую правнучку Мариночку - в этот день. И оказалось, вчера на Марину налетел детский велосипед - и у нее "сотрясеньице мозга" . Она в больнице. Знайте, смертные, вреднее всего то, что вы считаете наиболее желательным, и враждебно то, что вы считаете дружественным.
1969
Март 6-ое. Вчера попал в больницу Кассирского. Персонал отличный. Врачи первоклассные. Но я очень плох. Весь отравлен лекарствами.
7 марта. Кончаю статью о Туманяне.
Позор и ужас. Обнаружился сосед, который обожает телевизор. Из-за стены слышен несмолкаемый лай. Прекратится он только в 12 часов. Если бы мне хоть намекнули, что возможно соседство с таким дикарем, я предпочел бы умереть у себя на диване.
Была Кларочка. Привезла письма от Кати Андреевой, от Woods и от Simons"a
Мне трудно много разговаривать.
Март. Больница 15. Здесь весь коридор лечится по блату. Есть даже домработница министра. Есть чья-то племянница. Есть тетки. А для Анны Ахматовой были доступны лишь городские больницы.
24 марта. Здесь мне особенно ясно стало, что начальство при помощи радио и теле и газет распространяет среди миллионов разухабистые гнусные песни — дабы население не знало ни Ахматовой, ни Блока, ни Мандельштама. И массажистки, и сестры в разговоре цитируют самые вульгарные песни, и никто не знает Пушкина, Баратынского, Жуковского, Фета — никто.
В этом океане пошлости купается вся полуинтеллигентная Русь, и те, кто знают и любят поэзию, — это крошечный пруд.
Спасибо д-ру Пашкову. Это он приехал ко мне в Переделкиио и снял кардиограмму и убедил меня приехать в эту больницу.
Через пять дней my birthday.
Проф. Ефим Борисович Рабкин, лежащий в соседней палате, рассказывал мне много интересного. О том, как ему пришлось приобщать к сознательной жизни глухую, слепую и немую женщину, которая до 16 лет сидела в сарае отца с петлей на шее — и если близко к ней подходили, кусалась. И другой, слепорожденной, которой он вернул зрение, когда ей было 20 лет, и она не постигала вещей зрением. Ей показывали ключ, она не знала, что это такое, и только когда ей дали ощупать его, сказала: «это же ключ!»
Вот удивительно, но ведь я отлично помню, как меня маленького, только-только ставшего первоклашкой, поразила весть о кончине Чуковского (что-то говорили по телевизору, траурные фотографии в газетах)..
- Как, неужели обладатель этой, внедрившейся в раннейшее мое детство фамилии, автор этих стихов и сказок со всеми их доисторическими (подкрепленными изображениями Конашевича или Ре-ми) кочергами, самоварами, городовыми, ботами.., этот демиург и столп моего (а значит и всехнего! а значит и бывшего всегда и изначально!) мира жил оказывается все это время со мною бок о бок, тут рядышком! Эта мысль поразила меня и врезалась в память, как одно из тех потрясений, которые и направляют наше мышление в столь питательные и необходимые для адекватного восприятия парадоксальные русла..
Даже и в смерти своей Чуковский оказался для меня воистину воспитателен..
Ну и, вот еще, фильм о Чуковском Николая Сванидзе из его "Исторических хроник"