Повесть о Ходже Насреддине – одна из самых любимых книг. Одна из тех, которые можно назвать вневозрастными. Это большая редкость! Я никогда не цепляюсь за прошлое – если «перерос» какую-то книгу, не буду к ней возвращаться, просто помню те ощущения, которые она подарила в свое время, и за это испытываю благодарность автору. Но «Насреддина» можно перечитывать и в 10, и в 20 и в 30, и в 60 лет – и не возникнет чувство, что перерос.
Помимо всех радостей, которые доставляет «Повесть», она еще поспособствовала желанию съездить в Узбекистан – поездка в Бухару в 2007г. была не просто поездкой в старый и красивый город, я ехал на родину Ходжи Насреддина. На город удавалось смотреть двояко: непосредственно и через призму книги. И очевидно, что в Бухару имеет смысл приехать снова.
В свете всего написанного выше тем более странно, что сколько бы изданий «Повести» ни попадало в руки, практически ничего в них не было написано об авторе – Леониде Соловьеве. Очень скудная биография – максимум пара небольших абзацев. Попытки найти больше информации были безрезультатны. До сегодняшнего дня. Я не мог себе, например, представить, что вторая часть «Повести» (как и «Наследник из Калькутты» Р.Штильмарка) была написана в сталинском лагере, и что благодаря этому Соловьева не сослали на Колыму…
Так вышло, что Леонид Соловьев не попал в воспоминания современников. Есть лишь сохраненные в архивах краткие записки матери, сестер, жены да еще набросок в бумагах Юрия Олеши. Даже нормального, солидного фотопортрета не найти. Встречаются только немногие мелкие домашние фотографии. Случайные, любительские. Биография Соловьева полна резких поворотов, сильных потрясений, отнюдь не всегда совпадающих с общеисторическими.
Родился он 19 августа 1906 года, в Триполи (Ливан). Дело в том, что родители получили образование в России за казенный счет. Стало быть, богаты не были. Им следовало отработать определенный срок там, куда их пошлют. Послали их в Палестину. Каждого по отдельности. Там они встретились и поженились. Русское Палестинское общество ставило перед собой миссионерские цели. В частности, открыло для арабов школы на русском языке.
В одной из таких школ преподавали Василий Андреевич и Анна Алексеевна. В год рождения сына отец - коллежский советник, помощник инспектора Северо-Сирийских школ Императорского Православного Палестинского общества (так оно полностью именовалось). Отслужив положенный срок в дальнем краю, Соловьевы в 1909 году возвратились в Россию. Соответственно служебным перемещениям отца до 1918 года место их пребывания - Бугуруслан, потом неподалеку - станция Похвистнево Самаро-Златоустовской железной дороги. С 1921 года - Узбекистан, город Коканд.
Там Леонид учился в школе и механическом техникуме, не закончив его. Там начал работать. Одно время преподавал разные предметы в школе ФЗУ маслобойной промышленности. Начал писать. Стал печататься в газетах. Поднялся до «Правды Востока», выходившей в Ташкенте. Отличился на конкурсе, который объявил московский журнал «Мир приключений». Рассказ «На Сыр-Дарьинском берегу» появился в этом журнале в 1927 году.
1930 год. Соловьев уезжает в Москву. Поступает на литературно-сценарный факультет Института кинематографии (ВГИК). Заканчивает его в июне 1932 года. Даты, встречающиеся в жизнеописании Соловьева, порой удивительны. Но в архиве сохранился документ об окончании института. Да, Соловьев учился с тридцатого по тридцать второй!
Его первые рассказы и повести о сегодняшней жизни, новостройках, повседневном труде людей, о Средней Азии не прошли незамеченными. В 1935-1936 годах специальные статьи посвятили Соловьеву журналы «Красная новь», «Литературная учеба». Положим, в «Красной нови» А.Лежнев признавал: «Рассказы его наращены каждый раз вокруг одной несложной идеи, как мякоть вишни вокруг косточки», «…рассказы его сохраняют промежуточную форму между бытовым фельетоном и рассказом» и так далее. Все же статья называлась «О Л.Соловьеве», и это значило, что его признали, ввели в ряд.
После выхода в свет «Возмутителя спокойствия» Леонид Васильевич стал вовсе знаменит. В февральском номере «Литературной учебы» за 1941 год вслед за приветствиями Клименту Ворошилову к его шестидесятилетию шла рубрика «Писатели о своей работе». Ее отвели Соловьеву. Он рассказывал о последней своей книге. Словом, продвигался вперед твердо и неуклонно.
Когда началась война, Соловьев становится военным корреспондентом газеты «Красный флот». Пишет своего рода современные прозаические былины: «Иван Никулин - русский матрос», «Севастопольский камень». По сценариям один за другим ставятся фильмы.
В сентябре 1946 года Соловьева арестовали . То ли он кому-то сильно насолил, то ли имелся донос, то ли одно повлекло за собой другое. Десять месяцев провел в предварительном заключении. В конце концов признал свою вину - понятно, вымышленную: замысел террористического акта против главы государства. Что-то он сказал нелестное про Сталина. Сказал, видно, друзьям, но ошибся в них. Соловьева не расстреляли, ведь замысел - еще не действие. Отправили в лагерь Дубравлаг. Его адрес был такой: Мордовская АССР, станция Потьма, почтовое отделение Явас, почтовый ящик ЛК 241/13.
По воспоминаниям солагерника Александра Владимировича Усикова, Соловьева отобрали было в состав этапа на Колыму. Он написал начальнику лагеря генералу Сергеенко, что, если его оставят здесь, он возьмется за вторую книгу о Ходже Насреддине. Генерал приказал Соловьева оставить. И «Очарованный принц» действительно был написан в лагере. Сохранились тетради-рукописи. Бумаги, естественно, не давали. Ее присылали родные. Родители жили тогда в Ставрополе, сестры - по разным другим городам.
Соловьеву удалось стать ночным сторожем в цехе, где сушили древесину. Потом он стал ночным банщиком, то есть вроде сторожа при бане. Видимо, новых заключенных привозили ночами тоже, им следовало соблюдать санитарные нормы. Изредка доставляли московских знакомых. Эти встречи были большими событиями в однообразной жизни. Одинокие ночные должности давали Соловьеву возможность сосредоточиться на своих литературных занятиях.
Работа над книгой затянулась. Все-таки к концу 1950 года «Очарованный принц» был написан и послан начальству. Рукопись не возвращалась несколько лет. Соловьев тревожился. Но кто-то сберег «Очарованного принца»- случайно или отдавая себе отчет в совершаемом.
По неясным для биографа мотивам, видимо, в середине 1953 года тюремно-лагерная жизнь Соловьева продолжалась уже в Омске. Надо полагать, именно оттуда он вышел на свободу в июне 1954 года, когда пошли пересмотры всех дел. Среди прочих стало ясно, что обвинение Соловьева дутое. Приходилось начинать жизнь сначала.
Впервые Леонид Васильевич женился очень рано, еще в Средней Азии, в Канибадаме, на Елизавете Петровне Беляевой. Но пути их скоро разошлись. Московскую семью составляла Тамара Александровна Седых. По беглым свидетельствам очевидцев, союз их был негладким, точнее мучительным. По приезде Соловьева из лагеря Седых не приняла его снова в дом. Все письма возвращала нераспечатанными. Детей у Соловьева не было.
В первые дни после лагеря его встретил в Москве Юрий Олеша. Центральный архив литературы и искусства (ЦГАЛИ) хранит запись об этой встрече: «13 июля. Встретил вернувшегося из ссылки Леонида Соловьева («Возмутитель спокойствия»). Высокий, старый, потерял зубы. (…) Прилично одет. Это, говорит, купил ему человек, который ему обязан. Поехал в универмаг и купил. О жизни там говорит, что ему не было плохо - не потому, что он был поставлен в какие-нибудь особые условия, а потому, что внутри, как он говорит, он не был в ссылке. «Я принял это как возмездие за преступление, которое я совершил против одной женщины - моей первой, как он выразился, «настоящей жены». Теперь я верю, я что-то получу».
Растерянному, смятому, с горькими упреками себе, без денег куда было деваться? Пораздумав, Леонид Васильевич впервые в жизни отправился в Ленинград, к сестре Зинаиде (старшая, Екатерина, жила до конца своих дней в Средней Азии, в Намангане). У Зины было тесно. Уживались с трудом. В апреле 1955 года Соловьев женился на Марии Марковне Кудымовской, учительнице русского языка, по возрасту, скорей всего, его ровеснице. Жили они на Харьковской улице, дом 2, квартира 16. Там в последние месяцы его жизни познакомился с Леонидом Васильевичем и я, неожиданно узнав, что автор «Повести о Ходже Насреддине» живет в Ленинграде.
Все как будто налаживалось. Лениздат был первым, кто выпустил в свет «Очарованного принца», предварив его «Возмутителем спокойствия». Книга имела огромный успех. Соловьев снова стал работать для кино. Начал «Книгу юности». Но здоровье разрушалось. У него была сильнейшая гипертония. Я застал Леонида Васильевича ходящим, однако половина тела была парализована. 9 апреля 1962 года он умер, не дожив до пятидесяти шести.
На первых порах в Ленинграде Соловьева сразу поддержал Михаил Александрович Дудин. Встретились и еще доброжелательные люди. Но в ленинградскую литературную жизнь Леонид Васильевич так по-настоящему и не вошел. Держался отдельно - скорей всего, из-за нездоровья и душевного непокоя. Когда Мария Марковна собрала у себя литераторов отметить какую-то дату, связанную с Соловьевым, нас оказалось трое да еще один, Леонида Васильевича не знавший. Похоронили его на Красненьком кладбище в Автово.
Памятник Ходже Насреддину в Бухаре
P.S. В 2010 году вышло полное собрание сочинений Леонида Соловьева в 5 томах. Изд-во «Книжный Клуб Книговек».
Леонид Соловьёв: Повесть о Ходже Насреддине:
ВОЗМУТИТЕЛЬ СПОКОЙСТВИЯ
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Тридцать пятый год своей жизни Ходжа Насреддин встретил в пути.
Больше десяти лет провел он в изгнании, странствуя из города в город, из одной страны в другую, пересекая моря и пустыни, ночуя как придется — на голой земле у скудного пастушеского костра, или в тесном караван-сарае, где в пыльной темноте до утра вздыхают и чешутся верблюды и глухо позвякивают бубенцами, или в чадной, закопченной чайхане, среди лежащих вповалку водоносов, нищих, погонщиков и прочего бедного люда, с наступлением рассвета наполняющего своими пронзительными криками базарные площади и узкие улички городов. Нередко удавалось ему ночевать и на мягких шелковых подушках в гареме какого-нибудь иранского вельможи, который как раз в эту ночь ходил с отрядом стражников по всем чайханам и караван-сараям, разыскивая бродягу и богохульника Ходжу Насреддина, чтобы посадить его на кол… Через решетку окна виднелась узкая полоска неба, бледнели звезды, предутренний ветерок легко и нежно шумел по листве, на подоконнике начинали ворковать и чистить перья веселые горлинки. И Ходжа Насреддин, целуя утомленную красавицу, говорил:
— Пора. Прощай, моя несравненная жемчужина, и не забывай меня.
— Подожди! — отвечала она, смыкая прекрасные руки на его
шее. — Разве ты уходишь совсем? Но почему? Послушай, сегодня
вечером, когда стемнеет, я опять пришлю за тобой старуху. — Нет.
Я уже давно забыл то время, когда проводил две ночи подряд под одной
крышей. Надо ехать, я очень спешу.
— Ехать? Разве у тебя есть какие-нибудь неотложные дела в другом городе? Куда ты собираешься ехать?
— Не знаю. Но уже светает, уже открылись городские ворота и двинулись в путь первые караваны. Ты слышишь — звенят бубенцы верблюдов! Когда до меня доносится этот звук, то словно джины вселяются в мои ноги, и я не могу усидеть на месте!
— Уходи, если так! — сердито говорила красавица, тщетно пытаясь скрыть слезы, блестевшие на ее длинных ресницах. — Но скажи мне хоть свое имя на прощание.
— Ты хочешь знать мое имя? Слушай, ты провела ночь с Ходжой Насреддином! Я — Ходжа Насреддин, возмутитель спокойствия и сеятель раздоров, тот самый, о котором ежедневно кричат глашатаи на всех площадях и базарах, обещая большую награду за его голову. Вчера обещали три тысячи туманов, и я подумал даже — не продать ли мне самому свою собственную голову за такую хорошую цену. Ты смеешься, моя звездочка, ну, дай мне скорее в последний раз твои губы. Если бы я мог, то подарил бы тебе изумруд, но у меня нет изумруда, — возьми вот этот простой белый камешек на память!
Он натягивал свой рваный халат, прожженный во многих местах искрами дорожных костров, и удалялся потихоньку. За дверью громко храпел ленивый, глупый евнух в чалме и мягких туфлях с загнутыми кверху носами — нерадивый страж главного во дворце сокровища, доверенного ему. Дальше, врастяжку на коврах и кошмах, храпели стражники, положив головы на свои обнаженные ятаганы. Ходжа Насреддин прокрадывался на цыпочках мимо, и всегда благополучно, словно бы становился на это время невидимым.
И опять звенела, дымилась белая каменистая дорога под бойкими копытами его ишака. Над миром в синем небе сияло солнце; Ходжа Насреддин мог не щурясь смотреть на него. Росистые поля и бесплодные пустыни, где белеют полузанесенные песком верблюжьи кости, зеленые сады и пенистые реки, хмурые горы и зеленые пастбища, слышали песню Ходжи Насреддина. Он уезжал все дальше и дальше, не оглядываясь назад, не жалея об оставленном и не опасаясь того, что ждет впереди.
А в покинутом городе навсегда оставалась жить память о нем.
Вельможи и муллы бледнели от ярости, слыша его имя; водоносы,
погонщики, ткачи, медники и седельники, собираясь по вечерам в
чайханах, рассказывали друг другу смешные истории о его приключениях,
из которых он всегда выходил победителем; томная красавица в гареме
часто смотрела на белый камешек и прятала его в перламутровый ларчик,
услышав шаги своего господина.
— Уф! — говорил толстый вельможа и, пыхтя и сопя, начинал
стаскивать свой парчовый халат. — Мы все вконец измучились с этим
проклятым бродягой Ходжой Насреддином: он возмутил и взбаламутил все
государство! Я получил сегодня письмо от моего старинного друга,
уважаемого правителя Хорасанской округи. Подумать только — едва
этот бродяга Ходжа Насреддин появился в его городе, как сразу же
кузнецы перестали платить налоги, а содержатели харчевен отказались
бесплатно кормить стражников. Мало того, этот вор, осквернитель ислама
и сын греха, осмелился забраться в гарем хорасанского правителя и
обесчестить его любимую жену! Поистине, мир еще не видывал подобного
преступника! Жалею, что этот презренный оборванец не попытался
проникнуть в мой гарем, а то бы его голова давным-давно торчала на
шесте посредине главной площади!
Красавица молчала, затаенно улыбалась, — ей было и смешно и грустно. А дорога все звенела, дымилась под копытами ишака. И звучала песня Ходжи Насреддина. За десять лет он побывал всюду: в Багдаде, Стамбуле и Тегеране, в Бахчисарае, Эчмиадзине и Тбилиси, в Дамаске и Трапезунде, он знал все эти города и еще великое множество других, и везде он оставил по себе память.
Теперь он возвращался в свой родной город, в Бухару-и-Шериф, в Благородную Бухару, где рассчитывал, скрываясь под чужим именем, отдохнуть немного от бесконечных скитаний.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Присоединившись к большому купеческому каравану, Ходжа Насреддин пересек бухарскую границу и на восьмой день пути увидел вдали в пыльной мгле знакомые минареты великого, славного города.
Хрипло закричали измученные жаждой и зноем караванщики, верблюды прибавили шагу: солнце уже садилось, и надо было спешить, чтобы войти в Бухару раньше, чем закроют городские ворота. Ходжа Наперед дин ехал в самом хвосте каравана, окутанный густым тяжелым облаком пыли; это была родная, священная пыль; ему казалось, что она пахнет лучше, чем пыль других, далеких земель. Чихая и откашливаясь, он говорил своему ишаку:
— Ну вот мы наконец дома. Клянусь аллахом, нас ожидают здесь удача и счастье.
Караван подошел к городской стене как раз в ту минуту, когда стражники запирали ворота. «Подождите, во имя аллаха!» — закричал караван-баши, показывая издали золотую монету. Но ворота уже сомкнулись, с лязгом упали засовы, и часовые стали на башнях около пушек. Потянуло прохладным ветром, в туманном небе погас розовый отблеск и ясно обозначился тонкий серп молодого месяца, и в сумеречной тишине со всех бесчисленных минаретов понеслись высокие, протяжные и печальные голоса муэдзинов, призывавших мусульман к вечерней молитве.
Купцы и караванщики стали на колени, а Ходжа Насреддин со своим ишаком отошел потихоньку в сторону.
— Этим купцам есть за что благодарить аллаха: они сегодня пообедали и теперь собираются ужинать. А мы с тобой, мой верный ишак, не обедали и не будем ужинать; если аллах желает получить нашу благодарность, то пусть пошлет мне миску плова, а тебе — сноп клевера!
Он привязал ишака к придорожному дереву, а сам лег рядом, прямо на землю, положив под голову камень. Глазам его открылись в темно-прозрачном небе сияющие сплетения звезд, и каждое созвездие было знакомо ему: так часто за десять лет он видел над собой открытое небо! И он всегда думал, что эти часы безмолвного мудрого созерцания делают его богаче самых богатых, и хотя богатый ест на золотых блюдах, но зато и ночевать он должен непременно под крышей, и ему не дано в полночь, когда все затихает, почувствовать полет земли сквозь голубой и прохладный звездный туман…
Между тем в караван-сараях и чайханах, примыкавших снаружи к зубчатой городской стене, загорелись костры под большими котлами и жалобно заблеяли бараны, которых потащили на убой. Но опытный Ходжа Насреддин предусмотрительно устроился на ночлег с наветренной стороны, чтобы запах пищи не дразнил и не беспокоил его. Зная бухарские порядки, он решил поберечь последние деньги, чтобы заплатить утром пошлину у городских ворот.
Он долго ворочался, а сон все не шел к нему, и причиной бессонницы был вовсе не голод. Ходжу Насреддина томили и мучили горькие мысли, даже звездное небо не могло сегодня утешить его.
Он любил свою родину, и не было в мире большей любви у этого хитрого весельчака с черной бородкой на меднозагорелом лице и лукавыми искрами в ясных глазах. Чем дальше от Бухары скитался он в заплатанном халате, засаленной тюбетейке и порванных сапогах, тем сильнее он любил Бухару и тосковал по ней. В своем изгнании он все время помнил узкие улички, где арба, проезжая, боронит по обе стороны глиняные заборы; он помнил высокие минареты с узорными изразцовыми шапками, на которых утром и вечером горит огненный блеск зари, древние, священные карагачи с чернеющими на сучьях огромными гнездами аистов; он помнил дымные чайханы над арыками, в тени лепечущих тополей, дым и чад харчевен, пеструю сутолоку базаров; он помнил горы и реки своей родины, ее селения, поля, пастбища и пустыни, и, когда в Багдаде или в Дамаске он встречал соотечественника и узнавал его по узору на тюбетейке и по особому покрою халата, сердце Ходжи Насреддина замирало и дыхание стеснялось.
Вернувшись, он увидел свою родину еще более несчастной, чем в те дни, когда покинул ее. Старого эмира давно похоронили. Новый эмир за восемь лет сумел вконец разорить Бухару. Ходжа Насреддин увидел разрушенные мосты на дорогах, убогие посевы ячменя и пшеницы, сухие арыки, дно которых потрескалось от жары. Поля дичали, зарастали бурьяном и колючкой, сады погибали от жажды, у крестьян не было ни хлеба, ни скота, нищие вереницами сидели вдоль дорог, вымаливая подаяние у таких же нищих, как сами. Новый эмир поставил во всех селениях отряды стражников и приказал жителям бесплатно кормить их, заложил множество новых мечетей и приказал жителям достраивать их, — он был очень набожен, новый эмир, и дважды в год обязательно ездил на поклонение праху святейшего и несравненного шейха Богаэддина, гробница которого высилась близ Бухары. В дополнение к прежним четырем налогам он ввел еще три, установил плату за проезд через каждый мост, повысил торговые и судебные пошлины, начеканил фальшивых денег… Приходили в упадок ремесла, разрушалась торговля: невесело встретила Ходжу Насреддина его любимая родина.
…Рано утром со всех минаретов опять запели муэдзины; ворота открылись, и караван, сопровождаемый глухим звоном бубенцов, медленно вошел в город.
За воротами караван остановился: дорогу преградили стражники. Их было великое множество — обутых и босых, одетых и полуголых, еще не успевших разбогатеть на эмирской службе. Они толкались, кричали, спорили, заранее распределяя между собой наживу. Наконец из чайханы вышел сборщик пошлин — тучный и сонный, в шелковом халате с засаленными рукавами, в туфлях на босу ногу, со следами невоздержанности и порока на оплывшем лице. Окинув жадным взглядом купцов, он сказал:
— Приветствую вас, купцы, желаю вам удачи в торговых делах. И знайте, что есть повеление эмира избивать палками до смерти каждого, кто утаит хоть самую малость товара!
Купцы, охваченные смущением и страхом, молча поглаживали свои крашеные бороды. Сборщик повернулся к стражникам, которые от нетерпения давно уже приплясывали на месте, и пошевелил толстыми пальцами. Это был знак. Стражники с гиком и воем кинулись к верблюдам. В давке и спешке они перерубали саблями волосяные арканы, звучно вспарывали тюки, выбрасывали на дорогу парчу, шелк, бархат, ящики с перцем, чаем и амброй, кувшины с драгоценным розовым маслом и тибетскими лекарствами.
От ужаса купцы лишились языка. Через две минуты осмотр окончился. Стражники выстроились позади своего начальника. Халаты их топорщились и отдувались. Начался сбор пошлин за товары и за въезд в город. У Ходжи Насреддина товаров не было; с него полагалась пошлина только за въезд.
— Откуда ты пришел и зачем? — спросил сборщик. Писец обмакнул в чернильницу гусиное перо и приготовился записать ответ Ходжи Насреддина.
— Я приехал из Испагани, о пресветлый господин. Здесь, в Бухаре, живут мои родственники.
— Так, — сказал сборщик. — Ты едешь в гости к своим родственникам. Значит, ты должен заплатить гостевую пошлину.
— Но я еду к своим родственникам не в гости, — возразил Ходжа Насреддин. — Я еду по важному делу.
— По делу! — вскричал сборщик, и в глазах его мелькнул блеск. — Значит, ты едешь в гости и одновременно по делу! Плати гостевую пошлину, деловую пошлину и пожертвуй на украшение мечетей во славу аллаха, который сохранил тебя в пути от разбойников.
«Лучше бы он сохранил меня сейчас, а от разбойников я бы как-нибудь и сам уберегся», — подумал Ходжа Насреддин, но промолчал: он успел подсчитать, что в этой беседе каждое слово обходится ему больше чем в десять таньга. Он развязал пояс и под хищными пристальными взглядами стражников начал отсчитывать пошлину за въезд в город, гостевую пошлину, деловую пошлину и пожертвование на украшение мечетей. Сборщик грозно покосился на стражников, они отвернулись. Писец, уткнувшись в книгу, быстро заскрипел пером.
Ходжа Насреддин расплатился, хотел уходить, но сборщик заметил, что в его поясе осталось еще несколько монет.
— Подожди, — остановил он Ходжу Насреддина. — А кто же будет платить пошлину за твоего ишака? Если ты едешь в гости к родственникам, значит, и твой ишак едет в гости к родственникам.
— Ты прав, о мудрый начальник, — смиренно ответил Ходжа Насреддин, снова развязывая пояс. — У моего ишака в Бухаре действительно великое множество родственников, иначе наш эмир с такими порядками давным-давно полетел бы с трона, а ты, о почтенный, за свою жадность попал бы на кол!
Прежде чем сборщик опомнился. Ходжа Насреддин вскочил на ишака и, пустив его во весь опор, исчез в ближайшем переулке. «Скорее, скорее! — говорил он. — Прибавь ходу, мой верный ишак, прибавь ходу, иначе твой хозяин заплатит еще одну пошлину — собственной головой!»
Ишак у Ходжи Насреддина был очень умный, все понимал: он слышал своими длинными ушами гул и смятение у городских ворот, крики стражников и, не разбирая дороги, мчался так, что Ходжа Насреддин, обхватив обеими руками его шею и высоко подобрав ноги, едва держался в седле. За ним с хриплым лаем неслась целая свора собак; встречные жались к заборам и смотрели вслед, покачивая головами.
Тем временем у городских ворот стражники обшарили всю толпу, разыскивая дерзкого вольнодумца. Купцы, ухмыляясь, шептали друг другу:
— Вот ответ, который сделал бы честь даже самому Ходже Насреддину!..
К полудню весь город знал об этом ответе; продавцы на базаре рассказывали шепотом покупателям, а те передавали дальше, и все говорили при этом: «Вот слова, достойные самого Ходжи Насреддина!»
И никто не знал, что эти слова принадлежали Ходже Насреддину, что он сам, знаменитый и несравненный Ходжа Насреддин, бродит сейчас по городу, голодный, без гроша в кармане, разыскивая родственников или старых друзей, которые бы накормили его и приютили на первое время.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Он не нашел в Бухаре ни родственников, ни старых друзей. Он не нашел даже отчего дома, в котором родился и вырос, играя в тенистом саду, где в осенние прозрачные дни шелестела под ветром желтеющая листва, спелые плоды с глухим, словно бы отдаленным стуком падали на землю, тонкими голосами свистели птицы, солнечные пятна трепетали на благоуханной траве, гудели трудолюбивые пчелы, собирая последнюю дань с увядающих цветов, затаенно жудэчала в арыке вода, рассказывая мальчику свои бесконечные, непонятные сказки… Теперь на этом месте был пустырь: бугры, рытвины, цепкий чертополох, закопченные кирпичи, оплывающие остатки стен, куски истлевших камышовых циновок; ни одной птицы, ни одной пчелы не увидел здесь Ходжа Насреддин! Только из-под камней, о которые он споткнулся, вытекла вдруг маслянистая длинная струя и, тускло блеснув на солнце, скрылась опять под камнями, — это была змея, одинокий и страшный житель пустынных мест, навсегда покинутых человеком.
Потупившись, Ходжа Насреддин долго стоял в молчании; горе сжимало его сердце.
Он услышал за спиной дребезжащий кашель и обернулся.
По тропинке шел через пустырь какой-то старик, согбенный нуждой и заботами. Ходжа Насреддин остановил его:
— Мир тебе, старец, да пошлет тебе аллах еще много лет здоровья и благоденствия. Скажи, чей дом стоял раньше на этом пустыре?
— Здесь стоял дом седельника Шир-Мамеда, — ответил старик. — Я когда-то хорошо знал его. Этот ШирМамед был отцом знаменитого Ходжи Насреддина, о котором ты, путник, наверное, слышал немало.
— Да, я слышал кое-что. Но скажи, куда девался этот седельник Шир-Мамед, отец знаменитого Ходжи Насреддина, куда девалась его семья?
— Тише, сын мой. В Бухаре тысячи и тысячи шпионов, — они могут услышать нас, и тогда мы не оберемся беды. Ты, наверное, приехал издалека и не знаешь, что в нашем городе строго запрещено упоминать имя Ходжи Насреддина, за это сажают в тюрьму. Наклонись ко мне ближе, и я расскажу.
Ходжа Насреддин, скрывая волнение, низко пригнулся к нему.
— Это было еще при старом эмире, — начал старик. — Через полтора года после изгнания Ходжи Насреддина по базару разнесся слух, что он вернулся, тайно проживает в Бухаре и сочиняет про эмира насмешливые песни. Этот слух дошел до эмирского дворца, стражники кинулись искать Ходжу Насреддина, но найти не могли. Тогда эмир повелел схватить отца Ходжи Насреддина, двух братьев, дядю, всех дальних родственников, друзей и пытать до тех пор, пока они не скажут, где скрывается Ходжа Насреддин. Слава аллаху, он послал им столько мужества и твердости, что они смогли промолчать, и наш Ходжа Насреддин не попался в руки эмиру. Но его отец, седельник Шир-Мамед, заболел после пыток и вскоре умер, а все родственники и друзья покинули Бухару, скрываясь от эмирского гнева, и никто не знает, где они сейчас. И тогда эмир приказал разрушить их жилища и выкорчевать сады, дабы истребить в Бухаре самую память о Ходже Насреддине.
— За что же их пытали? — воскликнул Ходжа Насреддин; слезы текли по его лицу, но старик видел плохо и не замечал этих слез. — За что их пытали? Ведь Ходжи Насреддина в то время не было в Бухаре, я это очень хорошо знаю!
— Никто этого не знает! — ответил старик. — Ходжа Насреддин появляется, где захочет, и исчезает, когда захочет. Он везде и нигде, наш несравненный Ходжа Насреддин!
С этими словами старик, охая и кашляя, побрел дальше, а Ходжа Насреддин, закрыв лицо руками, подошел к своему ишаку.
Он обнял ишака, прижался мокрым лицом к его теплой, пахучей шее: «Ты видишь, мой добрый, мой верный друг, — говорил Ходжа Насреддин, — у меня не осталось никого из близких, только ты постоянный и неизменный товарищ в моих скитаниях». И, словно чувствуя горе своего хозяина, ишак стоял смирно, не шевелясь, и даже перестал жевать колючку, которая так и осталась висеть у него на губах.
Но через час Ходжа Насреддин укрепил свое сердце, слезы высохли на его лице. «Ничего! — вскричал он, сильно хлопнув ишака по спине. — Ничего! Меня еще не забыли в Бухаре, меня знают и помнят в Бухаре, и мы сумеем найти здесь друзей! И теперь уж мы сочиним про эмира такую песню, что он лопнет от злости на своем троне, и его вонючие кишки прилипнут к разукрашенным стенам дворца! Вперед, мой верный ишак, вперед!»
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Был послеполуденный душный и тихий час. Дорожная пыль, камни, глиняные заборы и стены — все раскалилось, дышало ленивым жаром, и пот на лице Ходжи Насреддина высыхал раньше, чем он успевал его вытереть.
Ходжа Насреддин с волнением узнавал знакомые улицы, чайханы и минареты. Ничего не изменилось за десять лет в Бухаре, все так же облезшие собаки дремали у водоемов, и стройная женщина, изогнувшись и придерживая смуглой рукой с накрашенными ногтями свою чадру, погружала в темную воду узкий звенящий кувшин. И все так же наглухо были заперты ворота знаменитой медресе Мир-Араб, где под тяжелыми сводами келий ученые улемы и мударрисы, давно позабывшие цвет весенней листвы, запах солнца и говор воды, сочиняют с горящими мрачным пламенем глазами толстые книги во славу аллаха, доказывая необходимость уничтожения до седьмого колена всех, не исповедующих ислама. Ходжа Насреддин ударил ишака пятками, проезжая это страшное место.
Но где же все-таки пообедать? Ходжа Насреддии в третий раз со вчерашнего дня перевязал свой пояс.
— Надо что-то придумать, — сказал он. — Остановимся, мой верный ишак, и подумаем. А вот, кстати, чайхана!
Разнуздав ишака, он пустил его собирать недоеденный клевер у коновязи, а сам, подобрав полы халата, уселся перед арыком, в котором, булькая и пенясь на заворотах, шла густая от глины вода. «Куда, зачем и откуда течет эта вода — она не знает и не думает об этом, — горестно размышлял Ходжа Насреддин. — Я тоже не знаю ни своего пути, ни отдыха, ни дома. Зачем я пришел в Бухару? Куда я уйду завтра? И где же раздобыть полтаньга на обед? Неужели я опять останусь голодным? Проклятый сборщик пошлин, он ограбил меня дочиста и еще имел бесстыдство толковать мне о разбойниках!»
В эту минуту он вдруг увидел виновника своих несчастий. К чайхане подъехал сам сборщик пошлин. Два стражника вели под уздцы арабского жеребца, гнедого красавца с благородным и страстным огнем в темных глазах. Он, пригибая шею, нетерпеливо перебирал тонкими ногами, как будто ему было противно нести на себе жирную тушу сборщика.
Стражники почтительно сгрузили своего начальника, и он вошел в чайхану, где трепещущий от раболепия чайханщик усадил его на шелковые подушки, заварил ему отдельно самого лучшего чаю и подал тонкую пиалу китайской работы. «Неплохо встречают его за мои деньги!» — подумал Ходжа Насреддин.
Сборщик налился чаем до самого горла и вскоре задремал на подушках, наполнив чайхану сопени. ем, храпом и причмокиваниями. Все остальные гости перешли в разговорах на шепот, боясь потревожить его сон. Стражники сели над ним — один справа, а другой слева — и отгоняли веточками назойливых мух, пока не убедились, что сборщик уснул крепко; тогда они перемигнулись, разнуздали коня, бросили ему сноп клевера и, захватив с собою кальян, ушли в глубь чайханы, в темноту, откуда через минуту на Ходжу Насреддина потянуло сладким запахом гашиша: стражники на свободе предавались пороку. «Ну, а мне пора собираться! — решил Ходжа Насреддин, вспомнив утреннее приключение у городских ворот и опасаясь, что стражники, неровен час, узнают его. — Но где же все-таки достану я полтаньга? О всемогущая судьба, столько раз выручавшая Ходжу Насреддина, обрати на него свой благосклонный взор!» В это время его окликнули:
— Эй ты, оборванец!
Он обернулся и увидел на дороге крытую, богато разукрашенную арбу, откуда, раздвинув занавески, выглядывал человек в большой чалме и дорогом халате.
И раньше чем этот человек — богатый купец или вельможа — произнес следующее слово. Ходжа Насреддин уже знал, что его призыв к счастью не остался без ответа: счастье, как всегда, обратило к нему в трудную минуту свой благосклонный взор.
— Мне нравится этот жеребец, — надменно сказал богач, глядя поверх Ходжи Насреддина и любуясь гнедым арабским красавцем. — Скажи мне, продается ли этот жеребец?
— В мире нет такого коня, который бы не продавался, — уклончиво ответил Ходжа Насреддин.
— У тебя в кармане, наверное, не очень много денег, — продолжал богач. — Слушай внимательно. Я не знаю, чей это жеребец, откуда он и кому принадлежал раньше. Я не спрашиваю тебя об этом. С меня достаточно того, что, судя по твоей запыленной одежде, ты приехал в Бухару издалека. С меня этого достаточно. Ты понял?
Ходжа Насреддин, охваченный ликованием и восхищением, кивнул головой: он сразу понял все и даже гораздо больше, чем хотел ему сказать богач. Он думал только об одном: чтобы какая-нибудь глупая муха не заползла в ноздрю или в гортань сборщику пошлин и не разбудила его. О стражниках он беспокоился меньше: они продолжали с увлечением предаваться пороку, о чем свидетельствовали клубы густого зеленого дыма, валившего из темноты.
— Но ты сам понимаешь, — надменно и важно продолжал богач, — что тебе в твоем рваном халате не подобает ездить на таком коне. Это даже было бы опасным для тебя, потому что каждый задал бы себе вопрос: «Откуда взялся у этого нищего такой прекрасный жеребец?» — и ты мог бы легко угодить в тюрьму.
— Ты прав, о высокорожденный! — смиренно ответил Ходжа Насреддин. — Конь действительно слишком хорош для меня. Я в своем рваном халате всю жизнь езжу на ишаке и даже не осмеливаюсь подумать о том, чтобы сесть на такого коня.
Ответ его понравился богачу.
— Это хорошо, что ты при своей бедности не ослеплен гордостью: бедняк должен быть смиренен и скромен, ибо пышные цветы присущи благородному миндалю, но не присущи убогой колючке. Теперь ответь мне — хочешь ли ты получить вот этот кошелек? Здесь ровно триста таньга серебром.
— Еще бы! — воскликнул Ходжа Насреддин, внутренне холодея, потому что зловредная муха все-таки заползла в ноздрю сборщика пошлин: он чихнул и зашевелился. — Еще бы! Кто откажется получить триста таньга серебром? Ведь это все равно что найти кошелек на дороге!
— Ну, положим, на дороге ты нашел совсем другое, — ответил богач, тонко улыбнувшись. — Но то, что ты нашел на дороге, я согласен обменять на серебро. Получи свои триста таньга.
Он протянул Ходже Насреддину увесистый кошелек и подал знак своему слуге, который, почесывая нагайкой спину, молча прислушивался к разговору. Слуга направился к жеребцу. Ходжа Насреддин успел заметить, что слуга, судя по усмешке на его плоской рябой роже и по беспокойным глазам, — отъявленный плут, вполне достойный своего господина. «Три плута на одной дороге — это слишком много, одному пора убираться!» — решил Ходжа Насреддин. Восхваляя благочестие и щедрость богача, он вскочил на ишака и так сильно ударил его пятками, что ишак, несмотря на всю свою леность, взял сразу в галоп.
Обернувшись, Ходжа Насреддин увидел, что рябой слуга привязывает к арбе гнедого арабского жеребца.
Обернувшись еще раз, он увидел, что богач и сборщик пошлин дерут друг друга за бороды, а стражники тщетно стараются разнять их.
Разумный не вмешивается в чужую ссору. Ходжа Насреддин крутил и вилял по всем переулкам, пока не почувствовал себя в безопасности. Он натянул поводья, сдерживая галоп ишака.
— Подожди, подожди, — начал он. — Теперь нам спешить некуда…
Вдруг он услышал вблизи тревожный, перебивчатый цокот копыт.
— Эге! Вперед, мой верный ишак, вперед, выручай! — крикнул Ходжа Насреддин, но было уже поздно: из-за поворота на дорогу выскочил всадник.
Это был рябой слуга. Он скакал на лошади, выпряженной из арбы. Болтая ногами, он промчался мимо Ходжи Насреддина и, круто осадив лошадь, поставил ее поперек дороги.
— Пропусти, добрый человек, — кротко сказал Ходжа Насреддин. — На таких узких дорогах нужно ездить вдоль, а не поперек.
— Ага! — ответил слуга со злорадством в голосе. — Ну, теперь тебе не миновать подземной тюрьмы! Знаешь ли ты, что этот вельможа, владелец жеребца, вырвал у моего господина полбороды, а мой господин разбил ему до крови нос. Завтра же тебя потащат на эмир-ский суд. Поистине, участь твоя горькая, о человек!
— Что ты говоришь?! — воскликнул Ходжа Насреддин. — Из-за чего же могли так сильно поссориться эти почтенные люди? Но зачем ты остановил меня — я не могу быть судьей в их споре! Пускай уж они сами разбираются как-нибудь!
— Довольно болтать! — сказал слуга. — Заворачивай обратно. Придется тебе ответить за этого жеребца.
— Какой жеребец?
— Ты еще спрашиваешь? Тот самый, за которого ты получил от моего господина кошелек серебра.
— Клянусь аллахом, ты ошибаешься, — ответил Ходжа Насреддин. — Жеребец здесь совсем ни при чем. Посуди сам — ты ведь слышал весь разговор. Твой господин, человек щедрый и благочестивый, желая помочь бедняку, спросил: хочу ли я получить триста таньга серебром? — и я ответил, что, конечно, хочу. И он дал мне триста таньга, да продлит аллах дни его жизни! Но предварительно он решил испытать мою скромность и мое смирение, дабы убедиться, что я заслуживаю награды. Он сказал: «Я не спрашиваю, чей это жеребец и откуда он» — желая проверить, не назову ли я себя из ложной гордости хозяином этого жеребца. Я промолчал, и щедрый, благочестивый купец остался доволен этим. Потом он сказал, что такой жеребец был бы слишком хорош для меня, я с ним вполне согласился, и он опять остался доволен. Затем он сказал, что я нашел на дороге то, что может быть обменено на серебро, намекая этим на мое усердие и твердость в исламе, которые я обрел в своих скитаниях по святым местам. И он тогда наградил меня, дабы этим благочестивым делом заранее облегчить себе переход в рай по загробному мосту, что легче волоса и тоньше острия меча, как говорит священный коран. В первой же молитве я сообщу аллаху о благочестивом поступке твоего господина, дабы аллах заранее приготовил для него перила на этом мосту.
Слуга задумался, потом сказал с хитрой усмешкой, от которой Ходже Насреддину стало как-то не по себе:
— Ты прав, о путник! И как это я сразу не догадался, что твой разговор с моим хозяином имеет столь добродетельный смысл! Но если уж ты решил помочь моему господину в переходе по загробному мосту, то лучше, чтобы перила были с двух сторон. Оно выйдет крепче и надежнее. Я тоже с удовольствием помолился бы за моего господина, чтобы аллах поставил перила и с другой стороны.
— Так помолись! — воскликнул Ходжа Насреддин. — Кто мешает тебе? Ты даже обязан это сделать. Разве не повелевает коран рабам и слугам ежедневно молиться за своих господ, не требуя особой награды…
— Заворачивай ишака! — грубо сказал слуга и, тронув лошадь, прижал Ходжу Насреддина к забору. — Ну, живее, не заставляй меня терять попусту время!
— Подожди, — торопливо прервал его Ходжа Насреддин. — Я еще не все сказал. Я собирался прочесть молитву в триста слов, по числу таньга, полученных мною. Но теперь я думаю, что можно обойтись молитвой в двести пятьдесят слов. Перила с моей стороны будут только чуть-чуть потоньше и покороче. А ты прочтешь молитву в пятьдесят слов, и премудрый аллах сумеет из тех же бревен выкроить перила на твою сторону.
— Как же так? — возразил слуга. — Значит, мои перила будут в пять раз короче твоих?
— Но зато они будут в самом опасном месте! — с живостью добавил Ходжа Насреддин.
— Нет! Я не согласен на такие коротенькие перила! — решительно сказал слуга. — Значит, часть моста будет неогороженной! Я весь бледнею и покрываюсь холодным потом при мысли о страшной опасности, угрожающей моему господину! Я полагаю, что мы оба должны прочесть молитвы по сто пятьдесят слов, чтобы перила были с обеих сторон одинаковыми. Ну, пусть они будут тоненькие, зато с двух сторон. А если ты не согласен, то я в этом вижу злой умысел против моего господина — значит, ты хочешь, чтобы он свалился с моста! И я сейчас позову людей, и ты прямым ходом отправишься в подземную тюрьму!
— Тоненькие перила! — в ярости вскричал Ходжа Насреддин, чувствуя как бы слабое пошевеливание кошелька в своем поясе. — По-твоему, достаточно огородить этот мост прутиками! Пойми же, что перила с одной стороны должны быть непременно толще и крепче, дабы купцу было за что ухватиться, если он оступится и будет падать!
— Сама истина говорит твоими устами! — радостно воскликнул слуга. — Пусть они будут толще с моей стороны, а я уж не пожалею труда и прочту молитву в двести слов!
— А в триста не хочешь? — злобно сказал Ходжа Насреддин.
Они долго спорили на дороге. Редкие прохожие, слышавшие обрывки разговора, почтительно кланялись, принимая Ходжу Насреддина и рябого слугу за благочестивых паломников, возвращающихся с поклонения святым местам.
Когда они расставались, кошелек Ходжи Насреддина был легче наполовину: они договорились, что мост, ведущий в рай, должен быть огорожен для купца с двух сторон совершенно одинаковыми по длине и прочности перилами.
— Прощай, путник, — сказал слуга. — Сегодня мы с тобой совершили благочестивое дело.
— Прощай, добрый, преданный и добродетельный слуга, столь пекущийся о спасении души своего хозяина. Скажу еще, что в споре ты не уступишь, наверное, даже самому Ходже Насреддину.
— Почему ты вспомнил о нем? — насторожился слуга.
— Да так. Пришлось к слову, — ответил Ходжа Насреддин, подумав про себя: «Эге!.. Да это, кажется, не простая птица!»
— Может быть, ты приходишься ему каким-нибудь дальним родственником? — спросил слуга. — Или знаешь кого-нибудь из его родственников?
— Нет, я никогда не встречался с ним. И я никого не знаю из его родственников.
— Скажу тебе на ухо, — слуга наклонился в седле, — я прихожусь родственником Ходже Насреддину. Я его двоюродный брат. Мы вместе провели детские годы.
Ходжа Насреддин, окончательно укрепившись в своих подозрениях, ничего не ответил. Слуга нагнулся к нему с другой стороны:
— Его отец, два брата и дядя погибли. Ты, наверное, слышал, путник?
Ходжа Насреддин молчал.
— Какое зверство со стороны эмира! — воскликнул слуга лицемерным голосом.
Но Ходжа Насреддин молчал.
— Все бухарские визири — дураки! — сказал вдруг слуга, трепеща от нетерпения и алчности, ибо за поимку вольнодумцев полагалась от казны большая награда.
Но Ходжа Насреддин упорно молчал.
— И сам наш пресветлый эмир тоже дурак! — сказал слуга. — И еще неизвестно, есть ли на небе аллах или его вовсе не существует.
Но Ходжа Насреддин молчал, хотя ядовитый ответ давно висел на самом кончике его языка. Слуга, обманувшийся в своих надеждах, с проклятием ударил лошадь нагайкой и в два прыжка исчез за поворотом. Все затихло. Только пыль, взметенная копытами, вилась и золотилась в неподвижном воздухе, пронизанная косыми лучами.
«Ну вот, нашелся все-таки родственничек, — насмешливо думал Ходжа Насреддин. — Старик не солгал мне: шпионов действительно развелось в Бухаре больше, чем мух, и надо быть осторожнее, ибо старинная поговорка гласит, что провинившийся язык отрубают вместе с головой».
Так ехал он долго, то омрачаясь при мысли о своем опустевшем наполовину кошельке, то улыбаясь при воспоминании о драке сборщика пошлин с надменным богачом.
ГЛАВА ПЯТАЯ
Достигнув противоположной части города, он остановился, поручил своего ишака заботам чайханщика, а сам, не теряя времени, отправился в харчевню.
Там было тесно, дымно и чадно, стоял шум и гам, жарко пылали печи, и пламя их озаряло потных, оголенных до пояса поваров. Они спешили, кричали, толкая друг друга и раздавая подзатыльники поварятам, которые с безумными глазами метались по всей харчевне, увеличивая давку, галдеж и сутолоку. Булькали огромные котлы, накрытые деревянными пляшущими кругами, сытный пар сгущался под потолком, где с гудением вились рои бесчисленных мух. В сизом чаду яростно шипело, брызгалось масло, светились стенки накаленных жаровен, и жир, капая с вертелов на угли, горел синим душным огнем. Здесь готовили плов, жарили шашлык, варили требуху, пекли пирожки, начиненные луком, перцем, мясом и курдючным салом, которое, растопившись в печи, проступало насквозь через тесто и кипело мелкими пузырьками. Ходжа Насреддин с большим трудом отыскал место и втиснулся так плотно, что люди, которых сдавил он своей спиной и боками, крякнули. Но никто не обиделся и не сказал Ходже Насреддину ни слова, а сам он и подавно не обижался. Он всегда любил жаркую давку базарных харчевен, весь этот нестройный гомон, шутки, смех, крики, толкотню, дружное сопение, жевание и чавканье сотен людей, которым, после целого дня тяжелой работы, некогда разбираться в кушаньях: несокрушимые челюсти все перемелют — и жилы, и хрящи, а луженое брюхо все примет, только подавай, чтобы много было и дешево! Ходжа Насреддин тоже умел закусить основательно: он съел без передышки три миски лапши, три миски плова и еще напоследок два десятка пирожков, которые доедал через силу, верный своему правилу никогда ничего не оставлять в миске, раз деньги все равно заплачены.
Потом он полез к выходу, и когда, работая изо всех сил локтями, выбрался наконец на воздух, то был весь мокрый. Члены его ослабли и растомились, как будто он только что побывал в бане, в руках у дюжего мойщика. Вялым шагом, отяжелев от еды и жары, наскоро добрался он до чайханы, а добравшись — заказал себе чаю и блаженно растянулся на кошмах. Веки его смыкались, в голове плыли тихие приятные мысли: «У меня сейчас много денег; хорошо бы пустить их в оборот и открыть какую-нибудь мастерскую — горшечную или седельную; я ведь знаю эти ремесла. Хватит мне, в самом деле, скитаться. Разве я хуже и глупее других, разве у меня не может быть доброй, красивой жены, разве не может быть у меня сына, которого носил бы я на руках? Клянусь бородой пророка, из этого горластого мальчишки выйдет отъявленный плут, я уж постараюсь передать ему свою мудрость! Да, решено: Ходжа Насреддин меняет свою беспокойную жизнь. Для начала я должен купить горшечную или седельную мастерскую…»
Он занялся подсчетами. Хорошая мастерская стоила самое меньшее триста таньга, у него же было сто пятьдесят. С проклятиями он вспоминал рябого слугу:
«Да поразит аллах слепотой этого разбойника, он отнял у меня как раз ту половину, которой недостает сейчас для начала!»
И удача опять поспешила на помощь ему. «Двадцать таньга!» — вдруг сказал кто-то, и вслед за этими словами Ходжа Насреддин услышал стук костей, брошенных на медный поднос.
На краю помоста, у самой коновязи, где был привязан ишак, сидели плотным кольцом люди, а чайханщик стоял над ними, заглядывая сверху через головы.
«Игра! — догадался Ходжа Насреддин, приподнимаясь на локте. — Надо посмотреть хоть издали. Сам я, конечно, играть не буду: я не такой дурак! Но почему не посмотреть умному человеку на дураков?»
Он встал и подошел к играющим.
— Глупые люди! — шепотом сказал он чайханщику. — Они рискуют последним в надежде приобрести большее. И разве Магомет не запретил мусульманам денежных игр? Слава богу, я избавлен от этой пагубной страсти… Как везет, однако, этому рыжему игроку: он выигрывает четвертый раз подряд… Смотри, смотри — он в пятый раз выиграл! О безумец! Он обольщен ложным призраком богатства, между тем нищета уже вырыла яму на его пути. Что?… Он в шестой раз выиграл!.. Я никогда еще не видел, чтобы человеку так везло. Смотри, он ставит опять! Поистине, нет предела человеческому легкомыслию; не может же он подряд выигрывать! Вот так и гибнут люди, поверив в ложное счастье! Следовало бы проучить этого рыжего. Ну, пусть он только выиграет в седьмой раз, тогда я сам поставлю против него, хотя в душе я враг всяких денежных игр и давно бы запретил их на месте эмира!..
Рыжий игрок бросил кости и в седьмой раз выиграл.
Ходжа Насреддин решительно шагнул вперед, раздвинул игроков и сел в кольцо.
— Я хочу сыграть с тобой, — сказал он счастливцу, взял кости и быстро, опытным глазом, проверил их со всех сторон.
Ходжа Насреддин в ответ вынул кошелек, отложил на всякий случай в карман двадцать пять таньга, остальное высыпал. Серебро зазвенело и запело на медном подносе. Игроки встретили ставку легким взволнованным гулом: начиналась большая игра.
Рыжий взял кости и долго тряс, не решаясь метнуть. Все затаили дыхание, даже ишак вытянул морду и насторожил уши. Слышался только стук костей в кулаке рыжего игрока — больше ничего. И от этого сухого стука вступала в живот и в ноги Ходжи Насреддина истомная слабость. А рыжий все тряс, придерживая рукав халата, и не мог решиться.
Наконец он метнул. Игроки подались вперед и сейчас же откинулись, вздохнув все разом, единой грудью. Рыжий побледнел и застонал сквозь сжатые зубы.
На костях было всего три очка — верный проигрыш, ибо двойка выбрасывается так же редко, как и двенадцать, а все остальное годилось Ходже Насреддину.
Встряхивая в кулаке кости, он мысленно благодарил судьбу, столь благосклонную к нему в этот день. Но он позабыл, что судьба своенравна и непостоянна и может с легкостью изменить, если ей слишком надоедают. Она решила проучить самоуверенного Ходжу Насреддина и своим орудием избрала ишака, вернее, его хвост, украшенный на конце колючками и репьями. Повернувшись задом к играющим, ишак взмахнул хвостом, задел по руке своего хозяина, кости выскочили, и в тот же миг рыжий игрок с коротким, придушенным воплем упал на поднос, накрыв собою деньги.
Ходжа Насреддин выбросил два очка.
Долго сидел он, окаменев, беззвучно шевеля губами, — все качалось и плыло перед его остановившимся взором, и странный звон стоял в его ушах.
Вдруг он вскочил, схватил палку и начал дубасить ишака, бегая за ним вокруг коновязи.
— Проклятый ишак, о сын греха, о вонючая тварь и позор всего живущего на земле! — кричал Ходжа Насреддин. — Мало того, что ты играешь в кости на деньги своего хозяина, но ты еще и проигрываешь! Да облезет твоя подлая шкура, да пошлет тебе всемогущий аллах яму на пути, чтобы ты поломал свои ноги; когда же ты наконец издохнешь и я избавлюсь от созерцания твоей гнусной морды?!
Ишак ревел, игроки хохотали, и громче всех — рыжий, окончательно поверивший в свое счастье.
— Сыграем еще, — сказал он, когда Ходжа Насреддин, утомившись и запыхавшись, отбросил палку. — Сыграем еще: у тебя осталось двадцать пять таньга.
При этом он выставил вперед левую ногу и слегка пошевелил ею в знак пренебрежения к Ходже Насреддину.
— Что ж, сыграем! — ответил Ходжа Насреддин, решив, что теперь уж все равно: там, где потеряны сто двадцать таньга, нет смысла жалеть последние двадцать пять.
Он метнул небрежно, не глядя, — и выиграл.
— На все! — предложил рыжий, бросив на поднос свой проигрыш.
И Ходжа Насреддин выиграл опять.
Но рыжий не хотел поверить, что счастье повернулось спиной к нему:
— На все!
Так сказал он семь раз подряд, и все семь раз проиграл. Поднос был полон денег. Игроки замерли, — только блеск в глазах свидетельствовал о внутреннем огне, пожиравшем их.
— Ты не можешь выигрывать подряд, если сам шайтан не помогает тебе! — вскричал рыжий. — Ты должен когда-нибудь проиграть! Здесь на подносе твоих денег тысяча шестьсот таньга! Согласен ли ты метнуть еще раз на все? Вот деньги, которые я приготовил, чтобы купить завтра на базаре товар для моей лавки, — я ставлю эти деньги против тебя!
Он достал маленький запасной кошелек, набитый золотом.
— Клади на поднос свое золото! — вскричал разгорячившийся Ходжа Насреддин.
Никогда еще в этой чайхане не было такой большой игры. Чайханщик забыл о своих давно вскипевших кумганах, игроки дышали тяжело и прерывисто. Первым бросил кости рыжий и сразу зажмурился, — он боялся взглянуть.
— Одиннадцать! — закричали все хором. Ходжа Насреддин понял, что погиб: спасти его могли только двенадцать.
— Одиннадцать! Одиннадцать! — твердил в неистовой радости рыжий игрок. — Ты видишь — у меня одиннадцать! Ты проиграл! Ты проиграл!
Ходжа Насреддин, холодея, взял кости и уже приготовился их метнуть, но вдруг остановился.
— Повернись-ка задом! — сказал он ишаку. — Ты сумел проиграть на трех очках, сумей же теперь выиграть на одиннадцати, иначе я немедля отведу тебя на живодерню!
Он взял в левую руку хвост ишака и ударил себя этим хвостом по правой руке, в которой были зажаты кости.
Всеобщий вопль потряс чайхану, а сам чайханщик схватился за сердце и в изнеможении опустился на пол.
На костях было двенадцать очков.
Глаза рыжего выкатились из орбит, остекленели на бледном лице. Он медленно встал и, восклицая:
«О, горе мне, горе!» — вышел, пошатываясь, из чайханы.
И говорят, что с тех пор его не видели больше в городе: он убежал в пустыню и там, страшный, заросший весь диким волосом, бродил в песках и колючем кустарнике, беспрестанно восклицая: «О, горе мне, горе!» — пока наконец не был съеден шакалами. И никто не пожалел о нем, потому что он был человек жестокий и несправедливый и причинил много зла, обыгрывая доверчивых простаков.
А Ходжа Насреддин, уложив в переметные сумки выигранное богатство, обнял ишака, крепко поцеловал в теплый нос и угостил вкусными, свежими лепешками, чему ишак немало удивился, потому что всего за пять минут перед этим получил от своего хозяина совсем другое.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Памятуя мудрое правило, что лучше держаться подальше от людей, знающих, где лежат твои деньги, Ходжа Насреддин не стал задерживаться в чайхане и поехал на базарную площадь. Время от времени он оглядывался — не следят ли за ним, ибо на лицах игроков да и самого чайханщика не лежала печать добродетели.
Ехать ему было радостно. Теперь он сможет купить любую мастерскую, две мастерские, три мастерские. Так и решил он сделать. «Я куплю четыре мастерские:
Гончарную, седельную, портновскую и сапожную и посажу в каждую по два мастера, а сам буду только получать деньги. Через два года я разбогатею, куплю дом с фонтанами в саду, повешу везде золотые клетки с певчими птицами, у меня будет две или даже три жены и по три сына от каждой…»
Он с головой погрузился в сладостную реку мечтаний. Между тем ишак, не чувствуя поводьев, воспользовался задумчивостью хозяина и, встретив на пути мостик, не пошел по нему, подобно всем другим ишакам, а свернул в сторону и, разбежавшись, прыгнул прямо через канаву. «И когда мои дети вырастут, я соберу их и скажу… — думал в это время Ходжа Насреддин. — Но почему я лечу по воздуху? Неужели аллах решил превратить меня в ангела и приделал мне крылья?»
В ту же секунду искры, посыпавшиеся из глаз, убедили Ходжу Насреддина, что крыльев у него нет. Вылетев из седла, он шлепнулся на дорогу, сажени на две впереди ишака.
Когда он с кряхтеньем и охами встал, весь перепачканный пылью, ишак, ласково пошевеливая ушами и сохраняя на морде самое невинное выражение, подошел к нему, как бы приглашая снова занять место в седле.
— О ты, посланный мне в наказание за моих грехи и за грехи моего отца, деда и прадеда, ибо, клянусь правотой ислама, несправедливо было бы столь тяжко наказывать человека за одни только собственные его грехи! — начал Ходжа Насреддин дрожащим от негодования голосом. — О ты, презренная помесь паука и гиены! О ты, который…
Но тут он осекся, заметив каких-то людей, сидевших неподалеку в тени полуразрушенного забора.
Проклятья замерли на губах Ходжи Насреддина.
Он понимал, что человек, попавший на виду у других в смешное и непочтенное положение, должен сам смеяться громче всех над собой.
Ходжа Насреддин подмигнул сидящим и широко улыбнулся, показав сразу все свои зубы.
— Эге! — сказал он громко и весело. — Вот это я славно полетел! Скажите, сколько раз я перевернулся, а то я сам не успел сосчитать. Ах ты, шалунишка! — продолжал он, добродушно похлопывая ишака ладонью, в то время как руки чесались хорошенько отдуть его плетью, — ах ты, шалунишка! Он у меня такой: чуть зазеваешься, и он обязательно уж что-нибудь сотворит!
Ходжа Насреддин залился веселым смехом, но с удивлением заметил, что никто не вторит ему. Все продолжали сидеть с опущенными головами и омраченными лицами, а женщины, державшие на руках младенцев, тихо плакали.
«Здесь что-то не так», — сказал себе Ходжа Насреддин и подошел ближе.
— Послушай, почтенный старец, — обратился он к седобородому старику с изможденным лицом, — поведай мне, что случилось? Почему я не вижу улыбок, не слышу смеха, почему плачут женщины? Зачем вы сидите здесь на дороге в пыли и жаре, разве не лучше сидеть дома в прохладе?
— Дома хорошо сидеть тому, у кого есть дом, — скорбно ответил старик. — Ах, прохожий, не спрашивай — горе велико, а помочь ты все равно не сможешь. Вот я, старый, дряхлый, молю сейчас бога, чтобы он поскорее послал мне смерть.
— К чему такие слова! — укоризненно сказал Ходжа Насреддин. — Человек никогда не должен думать об этом. Поведай мне свое горе и не смотри, что я беден с виду. Может быть, я сумею помочь тебе.
— Мой рассказ будет кратким. Всего час назад по нашей улице прошел ростовщик Джафар в сопровождении двух эмирских стражников. А я должник ростовщика Джафара, и завтра утром истекает срок моего долга. И вот я изгнан из своего дома, в котором прожил всю жизнь, и нет больше у меня семьи и нет угла, где бы мог я преклонить голову… А все имущество мое: дом, сад, скот и виноградники — будет продано завтра Джафаром.
— И много ты ему должен? — спросил Ходжа Насреддин.
— Очень много, прохожий. Я должен ему двести пятьдесят таньга.
— Двести пятьдесят таньга! — воскликнул Ходжа Насреддин. — И человек желает себе смерти из-за какихто двухсот пятидесяти таньга! Ну, ну, стой смирно, — добавил он, обращаясь к ишаку и развязывая переметную сумку. — Вот тебе, почтенный старец, двести пятьдесят таньга, отдай их этому ростовщику, выгони его пинками из своего дома и доживай свои дни в покое и благоденствии.
Услышав звон серебра, все встрепенулись, а старик не мог вымолвить слова и только глазами, в которых сверкали слезы, благодарил Ходжу Насреддина.
— Вот видишь, а ты еще не хотел рассказывать о своем горе, — сказал Ходжа Насреддин, отсчитывая последнюю монету и думая про себя: «Ничего, вместо восьми мастеров я найму только семь, с меня и этого хватит!»
Вдруг женщина, сидевшая рядом со стариком, бросилась в ноги Ходже Насреддину и протянула к нему с громким плачем своего ребенка.
— Посмотри! — сказала она сквозь рыдания. — Он болен, губы его пересохли и лицо пылает. И он умрет теперь, мой бедный мальчик, где-нибудь на дороге, ибо меня выгнали из моего дома.
Ходжа Насреддин взглянул на исхудавшее, бледное личико ребенка, на его прозрачные руки, потом обвел взглядом лица сидящих. И когда он вгляделся в эти лица, иссеченные морщинами, измятые страданием, и увидел глаза, потускневшие от бесконечных слез, — словно горячий нож вонзился в его сердце, мгновенная судорога перехватила горло, кровь жаркой волной бросилась в лицо. Он отвернулся.
— Я вдова, — продолжала женщина. — Мой муж, умерший полгода назад, был должен ростовщику двести таньга, и по закону долг перешел на меня.
— Мальчик в самом деле болен, — сказал Ходжа Насреддин. — И вовсе не следует держать его на солнцепеке, ибо солнечные лучи сгущают кровь в жилах, как говорит об этом Авиценна, что, конечно, не полезно мальчику. Вот тебе двести таньга, возвращайся скорее домой, положи ему примочку на лоб; вот тебе еще пятьдесят таньга, чтобы ты могла позвать лекаря и купить лекарства.
Про себя подумал: «Можно отлично обойтись и шестью мастерами».
Но в ноги ему рухнул огромного роста бородатый каменщик, семью которого завтра должны были продать в рабство за долг ростовщику Джафару в четыреста тавьга… «Пять мастеров, конечно, маловато», — подумал Ходжа Насреддин, развязывая свою сумку. Не успел он ее завязать, как еще две женщины упали на колени перед ним, и рассказы их были столь жалобны, что Ходжа Насреддин, не колеблясь, наделил их деньгами, достаточными для расплаты с ростовщиком. Увидев, что оставшихся денег едва-едва хватит на содержание трех мастеров, он решил, что в таком случае не стоит и связываться с мастерскими, и щедрой рукой принялся раздавать деньги остальным должникам ростовщика Джафара.
В сумке осталось не больше пятисот таньга. И тогда Ходжа Насреддин заметил в стороне еще одного человека, который не обратился за помощью, хотя на лице его было ясно написано горе.
— Эй ты, послушай! — позвал Ходжа Насреддин. — Зачем ты сидишь здесь? Ведь за тобой нет долга ростовщику?
— Я должен ему, — глухо сказал человек. — Завтра я сам пойду в цепях на невольничий рынок.
— Почему же ты молчал до сих пор?
— О щедрый, благодетельный путник, я не знаю, кто ты. Святой ли Богаэддин, вышедший из своей гробницы, чтобы помочь беднякам, или сам Гарун-альРашид? Я не обратился к тебе только потому, что и без меня ты уже очень сильно потратился, а я должен больше всех — пятьсот таньга, и я боялся, что если ты дашь мне, то не хватит старикам и женщинам.
— Ты справедлив, благороден и совестлив, — сказал растроганный Ходжа Насреддин. — Но я тоже справедлив, благороден и совестлив, и, клянусь, ты не пойдешь завтра в цепях на невольничий рынок. Держи полу!
Он высыпал из переметной сумки все деньги до последней таньга. Тогда человек, придерживая левой рукой полу халата, обнял правой рукой Ходжу Насреддина и припал в слезах к его груди.
Ходжа Насреддин обвел взглядом всех спасенных людей, увидел улыбки, румянец на лицах, блеск в глазах.
— А ты в самом деле здорово полетел со своего ишака, — сказал вдруг огромный бородатый каменщик, захохотав, и все разом захохотали — мужчины грубыми голосами, а женщины — тонкими, и заулыбались дети, протягивая ручонки к Ходже Насреддину, а сам он смеялся громче всех.
— О! — говорил он, корчась от смеха, — вы еще не знаете, какой это ишак! Это такой проклятый ишак!..
— Нет! — перебила женщина с больным ребенком на руках. — Не говори так про своего ишака. Это самый умный, самый благородный, самый драгоценный в мире ишак, равных ему никогда еще не было и не будет. Я согласна всю жизнь ухаживать за ним, кормить его отборным зерном, никогда не утруждать работой, чистить скребницей, расчесывать хвост ему гребнем. Ведь если бы этот несравненный и подобный цветущей розе ишак, наполненный одними лишь добродетелями, не прыгнул через канаву и не выбросил тебя из седла, о путник, явившийся перед нами, как солнце во мгле, — ты проехал бы мимо, не заметив нас, а мы не посмели бы остановить тебя!
— Она права, — глубокомысленно заметил старик. — Мы во многом обязаны своим спасением этому ишаку, который поистине украшает собою мир и выделяется, как алмаз, среди всех других ишаков.
Все начали громко восхвалять ишака и наперебой совали ему лепешки, жареную кукурузу, сушеные абрикосы и персики. Ишак, отмахиваясь хвостом от назойливых мух, невозмутимо и важно принимал подношения, однако заморгал все-таки глазами при виде плетки, которую исподтишка показывал ему Ходжа Насреддин.
Но время шло своим чередом, удлинились тени, краснолапые аисты, крича и хлопая крыльями, опускались в гнезда, откуда навстречу им тянулись жадно раскрытые клювы птенцов.
Ходжа Насреддин начал прощаться.
Все кланялись и благодарили его:
— Спасибо тебе. Ты понял наше горе.
— Еще бы мне не понять, — ответил он, — если я сам не далее как сегодня потерял четыре мастерских, где у меня работали восемь искуснейших мастеров, дом и сад, в котором били фонтаны и висели на деревьях золотые клетки с певчими птицами. Еще бы мне не понять!
Старик прошамкал своим беззубым ртом:
— Мне нечем отблагодарить тебя, путник. Вот единственное, что захватил я, покидая дом. Это — коран, священная книга; возьми ее, и да будет она тебе путеводным огнем в житейском море.
Ходжа Насреддин относился к священным книгам без всякого почтения, но, не желая обидеть старика, взял коран, уложил в переметную сумку и вскочил в седло.
— Имя, имя! — закричали все хором. — Скажи нам свое имя, чтобы мы знали, кого благодарить в молитвах.
— Зачем вам знать мое имя? Истинная добродетель не нуждается в славе, что же касается молитв, то у аллаха есть много ангелов, извещающих его о благочестивых поступках… Если же ангелы ленивы и нерадивы и спят где-нибудь на мягких облаках, вместо того чтобы вести счет всем благочестивым и всем богохульным делам на земле, то молитвы ваши все равно не помогут, ибо аллах был бы просто глуп, если бы верил людям на слово, не требуя подтверждения от доверенных лиц.
Одна из женщин вдруг тихо ахнула, за ней — вторая, потом старик, встрепенувшись, уставился во все глаза на Ходжу Насреддина. Но Ходжа Насреддин торопился и ничего не заметил.
— Прощайте. Да пребудут мир и благоденствие над вами.
Сопровождаемый благословениями, он скрылся за поворотом дороги.
Оставшиеся молчали, в глазах у всех светилась одна мысль.
Молчание нарушил старик. Он сказал проникновенно и торжественно:
— Только один человек во всем мире может совершить такой поступок, и только один человек в мире умеет так разговаривать, и только один человек в мире носит в себе такую душу, свет и тепло которой обогревают всех несчастных и обездоленных, и этот человек — он, наш…
— Молчи! — быстро перебил второй. — Или ты забыл, что заборы имеют глаза, камни имеют уши, и многие сотни собак кинулись бы по его следу.
— Пусть мне лучше вырвут язык, чем я произнесу где-нибудь вслух его имя! — сказала женщина с больным ребенком на руках.
— Я буду молчать, — воскликнула вторая женщина, — ибо я согласна скорее умереть сама, чем подарить ему нечаянно веревку!
Так сказали все, кроме бородатого и могучего каменщика, который не отличался остротой ума и, прислушиваясь к разговорам, никак не мог понять, почему собаки должны бегать по следам этого путника, если он не мясник и не продавец вареной требухи; если же этот путник канатоходец, то почему имя его так запретно для произнесения вслух, и почему женщина согласна скорее умереть, чем подарить своему спасителю веревку, столь необходимую в его ремесле? Здесь каменщик совсем уж запутался, сильно засопел, шумно вздохнул и решил больше не думать, опасаясь сойти с ума.
Ходжа Насреддин уехал тем временем далеко, а перед его глазами все стояли изможденные лица бедняков; он вспоминал больного ребенка, лихорадочный румянец на его щеках и запекшиеся в жару губы; вспоминал седины старика, выброшенного из родного дома, — и ярость поднималась из глубины его сердца.
Он не мог усидеть в седле, спрыгнул и пошел рядом с ишаком, отшвыривая пинками попадавшиеся под ноги камни.
— Ну, подожди, ростовщик, подожди! — шептал он, и зловещий
огонь разгорался в его черных глазах. — Мы встретимся, и твоя
участь будет горька! И ты, эмир, — продолжал он, — трепещи
и бледней, эмир, ибо я. Ходжа Насреддин, в Бухаре! О презренные пиявки,
сосущие кровь из моего несчастного народа, о жадные гиены и вонючие
шакалы, не вечно вам блаженствовать и не вечно народу мучиться! Что же
касается тебя, ростовщик Джафар, то пусть на веки веков покроется мое
имя позором, если я не расквитаюсь с тобой за все горе, которое
причиняешь ты беднякам!
Вы
читали текст повести Леонида Соловьева: Повесть о Ходже Насреддине: Возмутитель спокойствия.
Классика
литературы (сатиры и юмора) из коллекции рассказов и произведений известных авторов:
писатель Леонид Васильевич Соловьев.
.................
Тридцать пятый год своей жизни Ходжа Насреддин
встретил впути. Больше десяти лет провел он в изгнании, странствуя
изгорода в город, из одной страны в другую, пересекая
моря ипустыни, ночуя как придется -- на голой земле у
скудногопастушеского костра, или в тесном караван-сарае, где в
пыльнойтемноте до утра вздыхают и чешутся верблюды и глухо
позвякиваютбубенцами, или в чадной, закопченной чайхане, среди
лежащихвповалку водоносов, нищих, погонщиков и прочего бедного
люда, снаступлением рассвета наполняющего своими
пронзительнымикриками базарные площади и узкие улички городов. Нередко
уда-"валось ему ночевать и на мягких шелковых подушках в
гаремекакого-нибудь иранского вельможи, который как раз в эту
ночьходил с отрядом стражников по всем чайханам и караван-сараям,-разыскивая бродягу и богохульника Ходжу Насреддина,
чтобыпосадить его на кол... Через решетку окна виднелась
узкаяполоска неба, бледнели звезды, предутренний ветерок
легко инежно шумел по листве, на подоконнике начинали
ворковать ичистить перья веселые горлинки. И Ходжа Насреддин,
целуяутомленную красавицу, говорил: -- Пора. Прощай, моя несравненная жемчужина, и не
забывайменя. -- Подожди! -- отвечала она, смыкая прекрасные руки на
егошее.-- Разве ты уходишь совсем? Но почему? Послушай,
сегоднявечером, когда стемнеет, я опять пришлю за тобой старуху.-- Нет. Я уже давно забыл то время, когда проводил двеночи подряд под одной крышей. Надо ехать, я очень спешу. -- Ехать? Разве у тебя есть какие-нибудь неотложные
дела вдругом городе? Куда ты собираешься ехать? -- Не знаю. Но уже светает, уже открылись городские
воротаи двинулись в путь первые караваны. Ты слышишь --
звенятбубенцы верблюдов! Когда до меня доносится этот звук, то
словноджины вселяются в мои ноги, и я не могу усидеть на месте! -- Уходи, если так! -- сердито говорила красавица,
тщетнопытаясь скрыть слезы, блестевшие на ее длинных ресницах.--
Носкажи мне хоть свое имя на прощание. -- Ты хочешь знать мое имя? Слушай, ты провела
ночь сХоджой Насреддином! Я -- Ходжа Насреддин,
возмутительспокойствия и сеятель раздоров, тот самый, о котором
ежедневнокричат глашатаи на всех площадях и базарах, обещая
большуюнаграду за его голову. Вчера обещали три тысячи туманов,
и яподумал даже -- не продать ли мне самому свою
собственнуюголову за такую хорошую цену. Ты смеешься, моя звездочка,
ну,дай мне скорее в последний раз твои губы. Если бы я мог,
топодарил бы тебе изумруд, но у меня нет изумруда,-- возьми
вотэтот простой белый камешек на память! Он натягивал свой рваный халат, прожженный во
многихместах искрами дорожных костров, и удалялся потихоньку.
Задверью громко храпел ленивый, глупый евнух в чалме и
мягкихтуфлях с загнутыми кверху носами -- нерадивый страж главного
водворце сокровища, доверенного ему. Дальше, врастяжку на
коврахи кошмах, храпели стражники, положив головы на свои
обнаженныеятаганы. Ходжа Насреддин прокрадывался на цыпочках
мимо, ивсегда благополучно, словно бы становился на это
времяневидимым. И опять звенела, дымилась белая каменистая дорога
подбойкими копытами его ишака. Над миром в синем небе
сиялосолнце; Ходжа Насреддин мог не щурясь смотреть на
него.Росистые поля и бесплодные пустыни, где белеют
полузанесенныепеском верблюжьи кости, зеленые сады и пенистые реки,
хмурыегоры и зеленые пастбища, слышали песню Ходжи Насреддина.
Онуезжал все дальше и дальше, не оглядываясь назад, не жалея
обоставленном и не опасаясь того, что ждет впереди. Ю А в покинутом городе навсегда оставалась жить
память онем. Вельможи и муллы бледнели от ярости, слыша его
имя;водоносы, погонщики, ткачи, медники и седельники, собираясь
повечерам в чайханах, рассказывали друг другу смешные
истории оего приключениях, из которых он всегда выходил
победителем;томная красавица в гареме часто смотрела на белый
камешек ипрятала его в перламутровый ларчик, услышав шаги
своегогосподина. -- Уф! -- говорил толстый вельможа и, пыхтя и
сопя,начинал стаскивать свой парчовый халат.-- Мы все
вконецизмучились с этим проклятым бродягой Ходжой Насреддином:
онвозмутил и взбаламутил все государство! Я получил
сегодняписьмо от моего старинного друга, уважаемого
правителяХорасанской округи. Подумать только -- едва этот бродяга
ХоджаНасреддин появился в его городе, как сразу же кузнецы
пересталиплатить налоги, а содержатели харчевен отказались
бесплатнокормить стражников. Мало того, этот вор, осквернитель
ислама исын греха, осмелился забраться в гарем хорасанского
правителя иобесчестить его любимую жену! Поистине, мир еще не
видывалподобного преступника! Жалею, что этот презренный оборванец
непопытался проникнуть в мой гарем, а то бы его
головадавным-давно торчала на шесте посредине главной площади! Красавица молчала, затаенно улыбалась,-- ей было и
смешнои грустно. А дорога все звенела, дымилась под копытами
ишака. Извучала песня Ходжи Насреддина. За десять лет он побывал
всюду:в Багдаде, Стамбуле и Тегеране, в Бахчисарае,
Эчмиадзине иТбилиси, в Дамаске и Трапезунде, он знал все эти города и
ещевеликое множество других, и везде он оставил по себе память. Теперь он возвращался в свой родной
город, вБухару-и-Шериф, в Благородную Бухару, где
рассчитывал,скрываясь под чужим именем, отдохнуть немного от
бесконечныхскитаний.
Текущая страница: 1 (всего у книги 16 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]
Леонид Васильевич Соловьев
Возмутитель спокойствия
Памяти моего незабвенного друга Мумина Адилова, погибшего 18 апреля 1930 года в горном кишлаке Нанай от подлой вражеской пули, посвящаю, благоговея перед его чистой памятью, эту книгу.
В нем были многие и многие черты Ходжи Насреддина – беззаветная любовь к народу, смелость, честное лукавство и благородная хитрость, – когда я писал эту книгу, не один раз мне казалось в ночной тишине, что его тень стоит за моим креслом и направляет мое перо.
Он похоронен в Канибадаме. Я посетил недавно его могилу; дети играли вокруг холма, поросшего весенней травой и цветами, а он спал вечным сном и не ответил на призывы моего сердца…
И сказал ему я: «Для радости тех, что живут со мною на земле, я напишу книгу, – пусть на ее листы не дуют холодные ветры времени, пусть светлая весна моих стихов никогда но сменяется унылой осенью забвенья!..» И – посмотри! – еще розы в саду не осыпались, и я еще хожу без клюки, а книга «Гюлистан», что значит «Цветник роз», уже написана мною, и ты читаешь ее…
Саади
Эту историю передал нам Абу-Омар-Ахмед-ибн-Мухаммед со слов Мухаммеда-ибн-Али-Рифаа, ссылавшегося на Али-ибн-Абд-аль-Азиза, который ссылался на Абу-Убейда-аль-Хасима-ибн-Селяма, говорившего со слов своих наставников, а последний из них опирается па Омара-ибн-аль-Хаттаба и сына его Абд-Аллаха, – да будет доволен аллах ими обоими!
Ибн-Хазм, «Ожерелье голубки»
Часть первая
Рассказывают также, что один простак шел, держа в руке узду своего осла, которого он вел за собою.
Триста восемьдесят восьмая ночь Шахразады
Глава первая
Тридцать пятый год своей жизни Ходжа Насреддин встретил в пути.
Больше десяти лет провел он в изгнании, странствуя из города в город, из одной страны в другую, пересекая моря и пустыни, ночуя как придется – на голой земле у скудного пастушеского костра или в тесном караван-сарае, где в пыльной темноте до утра вздыхают и чешутся верблюды и глухо позвякивают бубенцами, или в чадной, закопченной чайхане, среды лежащих вповалку водоносов, нищих, погонщиков и прочего бедного люда, с наступлением рассвета наполняющего своими пронзительными криками базарные площади и узкие улички городов. Нередко удавалось ему ночевать и на мягких шелковых подушках в гареме какого-нибудь иранского вельможи, который как раз в эту ночь ходил с отрядом стражников по всем чайханам и караван-сараям, разыскивая бродягу и богохульника Ходжу Насреддина, чтобы посадить его на кол… Через решетку окна виднелась узкая полоска неба, бледнели звезды, предутренний ветерок легко и нежно шумел по листве, на подоконнике начинали ворковать и чистить перья веселые горлинки. И Ходжа Насреддин, целуя утомленную красавицу, говорил:
– Пора. Прощай, моя несравненная жемчужина, и не забывай меня.
– Подожди! – отвечала она, смыкая прекрасные руки на его шее. – Разве ты уходишь совсем? Но почему? Послушай, сегодня вечером, когда стемнеет, я опять пришлю за тобой старуху.
– Нет. Я уже давно забыл то время, когда проводил две ночи подряд под одной крышей. Надо ехать, я очень спешу.
– Ехать? Разве у тебя есть какие-нибудь неотложные дела в другом городе? Куда ты собираешься ехать?
– Не знаю. Но уже светает, уже открылись городские ворота и двинулись в путь первые караваны. Ты слышишь – звенят бубенцы верблюдов!.. Когда до меня доносится этот звук, то словно джинны вселяются в мои ноги, и я не могу усидеть на месте!
– Уходи, если так! – сердито говорила красавица, тщетно пытаясь скрыть слезы, блестевшие на ее длинных ресницах. – Но скажи мне хоть свое имя на прощание.
– Ты хочешь знать мое имя? Слушай, ты провела ночь с Ходжой Насреддином! Я Ходжа Насреддин, возмутитель спокойствия и сеятель раздоров, тот самый, о котором ежедневно кричат глашатаи на всех площадях и базарах, обещая большую награду за его голову. Вчера обещали три тысячи туманов, и я подумал даже – не продать ли мне самому свою собственную голову за такую хорошую цену. Ты смеешься, моя звездочка, ну, дай мне скорее в последний раз твои губы. Если бы я мог, то подарил бы тебе изумруд, но у меня нет изумруда, – возьми вот этот простой белый камешек на память!
Он натягивал свой рваный халат, прожженный во многих местах искрами дорожных костров, и удалялся потихоньку. За дверью громко храпел ленивый, глупый евнух в чалме и мягких туфлях с загнутыми кверху носами – нерадивый страж главного во дворце сокровища, доверенного ему. Дальше, врастяжку на коврах и кошмах, храпели стражники, положив головы на свои обнаженные ятаганы. Ходжа Насреддин прокрадывался на цыпочках мимо, и всегда благополучно, словно бы становился на это время невидимым.
И опять звенела, дымилась белая каменистая дорога под бойкими копытами его ишака. Над миром в синем небе сияло солнце; Ходжа Насреддин мог не щурясь смотреть на него. Росистые поля и бесплодные пустыни, где белеют полузанесенные песком верблюжьи кости, зеленые сады и пенистые реки, хмурые горы и зеленые пастбища слышали песню Ходжи Насреддина. Он уезжал все дальше и дальше, не оглядываясь назад, не жалея об оставленном и не опасаясь того, что ждет впереди.
А в покинутом городе навсегда оставалась жить память о нем.
Вельможи и муллы бледнели от ярости, слыша его имя; водоносы, погонщики, ткачи, медники и седельники, собираясь по вечерам в чайханах, рассказывали друг другу смешные истории о его приключениях, из которых он всегда выходил победителем; томная красавица в гареме часто смотрела на белый камешек и прятала его в перламутровый ларчик, услышав шаги своего господина.
– Уф! – говорил толстый вельможа и, пыхтя и сопя, начинал стаскивать свой парчовый халат. – Мы все вконец измучились с этим проклятым бродягой Ходжой Насреддином: он возмутил и взбаламутил все государство! Я получил сегодня письмо от моего старинного друга, уважаемого правителя Хорасанской округи. Подумать только – едва этот бродяга Ходжа Насреддин появился в его городе, как сразу же кузнецы перестали платить налоги, а содержатели харчевен отказались бесплатно кормить стражников. Мало того – этот вор, осквернитель ислама и сын греха, осмелился забраться в гарем хорасанского правителя и обесчестить его любимую жену! Поистине, мир еще не видывал подобного преступника! Жалею, что этот презренный оборванец не попытался проникнуть в мой гарем, а то бы его голова давным-давно торчала на шесте посредине главной площади!
Красавица молчала, затаенно улыбалась, – ей было и смешно и грустно. А дорога все звенела, дымилась под копытами ишака. И звучала песня Ходжи Насреддина. За десять лет он побывал всюду: в Багдаде, Стамбуле и Тегеране, в Бахчисарае, Эчмиадзине и Тбилиси, в Дамаске и Трапезунде, он знал все эти города и еще великое множество других, и везде он оставил по себе память.
Теперь он возвращался в свой родной город, в Бухару-и-Шериф, в Благородную Бухару, где рассчитывал, скрываясь под чужим именем, отдохнуть немного от бесконечных скитаний.
Глава вторая
Присоединившись к большому купеческому каравану, Ходжа Насреддин пересек бухарскую границу и на восьмой день пути увидел вдали в пыльной мгле знакомые минареты великого, славного города.
Хрипло закричали измученные жаждой и зноем караванщики, верблюды прибавили шагу: солнце уже садилось, и надо было спешить, чтобы войти в Бухару раньше, чем закроют городские ворота. Ходжа Насреддин ехал в самом хвосте каравана, окутанный густым, тяжелым облаком пыли; это была родная, священная пыль; ему казалось, что она пахнет лучше, чем пыль других, далеких земель. Чихая и откашливаясь, он говорил своему ишаку:
– Ну вот, мы наконец дома. Клянусь аллахом, нас ожидают здесь удача и счастье.
Караван подошел к городской стене как раз в ту минуту, когда стражники запирали ворота. «Подождите, во имя аллаха!» – закричал караван-баши, показывая издали золотую монету. Но ворота уже сомкнулись, с лязгом упали засовы, и часовые стали на башнях около пушек. Потянуло прохладным ветром, в туманном небе погас розовый отблеск, и ясно обозначился тонкий серп молодого месяца, и в сумеречной тишине со всех бесчисленных минаретов понеслись высокие, протяжные и печальные голоса муэдзинов, призывавших мусульман к вечерней молитве.
Купцы и караванщики стали на колени, а Ходжа Насреддин со своим ишаком отошел потихоньку в сторону.
– Этим купцам есть за что благодарить аллаха; они сегодня пообедали и теперь собираются ужинать. А мы с тобой, мой верный ишак, не обедали и не будем ужинать; если аллах желает получить нашу благодарность, то пусть пошлет мне миску плова, а тебе – сноп клевера!
Он привязал ишака к придорожному дереву, а сам лег рядом, прямо на землю, положив под голову камень. Глазам его открылись в темно-прозрачном небе сияющие сплетения звезд, и каждое созвездие было знакомо ему: так часто за десять лет он видел над собой открытое небо! И он всегда думал, что эти часы безмолвного мудрого созерцания делают его богаче самых богатых, и хотя богатый ест на золотых блюдах, но зато и ночевать он должен непременно под крышей, и ему не дано в полночь, когда все затихает, почувствовать полет земли сквозь голубой и прохладный звездный туман…
Между тем в караван-сараях и чайханах, примыкавших снаружи к зубчатой городской стене, загорелись костры под большими котлами, и жалобно заблеяли бараны, которых потащили на убой. Но опытный Ходжа Насреддин предусмотрительно устроился на ночлег с наветренной стороны, чтобы запах пищи не дразнил и не беспокоил его. Зная бухарские порядки, он решил поберечь последние деньги, чтобы заплатить утром пошлину у городских ворот.
Он долго ворочался, а сон все не шел к нему, и причиной бессонницы был вовсе не голод. Ходжу Насреддина томили и мучили горькие мысли, даже звездное небо не могло сегодня утешить его.
Он любил свою родину, и не было в мире большей любви у этого хитрого весельчака с черной бородкой на медно-загорелом лице и лукавыми искрами в ясных глазах. Чем дальше от Бухары скитался он в заплатанном халате, засаленной тюбетейке и порванных сапогах, тем сильнее он любил Бухару и тосковал по ней. В своем изгнании он все время помнил узкие улички, где арба, проезжая, боронит по обе стороны глиняные заборы; он помнил высокие минареты с узорными изразцовыми шапками, на которых утром и вечером горит огненный блеск зари, древние священные карагачи с чернеющими на сучьях огромными гнездами аистов; он помнил дымные чайханы над арыками, в тени лепечущих тополей, дым и чад харчевен, пеструю сутолоку базаров; он помнил горы и реки своей родины, ее селения, поля, пастбища и пустыни, и когда в Багдаде или в Дамаске он встречал соотечественника и узнавал его по узору на тюбетейке и по особому покрою халата, сердце Ходжи Насреддина замирало и дыхание стеснялось.
Вернувшись, он увидел свою родину еще более несчастной, чем в те дни, когда покинул ее. Старого эмира давно похоронили. Новый эмир за восемь лет сумел вконец разорить Бухару. Ходжа Насреддин увидел разрушенные мосты на дорогах, убогие посевы ячменя и пшеницы, сухие арыки, дно которых потрескалось от жары. Поля дичали, зарастали бурьяном и колючкой, сады погибали от жажды, у крестьян не было ни хлеба, ни скота, нищие вереницами сидели вдоль дорог, вымаливая подаяние у таких же нищих, как сами. Новый эмир поставил во всех селениях отряды стражников и приказал жителям бесплатно кормить их, заложил множество новых мечетей и приказал жителям достраивать их, – он был очень набожен, новый эмир, и дважды в год обязательно ездил на поклонение праху святейшего и несравненного шейха Богаэддина, гробница которого высилась близ Бухары. В дополнение к прежним четырем налогам он ввел еще три, установил плату за проезд через каждый мост, повысил торговые и судебные пошлины, начеканил фальшивых денег… Приходили в упадок ремесла, разрушалась торговля: невесело встретила Ходжу Насреддина его любимая родина.
…Рано утром со всех минаретов опять запели муэдзины; ворота открылись, и караван, сопровождаемый глухим звоном бубенцов, медленно вошел в город.
За воротами караван остановился: дорогу преградили стражники. Их было великое множество – обутых и босых, одетых и полуголых, еще не успевших разбогатеть на эмирской службе. Они толкались, кричали, спорили, заранее распределяя между собой наживу. Наконец из чайханы вышел сборщик пошлин – тучный и сонный, в шелковом халате с засаленными рукавами, в туфлях на босу ногу, со следами невоздержанности и порока на оплывшем лице. Окинув жадным взглядом купцов, он сказал:
– Приветствую вас, купцы, желаю вам удачи в торговых делах. И знайте, что есть повеление эмира избивать палками до смерти каждого, кто утаит хоть самую малость товара!
Купцы, охваченные смущением и страхом, молча поглаживали свои крашеные бороды. Сборщик повернулся к стражникам, которые от нетерпения давно уже приплясывали на месте, и пошевелил толстыми пальцами. Это был знак. Стражники с гиком и воем кинулись к верблюдам. В давке и спешке они перерубали саблями волосяные арканы, звучно вспарывали тюки, выбрасывали на дорогу парчу, шелк, бархат, ящики с перцем, чаем и амброй, кувшины с драгоценным розовым маслом и тибетскими лекарствами.
От ужаса купцы лишились языка. Через две минуты осмотр окончился. Стражники выстроились позади своего начальника. Халаты их топорщились и отдувались. Начался сбор пошлин за товары и за въезд в город. У Ходжи Насреддина товаров не было; с него полагалась пошлина только за въезд.
– Откуда ты пришел и зачем? – спросил сборщик. Писец обмакнул в чернильницу гусиное перо и приготовился записать ответ Ходжи Насреддина.
– Я приехал из Испагани, о пресветлый господин. Здесь, в Бухаре, живут мои родственники.
– Так, – сказал сборщик. – Ты едешь в гости к своим родственникам. Значит, ты должен заплатить гостевую пошлину.
– Но я еду к своим родственникам не в гости, – возразил Ходжа Насреддин. – Я еду по важному делу.
– По делу! – вскричал сборщик, и в глазах его мелькнул блеск. – Значит, ты едешь в гости и одновременно по делу! Плати гостевую пошлину, деловую пошлину и пожертвуй на украшение мечетей во славу аллаха, который сохранил тебя в пути от разбойников.
«Лучше бы он сохранил меня сейчас, а от разбойников я бы как-нибудь и сам уберегся», – подумал Ходжа Насреддин, но промолчал: он успел подсчитать, что в этой беседе каждое слово обходится ему больше чем в десять таньга. Он развязал пояс и под хищными пристальными взглядами стражников начал отсчитывать пошлину за въезд в город, гостевую пошлину, деловую пошлину и пожертвование на украшение мечетей. Сборщик грозно покосился на стражников, они отвернулись. Писец, уткнувшись в книгу, быстро заскрипел пером.
Ходжа Насреддин расплатился, хотел уходить, но сборщик заметил, что в его поясе осталось еще несколько монет.
– Подожди, – остановил он Ходжу Насреддина. – А кто же будет платить пошлину за твоего ишака? Если ты едешь в гости к родственникам, значит и твой ишак едет в гости к родственникам.
– Ты прав, о мудрый начальник, – смиренно ответил Ходжа Насреддин, снова развязывая пояс. – У моего ишака в Бухаре действительно великое множество родственников, иначе наш эмир с такими порядками давным-давно полетел бы с трона, а ты, о почтенный, за свою жадность попал бы на кол!
Прежде чем сборщик опомнился, Ходжа Насреддин вскочил на ишака и, пустив его во весь опор, исчез в ближайшем переулке. «Скорее, скорее! – говорил он. – Прибавь ходу, мой верный ишак, прибавь ходу, иначе твой хозяин заплатит еще одну пошлину – собственной головой!»
Ишак у Ходжи Насреддина был очень умный, все понимал: он слышал своими длинными ушами гул и смятение у городских ворот, крики стражников и, не разбирая дороги, мчался так, что Ходжа Насреддин, обхватив обеими руками его шею и высоко подобрав ноги, едва держался в седле. За ним с хриплым лаем неслась целая свора собак; встречные жались к заборам и смотрели вслед, покачивая головами.
Тем временем у городских ворот стражники обшарили всю толпу, разыскивая дерзкого вольнодумца. Купцы, ухмыляясь, шептали друг другу:
– Вот ответ, который сделал бы честь даже самому Ходже Насреддину!..
К полудню весь город знал об этом ответе; продавцы на базаре рассказывали шепотом покупателям, а те передавали дальше, и все говорили при этом: «Вот слова, достойные самого Ходжи Насреддина!»
И никто не знал, что эти слова принадлежали Ходже Насреддину, что он сам, знаменитый и несравненный Ходжа Насреддин, бродит сейчас по городу, голодный, без гроша в кармане, разыскивая родственников или старых друзей, которые бы накормили его и приютили на первое время.
Глава третья
Он не нашел в Бухаре ни родственников, ни старых друзей. Он не нашел даже отчего дома, в котором родился и вырос, играя в тенистом саду, где в осенние прозрачные дни шелестела под ветром желтеющая листва, спелые плоды с глухим, словно бы отдаленным стуком падали на землю, тонкими голосами свистели птицы, солнечные пятна трепетали на благоуханной траве, гудели трудолюбивые пчелы, собирая последнюю дань с увядающих цветов, затаенно журчала в арыке вода, рассказывая мальчику свои бесконечные непонятные сказки… Теперь на этом месте был пустырь: бугры, рытвины, цепкий чертополох, закопченные кирпичи, оплывающие остатки стен, куски истлевших камышовых циновок; ни одной птицы, ни одной пчелы не увидел здесь Ходжа Насреддин! Только из-под камней, о которые он споткнулся, вытекла вдруг маслянистая длинная струя и, тускло блеснув на солнце, скрылась опять под камнями, – это была змея, одинокий и страшный житель пустынных мест, навсегда покинутых человеком.
Потупившись, Ходжа Насреддин долго стоял в молчании; горе сжимало его сердце.
Он услышал за спиной дребезжащий кашель и обернулся.
По тропинке шел через пустырь какой-то старик, согбенный нуждой и заботами. Ходжа Насреддин остановил его:
– Мир тебе, старец, да пошлет тебе аллах еще много лет здоровья и благоденствия. Скажи, чей дом стоял раньше на этом пустыре?
– Здесь стоял дом седельника Шир-Мамеда, – ответил старик. – Я когда-то очень хорошо знал его. Этот Шир-Мамед был отцом знаменитого Ходжи Насреддина, о котором ты, путник, наверное, слышал немало.
– Да, я слышал кое-что. Но скажи, куда девался этот седельник Шир-Мамед, отец знаменитого Ходжи Насреддина, куда девалась его семья?
– Тише, сын мой. В Бухаре тысячи и тысячи шпионов – они могут услышать нас, и тогда мы не оберемся беды. Ты, наверное, приехал издалека и не знаешь, что в нашем городе строго запрещено упоминать имя Ходжи Насреддина, за это сажают в тюрьму. Наклонись ко мне ближе, и я расскажу.
Ходжа Насреддин, скрывая волнение, низко пригнулся к нему.
– Это было еще при старом эмире, – начал старик. – Через полтора года после изгнания Ходжи Насреддина по базару разнесся слух, что он вернулся, тайно проживает в Бухаре и сочиняет про эмира насмешливые песни. Этот слух дошел до эмирского дворца, стражники кинулись искать Ходжу Насреддина, но найти не могли. Тогда эмир повелел схватить отца Ходжи Насреддина, двух братьев, дядю, всех дальних родственников, друзей и пытать до тех пор, пока они не скажут, где скрывается Ходжа Насреддин. Слава аллаху, он послал им столько мужества и твердости, что они смогли промолчать, и наш Ходжа Насреддин не попался в руки эмиру. Но его отец, седельник Шир-Мамед, заболел после пыток и вскоре умер, а все родственники и друзья покинули Бухару, скрываясь от эмирского гнева, и никто не знает, где они сейчас. И тогда эмир приказал разрушить их жилища и выкорчевать сады, дабы истребить в Бухаре самую память о Ходже Насреддине.
– За что же их пытали? – воскликнул Ходжа Насреддин; слезы текли по его лицу, но старик видел плохо и не замечал этих слез. – За что их пытали? Ведь Ходжи Насреддина в то время не было в Бухаре, я это очень хорошо знаю!
– Никто этого не знает! – ответил старик. – Ходжа Насреддин появляется, где захочет, и исчезает, когда захочет. Он везде и нигде, наш несравненный Ходжа Насреддин!
С этими словами старик, охая и кашляя, побрел дальше, а Ходжа Насреддин, закрыв лицо руками, подошел к своему ишаку.
Он обнял ишака, прижался мокрым лицом к его теплой, пахучей шее: «Ты видишь, мой добрый, мой верный друг, – говорил Ходжа Насреддин, – у меня не осталось никого из близких, только ты постоянный и неизменный товарищ в моих скитаниях». И словно чувствуя горе своего хозяина, ишак стоял смирно, не шевелясь, и даже перестал жевать колючку, которая так и осталась висеть у него на губах.
Но через час Ходжа Насреддин укрепил свое сердце, слезы высохли на его лице. «Ничего! – вскричал он, сильно хлопнув ишака по спине. – Ничего! Меня еще не забыли в Бухаре, меня знают и помнят в Бухаре, и мы сумеем найти здесь друзей! И теперь уж мы сочиним про эмира такую песню, что он лопнет от злости на своем троне, и его вонючие кишки прилипнут к разукрашенным стенам дворца! Вперед, мой верный ишак, вперед!»
Весь день небо было затянуто серой пеленой. Стало прохладно и безлюдно. Унылые безлесные степные плоскогорья с выгоревшей травой нагоняли тоску. Клонило ко сну...
Вдали показался пост ТРФ турецкого эквивалента нашей ГАИ. Инстинктивно приготовился к худшему, ибо по прошлому водительскому опыту знаю: встречи с подобными службами особых радостей не приносят.
С турецкими «хозяевами дорог» мне еще не приходилось сталкиваться. Такие ли они, как и наши? На всякий случай, чтобы не дать времени дорожным блюстителям порядка придумать предлог, дабы придраться к нам, остановились сами и «атаковали» их вопросами, памятуя, что лучшая защита это нападение.
Но, как убедились, здесь совсем иной «климат», и здешние «гаишники», в которых водители привыкли видеть своих извечных противников, совсем не собирались останавливать нас и вовсе не были противниками автомобилистов. Даже наоборот.
Полицейские любезно ответили на наши вопросы, надавали кучу советов и вообще проявили живейший интерес к нам и особенно к нашей стране. Уже несколько минут беседы убедили меня: это простые, бескорыстные и добрые парни, добросовестно выполняющие свой служебный долг, что в то же время не мешает им быть отзывчивыми, веселыми и улыбчивыми. Гостеприимные полицейские пригласили нас в свой пост выпить по стаканчику чая и продолжить разговор там...
После этой мимолетной встречи мне показалось, что и небо вроде просветлело, и теплее стало, и природа улыбнулась... И словно промелькнула тень того веселого человека, который, как считают турки, когда-то здесь жил.
Мы приближались к городу Сиврихисар. Окрестности очень живописные скалистые горы, ощетинившиеся к небу острыми зубьями. Издали я было принял их за древние крепостные стены. По-видимому, город и назван «Сиврихисар», что в переводе означает «крепость с заостренными стенами». У въезда в город, слева от шоссе, неожиданно увидели памятник на осле восседает старик в широкополой шляпе, вонзивший длинную палку в земной шар, на котором написано: «Дюньянын меркези бурасыдыр» («Центр мира здесь»).
Я ждал этой встречи и поэтому сразу догадался: это легендарный Насреддин-ходжа...
Вспомнился анекдот. Насреддину был задан коварный вопрос, на который, казалось, невозможно было ответить: «Где находится центр поверхности Земли?» «Здесь, ответил Ходжа, воткнув свою палку в землю. Если не верите, можете убедиться в моей правоте, измерив расстояния во все стороны...»
Но почему этот памятник установлен именно здесь? Сворачиваем в город и в отеле, который так и называется «Насреддин-ходжа», узнаем, что, оказывается, одна из соседних деревень является ни больше, ни меньше родиной любимца турок.
Это еще больше разожгло наше любопытство. Сразу же едем в указанную деревню. Сегодня она тоже называется Насреддин-ходжа. А в то время, когда там родился Насреддин, ее имя было Хорту.
В трех километрах от трассы, ведущей в Анкару, придорожный указатель заставил нас свернуть круто на юго-запад.
Вдоль главной улицы деревушки побеленные глухие торцовые стены глинобитных домиков, расписанные цветными картинами-иллюстрациями к анекдотам о Насреддине. На центральной площади, которую, как и главную улицу в этой маленькой деревушке, можно так именовать лишь условно, установлен небольшой памятник. На постаменте надпись, свидетельствующая, что здесь в 1208 году родился Насреддин и жил до 60 лет. Умер в 1284 году в Акшехире...
Староста указал нам узкую кривую улочку, где одной машине не проехать, именно там был домик Насреддина. Хибарки тесно ютятся, прижавшись друг к другу. Вросшие в землю стены без окон, словно придавленные непосильным грузом времени слепые старцы, напудрились побелкой, которая, вопреки их чаяниям, не скрыла возраста, а, напротив, еще более проявила морщины. Такие же жалкие и вызывающие сострадание кривые двери, ворота покосились и сморщились от старости и болезней... Некоторые дома были в два этажа; вторые этажи костлявыми лоджиями нависли над кривыми крутоулочками.
Жилище Насреддина отличается от других тем, что домик построен не сразу за воротами, у «красной линии», а в глубине малюсенького дворика «пятачка», у задней границы участка. Стиснутый с обеих сторон соседями обветшавший домишко, сложенный из неотесанных камней, тем не менее вмещал несколько комнатушек и открытую веранду на втором этаже. В нижнем этаже хозяйственные помещения и для традиционного личного транспорта Востока неизменного осла. В пустом дворике без единого деревца сохранилась лишь допотопная ось от тележки с деревянными сплошными кривыми колесами.
В доме давно уже никто не живет, и он пришел в полное запустение. Однако, говорят, в знак благодарной памяти славному Насреддину в его родной деревне построят новый, достойный его добротный дом на главной площади. А то селянам стыдно, что у их прославленного земляка такая развалюха... И, верно, повесят на том доме мемориальную доску с надписью: «Здесь родился и жил Насреддин-ходжа».
Такой запущенный вид его дома нас немало удивил: популярность Насреддина-ходжи достигла поистине мировых масштабов. С ростом его популярности росло и число претендентов, считавших Насреддина своим земляком. «Своим» его считают не только турки, но и многие их соседи на Ближнем Востоке, Кавказе, в Средней Азии...
Могила Насреддина находится в городе Акшехире, километрах в двухстах южнее родной деревни. Любопытно, что дата смерти на могильной плите лукавого весельчака и шутника, как считают, умышленно указана также в шутливом духе, в его манере задом наперед (так Насреддин-ходжа зачастую ездил на своем осле) то есть 386, вместо 683, что соответствует 1008 году по нашему летосчислению. Но... получается тогда, что умер он раньше, чем родился! Правда, такого рода «неувязки» не смущают поклонников любимого героя.
Я поинтересовался у жителей Насреддина-ходжи, не осталось ли здесь случайно кого-либо из потомков Великого шутника. Оказалось, потомки есть. Не прошло и пяти минут, как соседи, не колеблясь, представили нам прямых потомков Насреддина, которых мы и запечатлели на фоне исторического жилища...