«Мастер и Маргарита» - евангелие от сатаны. Шестое евангелие от михаила булгакова О чём же этот роман в романе? О князе Тьмы или о центральной фигуре Христианства

Афанасьева Вера

Творчество Булгакова тоже в значительной степени основано на осмыслении и переосмыслении евангельских и библейских идей и сюжетов. В первую очередь, это касается романа «Мастер и Маргарита». С точки зрения ортодоксального христианства булгаковские интерпретации евангельских сюжетов являются прямой ересью, ибо целиком меняют сюжет канонических евангелий, характеры героев и мотивы их поступков. Анализ булгаковских текстов позволяет выявить их явные расхождения с текстом Нового Завета, что с литературной точки зрения, безусловно, позволено художнику, а с точки зрения христианского канона не позволено христианину.

Самый известный роман Булгакова «Мастер и Маргарита» посвящен развитию темы борьбы метафизического, вселенского добра и зла. Сам роман представляет собой гипертекст, значительную часть которого составляет текст в тексте – роман Мастера, представляющий собой фантазию на тему жизни и смерти Иисуса Христа. В период написания романа Булгаков изучил не только текст Евангелий, но и многочисленные исторические источники об Иудее начала эры, иврит, неканонические толкования. Булгаков называет одну главу своего великого романа «Евангелие от Сатаны», но, по сути, пишет свое собственное «Евангелие от Булгакова», еретичное с точки зрения следования христианским догматам, зато безупречное по художественной форме. Автор сознательно отступает от евангельского сюжета, лишает Иисуса привычного апостольского окружения, учеников, использует не привычные евангельские, а еврейские имена и названия.

Самый спорный с точки зрения христианства образ романа – это образ Иешуа. Булгаковский Христос – не богочеловек, а человек, временами слабый, даже жалкий, чрезвычайно одинокий, но великий своим духом и всепобеждающей добротой. Он проповедует не все христианские догматы, а лишь идеи добра, значительные для христианства, но не составляющие всего христианского учения. От него нельзя услышать о будущем Царствии Божием, о Спасении грешников, о загробном воздаянии праведным и грешным. Булгаковский Спаситель земной, и ищет добро здесь, на грешной земле. В отличие от евангельского Иисуса, у Иешуа только один ученик, Левий Матвей, поскольку Булгаков полагает, что и одного человека в поколении, воспринявшего некую идею, достаточно, чтобы идея эта жила в веках.

Другой центральный образ романа – Воланд, дьявол, сатана, также очень далек от классического образа «духа тьмы» Священного Писания. Если в христианском толковании сатана – олицетворение зла, то у Булгакова он «часть той силы, что вечно хочет зла и вечно совершает благо». Здесь Булгаков явно следует гётевским оценкам Мефистофеля. Однако более глубокое знакомство с богословием позволяет понять, что эпиграф к роману – не просто литературный образ, а важнейший теологический постулат, заимствованный Булгаковым у иудейских религиозных мыслителей и средневековых каббалистов. Согласно традиции иудаизма, в мире не существует абсолютного зла, все в конечном счете есть добро. Булгаков многократно подчеркивает значимость и очистительную силу зла. «Не будешь ли ты так добр подумать над вопросом: что делало бы твое добро, если бы не существовало зла, и как бы выглядела земля, если бы с нее исчезли тени?» – спрашивает Воланд Левия Матвея.

Другой важной темой романа является тема предательства, влекущего за собой «ад в душе». Человек сам наказывает себя своими деяниями, и это наказание самое страшное, вечное, перед которым смерть кажется желанной. Булгаков обсуждает два предательства: предательство «глупого и жадного», предательство Иуды, и предательство «трусливого», Понтия Пилата. Грех второго гораздо страшнее, наказание за него неизмеримо тяжелее. Пилат Булгакова является сложным образом, в некотором смысле, восприемником андреевского Иуды. Он мечется, не находит себе покоя и, чтобы хоть как-то искупить предательство, убивает Иуду.

Представления о рае и аде в «Мастере и Маргарите» сильно отличается от канонических христианских. В отличие от Достоевского, считавшего возможным существование «рая на земле», рай и ад по Булгакову не достижимы в земной жизни, а даются человеку лишь после смерти. Помимо рая («света») и ада («тьмы»), существуют и другие состояния: вечный покой и небытие — это тоже в духе каббалистических, а не христианских традиций. Иешуа через Левия Матвея просит Воланда, чтобы он наградил Мастера и Маргариту покоем: «Он не заслужил света, он заслужил покой». Воланд говорит мертвому Берлиозу: «Вы всегда были горячим проповедником той теории, что по отрезании головы жизнь в человеке прекращается, он превращается в золу и уходит в небытие. … Впрочем, все теории стоят одна другой. Есть среди них и такая, согласно которой каждому будет дано по его вере. Да сбудется же это! Вы уходите в небытие, а мне будет радостно из чаши, в которую вы превращаетесь, выпить за бытие». Смерть по Булгакову относительна. «Разве для того, чтобы считать себя живым, необходимо сидеть в подвале, иметь на себе рубашку и больничные кальсоны? Это смешно».

Несмотря на это, отступления от православной традиции в романе «Мастер и Маргарита» не просто велики, они принципиальны. С этой точки зрения Булгакова, конечно же, нельзя назвать истинным православным. Человек, осмелившийся не просто на написание своего собственного евангелия, как это сделал Л.Толстой, а на создание «Евангелия от сатаны», с точки зрения православной церкви — великий грешник. Но художнику позволено то, что не позволено религиозному мыслителю – отступить от любых канонов, осмыслить все с точки зрения своего гения.

И есть нечто, что оправдывает Булгакова даже с точки зрения православия и сближает его с Достоевским, — это прямое отрицание неверия, безбожия, атеизма. «Простите мою назойливость, но я так понял, что вы, помимо всего прочего, еще и не верите в бога? … Вы – атеисты?!» – с ужасом спрашивает Воланд Берлиоза и Бездомного. Дальнейшее развитие событий показывает, что даже с точки зрения сатаны безбожие – самый страшный грех, и Бездомный, и Берлиоз за него жестоко наказаны, первый – безумием, второй – небытием. Бездомного от небытия спасает то, что он, по-видимому, с детства воспитан в православии, подсознательно верит в Бога. Об этом свидетельствует и его поэма, где Христос получился живым и существующим, и то факт, что он первым понял, что столкнулся с дьяволом. Даже капли веры позволили ему спастись и очиститься.

Вера в любых богов по Булгакову предпочтительнее атеизма. Рефреном по роману идет восклицание: «О боги, вы боги!», свидетельствующие о множественности человеческих представлений о божественном, которая Булгаковым вовсе не осуждается. Для Булгакова христианство – лишь одна из возможностей духовных исканий человечества. Защищая веру в любой форме и ополчаясь против атеизма, он искажает евангелие, зато использует и идеи иудаизма, и идеи буддизма, и идеи единой вселенской церкви В.Соловьева. Однако писатель отчетливо осознает значимость христианства как прекраснейшей этической доктрины, являющейся воплощением Любви и Всепрощения. Осмеливаясь отойти от евангельского канона в изложении истории Иисуса Христа, Булгаков вовсе не умаляет этого образа, а лишь по-своему читает его, что так свойственно гению.

И, несмотря на явные ревизии евангельского текста, Булгаков традиционен в осознании столь значимых для христианства гармонии мира, любви и милосердии, правящих в мире. Тема христианской любви, христианского всепрощения является для него одной из самых важных. Эпизод с Фридой, когда Маргарита, забыв о себе говорит ей: «Тебя прощают, больше не будут подавать платок», – стала для всего мира символом милосердия.

Итак, роман «Мастер и Маргарита» содержит самые явные и последовательные искажения библейских канонов, проявляющиеся и в изменении канвы произведения, характеров героев, этических оснований поступков. Он обладает такой убедительностью, стал настолько культовым, что в сознании целых поколений россиян практически заменяет истинное евангелие, искажает канонические представления о Спасителе и Спасении. Булгакову удалось сделать то, что не удалось сделать Андрееву и Толстому: дать людям превосходный и популярный суррогат евангелия. С точки зрения христианской доктрины, написание подобного произведения, по-видимому, является грехом, с точки зрения художественного слова – огромной победой.

В адрес автора романа «Мастер и Маргарита» со стороны истинно верующих христиан, священнослужителей, теологов звучат многочисленные обвинения в искажении христианского учения, в проповеди идей масонства и даже сатанизма. В самом деле, М. Булгаков при написании этого произведения следовал не только традициям западноевропейской литературы, в частности, В. Гете, но и традиции гностизизма, мистического учения 2 в. н.э., и некоторым идеям эзотерического учения иудаизма, т.н. каббалы, и некоторым положениям масонства. Известно, что, готовясь к написанию романа, он штудировал произведения мистиков, гностиков и каббалистов, усердно собирал необходимые материалы. Так, например, для гностиков знание исходит не из веры в Бога, как у христиан, а из веры человека в самого себя, в собственный разум, только человеку дано разобраться в том, что есть добро, а что зло, это знание дано ему не изначально, не является божественным, а формируется в процессе постижения истины. В мистическом учении каббалы, вообще отрицается существование зла как отдельной независимой силы, существующей в мире, все в итоге служит добру. Зло есть лишь умаление света, тень, исходящая от божественного источника; зло неотделимо от добра, необходимо; то, что человеку может показаться злом, «с высока», с позиции высшего разума, замыслы которого скрыты от человека, является добром – эти кабалистические постулаты как нельзя лучше отражают идеи романа Булгакова.

Прямые обвинения Булгакова в сатанизме и масонстве основаны на том, что многие сцены романа содержат явные описания ритуальных сцен: кража отрезанной головы Берлиоза, питье крови только что убитого барона Майгеля из чаши-черепа, бал, как две капли воды напоминающий черную мессу. Роман содержит многочисленные описания дьявольских действ, метаморфоз, превращений, героями его являются сам сатана, демоны его свиты, ведьмы, вампиры, оборотни и т.д. Однако обвинения в адрес Булгакова в апологии сатанизма, мирового зла, в последние годы звучащие со страниц религиозных изданий, кажутся нам неверными, не отражающими сути его творчества.

Ведь речь идет не о теологическом трактате, не о каноническом религиозном произведении, которое по закону жанра не должно содержать никаких отступлений от принятых догматов веры, речь идет о художественном, даже философском произведении, призванном будить мысль, дать читателю возможность самостоятельно разобраться в том, что есть зло, и что есть благо. И если кредо религии выражается лозунгом «Верю!», то кредо литературы и философии звучит как «Сомневаюсь!» Именно сомнение является тем стимулом, который будит мысль, направляет человека на поиск истины, а истина в человеческом восприятии множится, она разная для разных людей, народов, эпох, религий. Булгаков выступает в роли синтетического, а не христианского мыслителя, пытающегося обобщить взгляды различных этических учений, и это неотъемлемое право любого творца.

Нельзя относиться к литературному произведению как к катехизису или газетной передовице, оно может и должно содержать непривычные взгляды, парадоксальные идеи, иллюстрировать моральный поиск самого автора и его героев. Но как великий художник, Булгаков неизбежно приходит к осознанию великой силы нравственности, гармонии и справедливости, царящих в мире. Мысли о силе добра, о вторичности и подчиненности ему зла, о совершенстве жизни во всех ее проявлениях не просто звучат, а кричат со страниц булгаковской прозы: «Все будет правильно, на этом построен мир». Можно ли автору подобных строк предъявлять хоть какие-нибудь обвинения? Можно ли обвинять в безбожии человека, осмелившегося в сталинском Советском Союзе написать роман о вреде атеизма, о скудости человека неверящего?

Еще один переосмысленный библейский мотив определил тему других произведений Булгакова. Это тема творения. Человеческая гордыня порой толкает людей сделать то, что положено лишь Богу: взять на себя функции творца, сотворить себе подобных или преобразовать мир животных. Практически отождествить себя с Творцом, встать на одну с ним ступень пытаются и герои произведений Булгакова. Но в этом случае Булгаков использует собственные версии библейского сюжета о творении как последовательный христианин, желая предупредить людей о недопустимости подобного поведения. В «Роковых яйцах» человеческое творение привело к невиданной катастрофе: отвратительные гады наводнили страну, сделав мир апокалиптически ужасающим. В «Собачьем сердце», стремясь избавить человечество от старения и болезней, профессор Преображенский увлекается и, подобно Фаусту, пытается сотворить человека. Итог этого печальный: отвратительный гомункул Шариков становится опасным, мнит себя не только равным человеку, но и превосходящим его. Ужаснувшись содеянному, Преображенский решается практически на убийство, уничтожая эту псевдоличность и терпя духовный крах и страдание. «Роковые яйца» и «Собачье сердце» – пророческие антиутопии, которые могут реализоваться уже в недалеком будущем и которые должны послужить человечеству предостережением.

Библиографический указатель

Вулис А.З. Роман Булгакова «Мастер и Маргарита». М., 1991.

Новый Завет.

Кулько С.С. Эзотерические коды романа М. Булгакова «Мастер и Маргарита». Тарту, 1998.

Соколов Б.В. Булгаков: энциклопедия. М., 2003.

В. Соловьев. Каббала / Энциклопедический словарь Ф.Брокгауза и И. Ефрона. Т. 26. СПб, 1891. С 782.

Творчество М. Булгакова. Исследования и материалы. СПб, 1994.

Афанасьева Вера, Искаженные библейские сюжеты в русской литературе

«Мастер и Маргарита» - многоплановый, полифоничный роман Михаила Афанасьевича Булгакова, называемый иногда фантастическим. Роман представляет чередование двух развивающихся параллельно повествований. Действие первого происходит в Москве тридцатых годов XX века, второе является вольным вариантом изложения событий Евангелия, а именно - тех его частей, что касаются суда над Иисусом Христом и его казни. Помимо этого, «московское» повествование имеет несколько причудливо переплетающихся сюжетных линий.
Дьякон Андрей Кураев - автор неоднозначной книги «Мастер и Маргарита»: за Христа или против?» В ней он излагает ортодоксально-христианский взгляд на произведение Булгакова и утверждает, что книгу нельзя воспринимать исключительно как светское произведение. Она глубже, чем просто фельетон на современные писателю общественные нравы. Трактат Кураева читали все актеры сериала «Мастер и Маргарита». И, конечно же, режиссер Владимир Бортко. Более того, на выводы отца Андрея некоторые исполнители ориентировались и при съемках. Кстати, дьякон Кураев - один из немногих, кто видел фильм «Мастер и Маргарита», снятый режиссером Юрием Карой в 1994 году. На широкие экраны картина так и не вышла. Продюсеры посчитали фильм неудачным. Отец Андрей специально для сравнил образы, созданные актерами в фильме Кары, с образами из сериала «Мастер и Маргарита» Бортко.
Почему Иешуа - это не Иисус
«Пилатовы главы», взятые сами по себе, кощунственны и атеистичны, считает Кураев. Они написаны без любви к Иешуа. Разве подходит под следующее описание герой положительный:
«Иешуа заискивающе улыбнулся...»; «Иешуа испугался и сказал умильно: только ты не бей меня сильно, а то меня уже два раза били сегодня».
Получается, что Булгаков не видел в Иешуа Христа. Передал не свой взгляд на Иисуса, а чей-то другой? Встает вопрос - чей?
Воланд продиктовал Мастеру книгу
Структура «Мастера и Маргариты» - роман в романе. И логично задуматься: кто из героев большого романа является автором маленького - про Пилата? Кураев уверяет, что это не Мастер!
Об этом свидетельствуют черновики самого Булгакова. В первом варианте книги Воланд сам рассказывает «подлинную историю» об Иешуа и Понтии Пилате воинствующим атеистам. И на протяжении всего повествования сохраняет позицию рассказчика и очевидца событий. Сохранилась и авторская разметка глав от 1933 года. 11-я глава так и называется «Евангелие от Воланда».
Сам Мастер вписан в роман в 1931 году и именуется поэтом. Мастером он становится намного позже. До этого момента Великим Мастером называет... Воланда его свита. И вот этот самый переход имени означает и частичный переход функций. Авторство черного евангелия решается так же, как в случае с евангелиями церковными. То есть «Евангелие от Христа» - это непосредственно его проповедь, а «Евангелие от...» - Матфея, Луки и т. п. - это передача проповеди Христа. Так и Воланд использует Мастера в качестве медиума. И потом, повествование о Пилате начинается еще до появления на страницах романа самого Мастера и продолжается уже после того, как он сжег свою книгу. Кто начинает и завершает? Воланд. Он и есть автор.
Антиевангелие
Знаменитая фраза «рукописи не горят» возникла в «Мастере и Маргарите» отнюдь не случайно. Это очередное доказательство того, что «Пилатовы главы» и есть то самое евангелие от сатаны.
В разных религиозных традициях святость предмета определяется с помощью стихий - воды или огня. Кураев считает, что Булгакову была известна история борьбы приора Доминика де Гусмана с ересью. Этот будущий католический святой написал в 1205 году антиеретические доводы и передал их оппонентам. Те, в свою очередь, решили кинуть рукопись в костер. Но пламя трижды оттолкнуло ее от себя. Что послужило доказательством святости письма. Не разрушается только то, что сохраняет Бог, в том числе истинные книги, содержащие правильное понимание библейских сюжетов.
В «Мастере и Маргарите» именно Воланд выступает в роли и хранителя рукописей, и определителя их достоверности. Получается, что его версия евангельских событий прошла испытание стихией, следовательно, может считаться достоверной.
Более того, в версии Воланда оправданы все мучители Иешуа: Пилат, Левий и даже Иуда. Как считает Кураев, следующим амнистированным распинателем должен стать сатана.
И еще: «несгорающая рукопись» появляется в скверне - у кота из-под хвоста («Кот моментально вскочил со стула, и все увидели, что он сидел на толстой пачке рукописей»). Да и лотерейный билет, на деньги от которого Мастер творил свое произведение, он нашел в грязи: «Когда я сунул руку в корзину с грязным бельем и смотрю: на ней тот же номер, что и в газете!»
А смысл в чем?
Отец Андрей утверждает, что главным героем своей книги Булгаков считал не Мастера, не Маргариту, а именно Воланда. Произведение построено так, чтобы советский читатель в «Пилатовых главах» узнавал азы атеистической пропаганды. Но автором этой узнаваемой картины являлся... сатана. Получается, что атеизм - это просто хорошо замаскированный сатанизм!
Королева кровавой ночи
Личность Маргариты тоже не стоит романтизировать: «ведьмино косоглазие и жестокость и буйность черт»; «голая Маргарита скалила зубы». Она мстит совершенно незнакомым ей людям - критику Латунскому и литератору Лавровичу. И даже милосердие ее странно. Когда Маргарита просила за Фриду, она объясняла Воланду:
«Я попросила вас... Только потому, что имела неосторожность подать ей твердую надежду. ...И, если она останется обманутой... Я не буду иметь покоя всю жизнь».
С Мастером она изменяла мужу. Как только любовник исчез, она готова отдаться другому: «Почему я, собственно, прогнала этого мужчину? Мне скучно, а в этом ловеласе нет ничего дурного?»
В черновиках Булгакова есть куда более изощренное описание главной героини:
«Гроздья винограда появились перед Маргаритой на столике, и она расхохоталась - ножкой вазы служил золотой фаллос. Хохоча, Маргарита тронула его, и он ожил в ее руке. Тут подсели с двух сторон. Один мохнатый с горящими глазами прильнул к левому уху и зашептал обольстительные непристойности, другой - фрачник - привалился к правому боку и стал нежно обнимать за талию...
- Ах, весело! - кричала Маргарита».
Неудивительно, что Маргарите весело от такой похабщины. Она стала ведьмой задолго до встречи с Воландом: «Что нужно было этой женщине, в глазах которой всегда горел какой-то непонятный огонек». Она вполне сознательно продает свою душу дьяволу: «Ах, право, дьяволу бы заложила душу, чтобы только узнать, жив он или нет!»
А может, она давно ее заложила? Ведь во второй, полной, рукописи романа (1938 год) сказано, что Маргарита - это реинкарнация хозяйки Варфоломеевской ночи - королевы Марго. «Я знаком с королевой, - говорит демон-убийца на балу у Воланда, - правда, при весьма прискорбных обстоятельствах. Я был в Париже в кровавую ночь 1572 года».
Что такое любовь...
«За мной, читатель, кто сказал тебе, что нет на свете настоящей, верной, вечной любви? Да отрежут лгуну его гнусный язык! За мной, мой читатель, и только за мной, и я покажу тебе такую любовь!»
Разве мог великий стилист Булгаков, спрашивает Кураев, с такой назойливо-восторженной интонацией первомайских призывов говорить о вечной любви? Значит, это сказано с издевкой! То, что Маргарита будет с Мастером вечно, никто не сомневается, но вечность с ней - подарок еще тот. «Прогнать меня ты уже не сумеешь», - говорит она. А в конце Мастер и вовсе становится приложением к Маргарите: «Я хочу, чтобы мне сейчас же, сию секунду, вернули моего любовника, Мастера, - сказала Маргарита, и лицо ее исказилось судорогой». И здесь она просит о себе, она просит вернуть дорогую ее сердцу вещь.
...и что такое покой
Почему Мастер не заслужил света? Участь своего соавтора решает Воланд, а для него грехом Мастера является попытка сжечь рукопись. Поэтому сатана дарует ему именно покой. Превращая с помощью отравителя Азазелло его и Маргариту в призраков. И, скорее всего, их совместный покой более всего похож на сон Марго:
«Приснилась неизвестная Маргарите местность - безнадежная, унылая, под пасмурным небом ранней весны. Приснилось это клочковатое бегущее серенькое небо, а под ним беззвучная стая грачей. Какой-то корявый мостик. Под ним - мутная весенняя речонка, безрадостные, нищенские полуголые деревья, одинокая осина, а далее, - меж деревьев, - бревенчатое зданьице.... Неживое все кругом какое-то и до того унылое, что так и тянет повеситься на этой осине у мостика. Ни дуновения ветерка, ни шевеления облака и ни живой души. Вот адское место для живого человека. ...распахивается дверь этого бревенчатого здания и появляется он. Довольно далеко... Оборван он, не разберешь, во что одет. Волосы всклочены, небрит. Глаза больные, встревоженные...»
Это не покой - это пытка покоем. Нет вертикали, нет Бога. «Это вечный дом» Мастера, подчеркивает Маргарита...
ВЗГЛЯД СО СТОРОНЫ
Фокстрот «Аллилуйя» играют в «Кинг-Конге»
Мы поговорили с отцом Андреем после просмотра первых серий «Мастера и Маргариты». Вот его мнение:
- Бортко, к сожалению, не удалось передать ту легкость полета, которая присутствует у Булгакова. Сериал напоминает подстрочник, не более. Натужное и натруженное цитирование книги, не оставляющее места для импровизации. Исчезла искрометность, ситуативно точная реакция Воланда. Жаль.
Удивил музыкальный ряд. Режиссер говорил, что постарается уйти от мистики, а благодаря музыке в стиле фильма «Омен» она, наоборот, нагнетается. Кстати, помните, по книге - что в МАССОЛИТе, что на балу у сатаны звучит фокстрот «Аллилуйя». В сериале же играют что-то странное. Хотя как на самом деле звучит этот фокстрот, можно услышать в начале нового фильма... «Кинг-Конг».
Совершенно неоправданны и черно-белые вставки (цвет появляется в сериале, как только в кадре возникает нечистая сила). Булгаков, наоборот, хотел показать, что нет границы между миром потусторонним и миром людей. Что Воланд легко может ездить среди нас в обыкновенном московском трамвае.
Неприятна и излишняя политизация картины - похожесть энкавэдэшника, которого играет Гафт, на Берия, мягко говоря, вызывает недоумение. Про кота я вообще молчу - проще было позвать патентованного кота всея Руси Олега Табакова. И грима никакого не надо!
И - главное! Хоть Бортко и говорит, что старался не менять текст книги, он полностью убрал речь Воланда про «седьмое доказательство»...
- Поподробнее, пожалуйста. По Булгакову «шестое доказательство» существования Бога вывел Кант. Седьмое же доказательство - это доказательство существования дьявола. И то, что Берлиозу отрезали голову, как раз об этом и свидетельствует.
- Это доказательство существования Бога от противного - через обнаружение дьявола! Как в песне Виктора Цоя поется: «Если есть тьма, должен быть свет». То есть если существует дьявол - есть и Бог. Сила более высокая, чем жалкий булгаковский Иешуа. И, между прочим, глава «Седьмое доказательство» - единственная, которая с таким названием присутствовала во всех редакциях романа Булгакова. Получается, что «Мастер и Маргарита» - и есть седьмое доказательство. Потому что после прочтения книги сомнений в том, что есть дьявол, не остается.
Не просить?
Очередное знаменитое высказывание Воланда:

«Никогда ничего не просите! Никогда и ничего, и в особенности у тех, кто сильнее вас.
Сами предложат и сами все дадут»,

- двояко. Ведь Бог призывает нас именно просить. И люди приходят к Стене Плача с записками-просьбами. Воланд же своим призывом еще сильнее отделяет Маргариту от неба. Которое не сможет помочь без просьбы, обращенной к Всевышнему.

Потрясший всех при первой публикации сценами сталинской Москвы и портретами людей той жестокой эпохи, роман "Мастер и Маргарита" ныне все чаще воспринимается и читается как новое Евангелие. Споры о книге Булгакова становятся религиозными диспутами. В этом есть своя немалая правда, хотя, понятно, и не вся.

Те, кто читал роман, помнят, что критик РАППа (Российской ассоциации пролетарских писателей) Ариман-Авербах в статье о романе Мастера грозно предупреждал всех, что автор "сделал попытку протащить в печать апологию Иисуса Христа". Попытка, как известно, удалась и увенчалась мировым успехом, а автор доносительной статьи бесследно сгинул в лагерях. Архиепископ Иоанн Сан-Францисский, человек умный, просвещенный и искренне верующий, после выхода булгаковского романа написал: "Впервые в условиях Советского Союза русская литература серьезно заговорила о Христе как о Реальности, стоящей в глубинах мира". Этот разговор продолжается и сегодня.

Роман М.А. Булгакова "Мастер и Маргарита" написан во-след Священному Писанию, следует каноническим Евангелиям, видит в них свои основные источники. Более того, новозаветные сцены романа соединяются вокруг Иешуа в новое Евангелие. И важно понять, кто же его автор.

Вопреки многим утверждениям и версиям это не могучий гений зла Воланд, он всего лишь важный персонаж этой книги в книге. Дьявол, что по-древнегречески значит "клеветник" и "обольститель", может написать только кощунственное и клеветническое Евангелие. Сам тон Воланда, рассказывающего в ранних редакциях романа о казни, ернический, коровьевский: "Тут Иешуа опечалился. Все-таки помирать на кресте, даже и парадно, никому не хочется". От этого тона надо было избавиться, ибо он мельчил и снижал главную идею, к которой автор шел через все редакции и варианты, отсекая лишнее.

А главная мысль булгаковского романа не нова, обозначена еще Достоевским: при полном реализме найти в человеке человека. И поскольку лик человеческий в этом неидеальном мире трагически искажен, помочь ему прозреть и возродиться. За это и борются вечно Бог и Дьявол, а поле их битвы - сердца людей (мысль того же Достоевского). Затем и нужен роману Иешуа. Идея эта, как и образ Иешуа, тяготела к возвышению, вере и надежде. Ведь само слово "Евангелие" означает "добрая весть". От бесчеловечного князя Тьмы Воланда такая весть исходить не может.

Булгаков не знал, что существует пятое Евангелие от Иуды, оно не так давно найдено в Египте и теперь исследуется учеными и готовится к публикации. Там Иуда становится философом предательства, утверждает, что акт выдачи Христа римским воинам был внушен ему "высшей божественной силой". Этот великий вечный грех апостол взял на свою душу ради великой цели. Без страданий Христа мир было невозможно спасти, утверждал ученик-предатель.

Этой богословской, философической апологии предательства у Булгакова, конечно же, нет. Но молодой чернобородый красавец Иуда, его безмерное самолюбие, не меньшая любовь к деньгам и удовольствиям жизни, его темный, завистливый взгляд на Иисуса Христа в романе есть. Художественная догадка русского писателя заполняет пустоту евангельского мифологического сюжета, отчасти творчески реконструируя неизвестную ему книгу-апокриф апостола-предателя.

Булгаков-романист ощущал необходимость Евангелия от Иуды, создав свое краткое емкое жизнеописание предателя-ученика. Важна сама четко обозначенная в романе связь корыстолюбивого апостола с мрачным мстительным Каифой и таинственным всесильным Синедрионом (кто уничтожил в булгаковской рукописи важнейшую сцену заседания этого судилища, решившего судьбу Иешуа?), получение им при дворе первосвященника иудеев "проклятых денег" - тридцати сребреников за работу тайного агента. Но мы не поймем этот ключевой образ булгаковского романа, если будем смотреть на него глазами читателя канонического Нового Завета. И не только в апокрифах дело.

Ведь большевики Иуду оправдали и признали своим героем, памятник апостолу-предателю с грозящим небу кулаком был воздвигнут в 1918 году в тихом православном городке Свияжске. А главный краснобай партии Троцкий на открытии богоборческого памятника назвал Иуду "первым в истории бунтарем", "революционным протестантом". Об этом писали советские газеты, Булгаков это знал.

Известно ему было и другое. Предание об Иуде волновало и интересовало и вождя-тирана Сталина, в юности слушателя Тифлисской духовной семинарии. В разговоре с немецким писателем Лионом Фейхтвангером, автором известной Булгакову апологетической книги "Москва-1937", о процессе над Карлом Радеком он вдруг вспомнил об апостоле-предателе, невольно и кощунственно отождествив себя с Иисусом. "Вы, евреи, - обратился он ко мне, - создали бессмертную легенду - легенду об Иуде". Какая мысль реального политика: Иуда из Кириафа бессмертен! Подобно Понтию Пилату Сталин боялся своих "верных" сподвижников, в каждом видел своего будущего Иуду. Разве все эти любопытные обстоятельства не заставляют нас иначе взглянуть на булгаковского Иуду из Кириафа?

Булгаков создает шестое Евангелие - гениальную творческую догадку земного человека об Иисусе Христе как о личности - и делает это в полном соответствии с шестым доказательством Канта о существовании Бога, где о Творце говорится как об установившем высший нравственный порядок ("В области разума никакого доказательства существования Бога быть не может". "Мастер и Маргарита". - "НГР"). В этом портрете богочеловека и эпохи много точно найденных и отобранных исторических деталей. Евангелие перерастает в роман, но не уходит из него, это один из его художественных уровней, объединяющий эпохи и людей.

В жестокий век автор "Мастера и Маргариты" напомнил всем, что христианство - не государственная идеология и не эзотерическое учение, это человечная, гуманная мировая религия, видящая все зло мира и все же верящая в добрых людей. На реальную жизнь и неидеальных людей нисходит свет Священного Писания. Добрый Бог помогает слабому человеку установить необходимую гармонию между высшей нравственностью и личным счастьем и вносит в беспорядочную, бренную земную жизнь высокое понятие нравственного закона и возмездия.

Он отрицает архаичные законы жестоких варварских верований, угрюмую формальную обрядность, предательство Иуды из Кириафа, унижающее людей фарисейство спесивых и бесчеловечных служителей Храма, которых даже циничный римлянин-язычник Пилат в одной из редакций романа назвал "темными изуверами".

Шестое Евангелие от Михаила Булгакова человечно и обращено к людям, оно взывает к терпимости, единению и взаимопониманию, отделяя Свет от Тьмы и добро от зла. Ибо каждому будет дано по его вере.

Иеромонах Иов (Гумеров)

История рассказана устами сатаны

Вопрос: Здравствуйте, уважаемый о. Иов! К вопросу о книге "Собачье Сердце". Какое место занимает у Булгакова Православная Церковь именно в то время - 1924 год, время большевистской власти? Я понимаю, что мой вопрос не совсем по теме "вопросов к священнику", т.к. он больше литературный. Но я буду очень благодарен, если Вы ответите. Спасибо! С уважением, Тимур.

Отвечает иеромонах Иов (Гумеров):

Невозможно говорить о религиозности человека, ограничиваясь одним небольшим периодом. Особенно это трудно в отношении к М. Булгакову. Его жизненный путь, несомненно, представляет собой духовную трагедию. Он происходил из священнического рода. Дед по линии отца был священником Иоанном Авраамьевичем Булгаковым. Отец его матери Варвары был протоиереем церкви Казанской иконы Божией матери в Карачеве – Михаил Васильевич Покровский. В честь него, по-видимому, назвали внука. Отец Михаил венчал родителей будущего создателя «Белой гвардии» (авторское название Белый крест): Афанасия Ивановича и Варвары Михайловны. Отец писателя священником не стал, но был доцентом (в самом конце жизни – ординарным профессором) кафедры западных исповеданий Киевской духовной Академии.

Отношения в доме были теплые. Родители и семь детей составляли единую дружную семью. Михаил в детстве и отрочестве имел много радостей. Трудно представить, чтобы детям не подавалось христианское воспитание. Вопрос в другом: было ли оно основательным? Определяло ли оно весь строй жизни семьи? То немногое, что мы знаем, убеждает в обратном. По-видимому, было то, что наблюдалось во многих образованных семьях конца 19-го - начала 20 веков: увлечение чисто светской культурой доминировало над религиозными интересами. По воспоминаниям Ксении Александровны (жены брата Михаила Афанасьевича – Николая): «Семья Булгаковых – большая, дружная, культурная, музыкальная, театральная; могли стоять ночь, чтобы иметь билет на какой-нибудь интересный спектакль. Был домашний оркестр» (Собр. соч. в десяти томах, т.1, М., 1995, с.13). Легко понять, почему в разнообразных материалах к биографии М. Булгакова (письмах, дневниковых записях, воспоминаниях) совершенно нет никаких признаков религиозной жизни (ни внешней, ни внутренней). Сказать, что вера была потеряна полностью, нельзя. Какие-то следы ее остались. Об этом можно судить по дневниковым записям 1923 года: «19 октября. Пятница. Ночь. …В общем хватает на еду и мелочи. А одеваться не на что. Да, если бы не болезнь, я бы не страшился за будущее. Итак, будем надеяться на Бога и жить. Это единственный и лучший способ»; «26 октября. Пятница Вечер…. Сейчас просмотрел «Последнего из могикан», которого недавно купил для своей библиотеки. Какое обаяние в этом сентиментальном Купере. Там Давид, который все время распевает псалмы, и навел меня на мысль о Боге. Может быть, сильным и смелым Он не нужен. Но таким, как я, жить с мыслью о Нем легче» (СС, т.1, 81-82). Запись эта сделана за несколько месяцев до начала работы над «Собачьим Сердцем». Какое место занимает у Булгакова Православная Церковь именно в то время? Интерес к гонимой богоборческой властью Церкви никак не проявился ни в творчестве, ни в личных документах. Но и сочувствия к гонителям не было. Скорее отвращение. Именно ко времени начала работы над «Собачьим Сердцем» относится интересная дневниковая запись от 4 января 1924 года: «Сегодня специально ходил в редакцию «Безбожника». Она помещается в Столешниковом переулке, вернее в Космодемьяновском, недалеко от Моссовета. Был с М.С., и он очаровал меня с первых же шагов. – Что вам стекла не бьют? – спросил он у первой же барышни, сидящей за столом. – То есть, как это? (растерянно). Нет, не бьют (зловеще). – Жаль. … Тираж, оказывается 70 000 и весь расходится. В редакции сидит неимоверная сволочь, входят, приходят… Когда я бегло проглядел у себя дома вечером номера «Безбожника», был потрясен. Соль не в кощунстве, хотя оно, конечно, безмерно, если говорить о внешней стороне. Соль в идее… Этому преступлению нет цены» (СС, т.3, с.24-25; В. Петелин. Счастливая пора). Все, происходившее вокруг, М. Булгаков воспринимал как дьяволиаду . Именно поэтому критик Л. Авербах увидел в сборнике “Дьяволиада” (1924) злую сатиру на советскую страну: «Тема эта – удручающая бессмыслица, путаность и никчемность советского быта, хаос, рождающийся из коммунистических попыток строить новое общество».

Теперь о самой повести «Собачье Сердце». В ней нет религиозных идей в точном значении этого слова. Это сатира. Верная по своим острым наблюдениям. Сильная и резкая в изображении реальных извращений и деформаций прежней жизни. В ней можно почерпнуть материал для этических размышлений о важности традиционных (можно сказать христианских) понятий о ценности человеческой жизни и опасностях научных экспериментов с человеком (вспомним чудовищные претензии сторонников клонирования). В этом отношение эта фантастическая повесть – заметное явление в истории литературы 20-го столетия.

Однако сатира не воспитывает. Дело не только в законах жанра. Главное в мировоззрении автора. А. Ахматова точно написала на смерть М. Булгакова в марте 1940 года:

Ты так сурово жил и до конца донес
Великолепное презрение.

Вера детства ушла. Поэтому роман «Белая гвардия” (1922 -24), начинающийся с рассказа о смерти матери, не только печален, но и ностальгичен. Мать уносила с собой драгоценную частицу прошлой жизни Михаила, в которой были чистые и радостные переживания детской верующей души: «О, елочный дед наш, сверкающий снегом и счастьем! Мама, светлая королева, где же ты? … белый гроб с телом матери снесли по крутому Алексеевскому спуску на Подол, в маленькую церковь Николая Доброго, что на Взвозе. Когда отпевали мать, был май, вишневые деревья и акации наглухо залепили стрельчатые окна. Отец Александр, от печали и смущения спотыкающийся, блестел и искрился у золотеньких огней … Отпели, вышли на гулкие плиты паперти и проводили мать через весь громадный город на кладбище, где под черным мраморным крестом давно уже лежал отец (Часть первая. 1) …Из года в год, сколько помнили себя Турбины, лампадки зажигались у них двадцать четвертого декабря в сумерки, а вечером дробящимися, теплыми огнями зажигались в гостиной зеленые еловые ветви. Но теперь коварная огнестрельная рана, хрипящий тиф все сбили и спутали, ускорили жизнь и появление света лампадки. Елена, прикрыв дверь в столовую, подошла к тумбочке у кровати, взяла с нее спички, влезла на стул и зажгла огонек в тяжелой цепной лампаде, висящей перед старой иконой в тяжелом окладе. Когда огонек созрел, затеплился, венчик над смуглым лицом Богоматери превратился в золотой, глаза ее стали приветливыми. Голова, наклоненная набок, глядела на Елену. В двух квадратах окон стоял белый декабрьский, беззвучный день, в углу зыбкий язычок огня устроил предпраздничный вечер, Елена слезла со стула, сбросила с плеч платок и опустилась на колени. Она сдвинула край ковра, освободила себе площадь глянцевитого паркета и, молча, положила первый земной поклон» (Часть третья. 18).

К 1926 году, по-видимому, произошел духовный надлом писателя. Внешним проявлением этого болезненного события явилась пьеса “Бег”, которая очень понравилась М. Горькому («будет иметь анафемский успех»). Булгаков давно уже был расцерковленным человеком. Но, помня свое родство и мир, который его окружал в те радостные детские годы, он никогда не писал о священниках насмешливо, тем более едко. В пьесе “Бег” архиерей и монахи – самые карикатурные фигуры. Пародируется молитва. Едкость в отношении священнослужителя проявляется даже в деталях: Африкан – архиепископ Симферопольский и Карасубазарский, он же химик из Мариуполя Махров. Все пародийно: второй титул, мнимая профессия (химик), мнимая фамилия (прилагательное махровый весьма любили советские идеологи). Изображен он трусливым, неискренним. Художественное произведение всегда типологизирует жизнь. Поэтому очевидно, что М. Булгаков делает все сознательно. Возникает вопрос, как писателю удается так легко пойти на заведомую ложь. Писатель был современником событий. История Церкви в эти годы хорошо изучена по документам. Священнослужители явили высокий дух исповедничества. Многие стали мучениками. В белом движении при Главнокомандующем П.Н. Врангеле в описываемое время был епископ (будущий митрополит) Вениамин (Федченков) (1880 – 1961), оставивший нам подробные мемуары. Это был достойный архиерей, человек высокой духовной жизни.

“Бег” был закончен в то время, когда богоборческая власть начала новый этап в гонениях на Церковь. Сознавал это автор или нет, но от факта не уйдешь – пьеса этому способствовала.

В 1928 году М. Булгаков начал работать над книгой Мастер и Маргарита. Этот роман полностью открывает духовную природу происшедшего с ним в середине 20-х годов внутреннего болезненного перелома. Центральный персонаж этой книги является Воланд – князь тьмы. Лишь в начале он окружен определенной тайной. В дальнейшем автор изображает его как сатану, дьявола. Легко видится параллель с Мефистофелем. И само имя взято из «Фауста» И.В. Гете. Так называет себя Мефистофель (сцена Вальпургиевой ночи). Переводы Н.А. Холодковского и Б.Л. Пастернака это не передали. Не нужно доказывать, что по композиции и по повествованию князь тьмы составляет как бы главный нерв романа. М. Булгаков наделяет его особой властью воздействовать на людей и события. Все художественные средства использованы для того, чтобы придать этому персонажу силу и даже обаяние. Это подтверждается не только содержанием романа, но и эпиграфом: «Я – часть той силы, что вечно хочет зла и вечно совершает благо». Слова эти взяты из «Фауста», и принадлежат Мефистофелю. Эпиграфом выражает главную идею произведения. Дух злобы изображен повелителем над всем. Он определяет участь людей. В диалоге с Левием Матвеем (этот персонаж кощунственно изображает евангелиста Матфея) князь тьмы говорит: “Мне ничего не трудно сделать, и тебе это хорошо известно”. Перед этим М. Булгаков рисует такую сцену:

Из стены ее вышел оборванный, выпачканный в глине мрачный человек в хитоне, в самодельных сандалиях, чернобородый.

Если ты ко мне, то почему же ты не поздоровался со мной, бывший сборщик податей?- Заговорил Воланд сурово.

Потому что я не хочу, чтобы ты здравствовал, - ответил дерзко вошедший.

Но тебе придется примириться с этим, - возразил Воланд, и усмешка искривила его рот…

Кончается эта сцена:

- Передай, что будет сделано, - ответил Воланд и прибавил, причем глаз его вспыхнул: - и покинь меня немедленно.

Он просит, чтобы ту, которая любила и страдала из-за него, вы взяли бы тоже, - в первый раз моляще обратился Левий к Воланду.

Для христианина любой конфессии демонизм романа М. Булгакова очевиден. Мы получили истину священной истории, свидетельство о нашем искуплении из рук богодухновенных апостолов – учеников Спасителя мира. В романе М. Булгакова новозаветная история рассказана устами сатаны. Автор путем продуманной и четкой композиции предлагает нам вместо Священного Писания взгляд на Сына Божия, Спасителя мира, и на евангельскую историю глазами того, кто сам называет себя профессором черной магии.

Мы не можем рассуждениями о культурных ценностях, художественном мастерстве и прочих вещах уклониться от выбора. А выбрать должны сделать между Иисусом Христом и Воландом. Совместить спасительную веру с демонизмом невозможно. «Какое согласие между Христом и Велиаром? Или какое соучастие верного с неверным?» (2 Кор. 6:15).

20 / 12 / 2005
(pravoslavie.ru)

Ксения Хмельницкая

Евангелие от сатаны

Роман по структуре двойной. Перед нами развиваются два параллельных сюжета - "московский" и "ершалаимский", которые в конце сливаются. При этом "ершалаимский" сюжет написан одним из героев основного романа. И тут возникает вопрос – каким?. Вроде бы роман пишет Мастер, но рассказчиком первой главы является Воланд. В одном из черновиков романа происходит такой разговор между Иванушкой и "Неизвестным":

"- Так вы бы сами и написали евангелие, - посоветовал неприязненно Иванушка.

Неизвестный рассмеялся весело и ответил:

Блестящая мысль! Она мне не приходила в голову! Евангелие от меня, хи-хи..." (Булгаков М.А. Великий канцлер. Черновые редакции романа "Мастер и Маргарита". М., 1992, с 235).

Так что Воланд явственно является по крайней мере помощником, а то и настоящим автором романа о Понтии Пилате. Более того М. Дунаев, основываясь на исследование Н.К. Гаврюшина ("Литостротон, или Мастер без Маргариты", Символ, 1990, № 23) доказывает, что "если взглянуть непредвзято, то содержание романа, легко увидеть, составляет не история Мастера, не литературные его злоключения, даже не взаимоотношения с Маргаритой (все то вторично), но история одного из визитов Сатаны на землю: с началом оного начинается и роман, концом его же и завершается… С какой же целью посещает Воланд Москву? Чтобы дать здесь свой очередной "великий бал". Но не просто же потанцевать замыслил Сатана… "Великий бал" и вся подготовка к нему составляют не что иное, как сатанинскую антилитургию, "черную мессу"… На Литургии в храме читается Евангелие. Для "черной мессы" надобен иной текст. Роман, созданный Мастером, становится не чем иным, как "евангелием от Сатаны", искусно включенным в композиционную структуру произведения об анти-литургии".

Но верно ли это? Сама я давно воспринимаю эту книгу как сатанинскую: слишком яркой фигурой в ней является могучий, величественный и справедливый Воланд, слишком убедительно звучат его размышления: "Что бы делало твое добро, если бы не существовало зла, и как бы выглядела земля, если бы с нее исчезли тени? Ведь тени получаются от предметов и людей. Вот тень от моей шпаги. Но бывают тени от деревьев и от живых существ. Не хочешь ли ты ободрать весь земной шар, снеся с него прочь все деревья и все живое из-за твоей фантазии наслаждаться голым светом? Ты глуп", слишком привлекательны действия всей его свиты, и поступок присоединившейся к ним Маргариты выглядит единственно правильным… В свое время все это произвело на меня огромное впечатление и понадобились годы, чтобы сбросить с себя мрачное очарование булгаковского романа и парализующее действие воландовской логики…

Но есть ведь верующие люди, считающие, что Булгаковым совершен настоящий духовный подвиг: имя Иешуа, кажется, уже вплотную приближается к имени Иисус, да и Мастер, несомненно, пишет роман о Боге…

Но о Боге ли? Попробуем разобраться…

Учитель и ученик

Учитель. С первых же Булгаковских слов, что об Учителе, что об ученике, у христианина не могут не возникнуть недоумения: "двое легионеров ввели и поставили перед креслом прокуратора человека лет двадцати семи. Этот человек был одет в старенький и разорванный голубой хитон. Голова его была прикрыта белой повязкой с ремешком вокруг лба, а руки связаны за спиной. Под левым глазом у человека был большой синяк, в углу рта – ссадина с запекшейся кровью. Приведенный с тревожным любопытством глядел на прокуратора."

Первое, что бросается в глаза – возраст. Что это? Ошибка? Указание на то, что Иисус выглядел моложе Своих лет? Некая маскировка – чтобы читатель сразу не догадался о Ком идет речь? Или подчеркивание разницы между романом и Евангелием – перед нами не просто "литературная обработка", но иная (т.е. более верная?) версия?..

Ошибиться в таком вопросе Булгаков не мог. Второе предположение обосновать сложно – больше никаких возвращений к этой мысли нет. Третье не логично, ибо имя Иисус прозвучало уже в конце первой главы:

"- Имейте в виду, что Иисус существовал… И доказательств никаких не требуется… Все просто: в белом плаще..."

Да и имя Понтий Пилат убивает всю маскировку сразу…

Второе, что останавливает внимание, слова: "Приведенный с тревожным любопытством глядел на прокуратора". Невольно вспоминается Честертон: "Вместо того, чтобы смотреть книги и картины посвященные Евангелию, я прочел само Евангелие. Там я обнаружил не описание человека с тонким пробором и умоляюще сложенными руками, но Существо необычайное, чья речь гремела как гром и чьи поступки были грозно решительны: Он опрокидывал столы менял, изгонял бесов, свободно, точно вольный ветер, переходил от одиночества в горах к страшной проповеди перед толпой – я увидел Человека, который часто поступал, как разгневанное божество, и всегда – как подобает Богу… О Христе говорят – должно быть так и надо – мягко и нежно. Но речь Самого Христа исполнена странностей и мощи – верблюды протискиваются сквозь ушко, горы ввергаются в море. Эта речь ужасает. Он сравнил Себя с мечом, и велел мужам продать свою одежду, чтобы купить меч. То, что Он еще более грозно, призывает к непротивлению, усугубляет таинственность, усугубляет яростную силу…". У Булгакова же с этих первых строк перед нами встает человек слабый и беззащитный. Иисус молчит перед Пилатом, чем вызывает его изумление; Иешуа же стремится объяснить, что происходящая – ошибка:

"- Так это ты подговаривал народ разрушить Ершалаимский храм?..

…Человек со связанными руками несколько подался вперед и начал говорить:

Добрый человек! Поверь мне...".

Странно даже помыслить, чтобы Господь, идущий на вольную страсть, просил пощады… Только в молитве перед Отцом просит Он отвести от Него Чашу, стоя же пред истязающими Его Он по большей части молчит. Если же Он обращается к ним, это не мольба – это голос совести:

"Друг, для чего ты пришел?" (Мф.26, 50)

"Целованием ли предаешь Сына Человеческого?" (Лк 22, 48)

"Как будто на разбойника вышли вы с мечами и кольями, чтобы взять Меня. Каждый день бывал Я с вами в храме и вы не брали Меня. " (Мр. 14, 48-49)

"Если Я сказал худо, покажи, что худо; а если хорошо, что ты бьешь Меня?" (Ин.18, 23)

"Если скажу вам, вы не поверите; если же и спрошу вас, не будете отвечать Мне и не отпустите Меня, отныне Сын Человеческий воссядет одесную силы Божией" (Лк. 22, 67-69)

Иешуа не таков:

"- Я понял тебя. Не бей меня.

Через минуту он вновь стоял перед прокуратором. Прозвучал тусклый больной голос:

Мое? - торопливо отозвался арестованный, всем существом выражая готовность отвечать толково, не вызывать более гнева."

"- А ты бы меня отпустил, игемон, - неожиданно попросил арестант, и голос его стал тревожен, - я вижу, что меня хотят убить."

Иешуа – этот слабый, испуганный человек, попавший в руки римских солдат, вызывает жалость – и только…

Но вот фраза окончательно разделяющая Иешуа и Христа:

"- Кто ты по крови?

Я точно не знаю, - живо ответил арестованный, - я не помню моих родителей. Мне говорили, что мой отец был сириец..."

Если до сих пор (забыв о странном возрасте) можно было думать о неудачном изображение Христа, о желании автора подчеркнуть в Нем человеческую природу, то эти слова показывают, что перед нами кто угодно, но не Сын Божий. Ведь Иешуа, как становится понятным дальше, ложь не любит – он будет говорить правду и когда она однозначно станет для него губительна. Таким образом, Иешуа, Христос Булгакова – только человек. Что ж, ничего нового в такой позиции, конечно, нет. Собственно говоря, большинство нехристиан так и считают – если и был, то человек, возможно, философ, возможно, экстрасенс, возможно, хороший человек, возможно даже чей-то посланник, но – один из многих…

Конечно, во времена Булгакова советская власть больше любила мысль, что Христа вообще не было ("Иисус в его изображении получился ну совершенно как живой, хотя и не привлекающий к себе персонаж. Берлиоз же хотел доказать поэту, что главное не в том, каков был Иисус, плох ли, хорош ли, а в том, что Иисуса-то этого, как личности, вовсе не существовало на свете и что все рассказы о нем - простые выдумки, самый обыкновенный миф.")… Ну, а для тех, кого такая точка зрения не устраивает, мир, в лице Булгакова, предлагает иной вариант… В любом случае, мне это трудно назвать "духовным подвигом"…

Разговор Иешуа и Пилата вскоре касается учения Иешуа, а, соответственно, учеников, Евангелия, евангелистов…

"- Эти добрые люди… ничему не учились и все перепутали, что я говорил. Я вообще начинаю опасаться, что путаница эта будет продолжаться очень долгое время. И все из-за того, что он неверно записывает за мной… Ходит, ходит один с козлиным пергаментом и непрерывно пишет. Но я однажды заглянул в этот пергамент и ужаснулся. Решительно ничего из того, что там написано, я не говорил. Я его умолял: сожги ты бога ради свой пергамент! Но он вырвал его у меня из рук и убежал.

Кто такой? - брезгливо спросил Пилат и тронул висок рукой.

Левий Матвей, - охотно объяснил арестант, - он был сборщиком податей, и я с ним встретился впервые на дороге в Виффагии, там, где углом выходит фиговый сад, и разговорился с ним. Первоначально он отнесся ко мне неприязненно и даже оскорблял меня, то есть думал, что оскорбляет, называя меня собакой... однако, послушав меня, он стал смягчаться… наконец бросил деньги на дорогу и сказал, что пойдет со мной путешествовать... он сказал, что деньги ему отныне стали ненавистны… И с тех пор он стал моим спутником."

Итак, ученик у Иешуа только один, да и тот не много понимает из того, что говорит учитель. Соответственно, по версии Булгакова, все Евангелия (под)ложны и Учитель зарождающееся учение назвал путаницей, которая будет продолжаться долго (интересно сколько? Не до тех ли пор, пока роман Мастера откроет людям глаза?)…

Кроме того, Иешуа своего ученика не любит (его он даже "добрый человек" не назвал). И не имеет сил на него повлиять – объяснить ли в чем тот ошибается, прогнать ли – чтобы людей не путал…

В тоже время обращаешь внимание на то, как легко Иешуа на допросе называет имя Левия, не задумываясь о том, что это может привести к аресту ученика (и Булгаков никак не мог не заметить этого – не те времена были…). Как я уже отмечала выше, Иешуа не дорожит учеником, но в данном случае дело не в этом – зла Левию Иешуа, конечно, не желает. Но Иешуа говорлив и (в лучшем случае) наивен.

"- Зачем же ты, бродяга, на базаре смущал народ, рассказывая про истину, о которой ты не имеешь представления? Что такое истина?..

- …Истина прежде всего в том, что у тебя болит голова, и болит так сильно, что ты малодушно помышляешь о смерти".

Бросается в глаза очередное несоответствие Евангелию, где Пилат задает такой же вопрос... Впрочем, это естественно. Если Иисус – Истина, Путь и Жизнь, то Иешуа, как мы убедились, только человек. Молчание Иешуа не свойственно, так что он пользуется возможностью высказаться. Истина для Иешуа – реальность. Человек, которому "правду говорить легко и приятно", не принимает масок и лицемерия. "Ты не только не в силах говорить со мной, но тебе трудно даже глядеть на меня". Что ж, он действительно хороший, не могущий не вызвать симпатию человек, этот Иешуа. Симпатию и жалость, ибо что-то в его правдолюбие не то – он действительно прост как голубь, но как змий он не мудр и слова о не метании бисера – тоже не про него…

Но здесь Иешуа совершает и свое маленькое чудо – он не только понимает состояние находящегося перед ним человека, он исцеляет его. Не будем даже разбирать как, какой силой делает это Иешуа. В любом случае он остается верен себе – добрый, но простой человек – он помог как врач, тогда как Господь пришел исцелить души. Телесные исцеления Христос предваряет вопросом: "Веруешь ли?". Иешуа к такой вере не призывает. "Сейчас я невольно являюсь твоим палачом, что меня огорчает… Но мучения твои сейчас кончатся, голова пройдет…Ну вот, все и кончилось.. и я чрезвычайно этому рад. Я советовал бы тебе, игемон, оставить на время дворец и погулять пешком где-нибудь в окрестностях… Прогулка принесла бы тебе большую пользу, а я с удовольствием сопровождал бы тебя. Мне пришли в голову кое-какие новые мысли, которые могли бы, полагаю, показаться тебе интересными, и я охотно поделился бы ими с тобой, тем более что ты производишь впечатление очень умного человека". – человеческая жалость и желание поговорить… Впрочем, сам Иешуа отрицает то, что он врач. Но его отличие от врача в ином – он философ, а не врач, целительство для него лишь один из способов выражения его философии и веры в людей…

"- Беда в том, - продолжал никем не останавливаемый связанный, - что ты слишком замкнут и окончательно потерял веру в людей. Ведь нельзя же, согласись, поместить всю свою привязанность в собаку. Твоя жизнь скудна, игемон..."

" - Злых людей нет на свете…

- …В какой-нибудь из греческих книг ты прочел об этом?

Нет, я своим умом дошел до этого.

И ты проповедуешь это?

А вот, например, кентурион Марк, его прозвали Крысобоем, - он - добрый?

Да, - ответил арестант, - он, правда, несчастливый человек. С тех пор как добрые люди изуродовали его, он стал жесток и черств… Если бы с ним поговорить… я уверен, что он резко изменился бы."

Кажется, здесь Иешуа очень близко подошел к христианству… Правда, профессор Московской Духовной Академии М.М. Дунаев утверждает, что Иешуа "договаривается под конец до абсурда, утверждая, что центуриона Марка изуродовали именно "добрые люди"", но мне кажется, здесь Михаил Михайлович все же судит слишком строго: простой человек, любящий людей и видящий, что в них (жестоких и черствых) есть и доброе, вполне может выразить свое мировоззрение в подобных словах. Но опять же это слова простого человека. В них нет силы, а есть скорее некое дон-кихотство.

И еще одно убеждение Иешуа показывает нам Булгаков:

"- …Попросил меня высказать свой взгляд на государственную власть.

Его этот вопрос чрезвычайно интересовал... В числе прочего я говорил… что всякая власть является насилием над людьми и что настанет время, когда не будет власти ни кесарей, ни какой-либо иной власти. Человек перейдет в царство истины и справедливости, где вообще не будет надобна никакая власть".

Хотя, кажется, уже нет никакой необходимости показывать насколько велика разница между Иешуа и Христом, приведу цитату из Евангелия:

"Они же, придя, говорят Ему: Учитель! мы знаем, что Ты справедлив и не заботишься об угождении кому-либо, ибо не смотришь ни на какое лице, но истинно пути Божию учишь. Позволительно ли давать подать кесарю или нет? давать ли нам или не давать? Но Он, зная их лицемерие, сказал им: что искушаете Меня? принесите Мне динарий, чтобы Мне видеть его. Они принесли. Тогда говорит им: чье это изображение и надпись? Они сказали Ему: кесаревы. Иисус сказал им в ответ: отдавайте кесарево кесарю, а Божие Богу. И дивились Ему." (Мр12, 14-17)

Т.е. Христа лишь обвиняли в том, что Он "Он развращает народ наш и запрещает давать подать кесарю, называя Себя Христом Царем" (Лк.23,2), тогда как Он ни слова не сказал против власти, а Апостолы Его писали: "Всякая душа да будет покорна высшим властям, ибо нет власти не от Бога; существующие же власти от Бога установлены". (Рим.13, 1)

Таковы вера и проповедь Иешуа.

Впрочем, он верит и в Бога. Он сам говорит об этом, отвечая на прямой вопрос Пилата, а прежде указывает на Него, возражая, что Пилат вовсе не властен перерезать волосок, на котором висит жизнь Иешуа:

"- Согласись, что перерезать волосок уж наверно может лишь тот, кто подвесил?"

И вновь ответ Иешуа много проще, нежели Иисуса:

"Ты не имел бы надо Мной никакой власти, если бы не было дано тебе свыше" (Ин.19,11).

Более того, ответ Иешуа имеет прямую параллель со словами Воланда из первый главы, который тоже говорит о существование Бога, о том, что человек "иногда внезапно смертен, вот в чем фокус! И вообще не может сказать, что он будет делать в сегодняшний вечер… Кирпич ни с того ни с сего… никому и никогда на голову не свалится"...

Сама по себе мысль, безусловно, верная (и если бы так много людей не закрывали бы на этот факт глаза, можно было бы сказать – банальная), но единение Иешуа вместо Евангелия с Воландом по меньшей мере настораживает…

"- Кстати, скажи: верно ли, что ты явился в Ершалаим через Сузские ворота верхом на осле, сопровождаемый толпою черни, кричавшей тебе приветствия как бы некоему пророку? - тут прокуратор указал на свиток пергамента.

Арестант недоуменно поглядел на прокуратора.

У меня и осла-то никакого нет, игемон, - сказал он. - Пришел я в Ершалаим точно через Сузские ворота, но пешком, в сопровождении одного Левия Матвея, и никто мне ничего не кричал, так как никто меня тогда в Ершалаиме не знал."

Подобных "указаний" в романе Мастера немало. Все они подталкивают читателя к одному: принять роман, как историю, ставшую основой "известного мифа" и останавливаться на них я уже не буду…

Следующая сцена, где мы видим вновь Иешуа, это казнь и ее описание. И вновь нам показывается несчастный, несправедливо казнимый человек. "Он все время пытался заглянуть в глаза то одному, то другому из окружающих и все время улыбался какой-то растерянной улыбкой". Отличия в положение его и висящих рядом разбойников практически нет. Иешуа только "счастливее двух других... В первый же час его стали поражать обмороки, а затем он впал в забытье". Правда, он и теперь, в страдании, остается верен себе: "Иешуа оторвался от губки и, стараясь, чтобы голос его звучал ласково и убедительно, и не добившись этого, хрипло попросил палача:

Дай попить ему."

Когда Пилат спрашивает Афрония, не пытался ли Иешуа проповедовать, Афроний приводит только одну фразу: "Он не был многословен на этот раз. Единственное, что он сказал, это, что в числе человеческих пороков одним из главных он считает трусость".

С этим и умирает молодой бродячий философ Иешуа: с пронесенной сквозь муки добротой и с двумя фразами сказанными для Пилата – что "не винит за то, что у него отняли жизнь" и про трусость. А что он еще может сказать?..

Поскольку, по мысли Булгакова, загробная жизнь, для тех, кто в нее верит, существует, Иешуа продолжает жить в мире усопших – не воскресает, нет, об этом, конечно, нет и речи, но живет. Где и как нам не объясняется, но кое-что показывается… Первый раз умерший философ появляется в пророческом сне Пилата, когда они вместе идут по лунной дорожке: "они спорили о чем-то очень сложном и важном, причем ни один из них не мог победить другого. Они ни в чем не сходились друг с другом, и от этого их спор был особенно интересен и нескончаем" – т.е. и после смерти Иешуа остается собой: любителем поговорить и поразмышлять. Его учение, доброе и интересно, все-таки лишено внутренней силы (еще раз вспомним Евангелие: "дивились учению Его, ибо слово Его было со властью" (Лк2, 32)).

Второй раз мы слышим об Иешуа от Левия Матвея:

"- Он прислал меня… Он прочитал сочинение мастера… и просит тебя, чтобы ты взял с собою мастера и наградил его покоем. Неужели это трудно тебе сделать, дух зла?

Он не заслужил света, он заслужил покой, - печальным голосом проговорил Левий.

Передай, что будет сделано, - ответил Воланд…

Он просит, чтобы ту, которая любила и страдала из-за него, вы взяли бы тоже, - в первый раз моляще обратился Левий к Воланду.

Без тебя бы мы никак не догадались об этом. Уходи."

Итак, кем бы ни был Иешуа после смерти, он просит Воланда наградить мастера покоем. Для него Воланд не Враг и власти над адом у него нет никакой. Как нет у него власти и над судьбами людей – он не мог сам пустить Пилата к себе на лунную дорогу, хоть и желал того – и нужно ему было не раскаяние Пилата (оно было), ему нужен был мастер. Мастер, который не заслужил света… В общем-то, света мастер действительно, похоже, не заслужил (хотя бы тем, что принимает помощь бесовских сил), но роман-то подталкивает нас к мысли, что если мастер и недостоин наград, то он достоин милости и покоя. Хорошо, пусть даже так, но почему тогда покой (а о дарование вечного покоя умершим молится Церковь), находится у Воланда?.. Кажется, круг смыкается – у Булгакова не Иешуа, а Воланду отдано то, что принадлежит Христу: (иногда карающую) справедливость, мудрое сострадание к людям, величие, власть, суд, возможность одарить вечным покоем (интересно, а чем дарит Иешуа – вечными беседами?)… Вот он – истинный мессия Булгакова – Антихрист…

Ученик. Левий Матвей с самых первых строк о нем, предстает перед нами личностью сильной и решительной (сборщик податей, решившийся бросить деньги и пойти за поразившим его проповедником), упрямой (несмотря на мольбу любимого учителя, вырывает пергамент из его рук и убегает) и ограниченной. Более полно Левий раскрывается нам во второй главе ершалаимского романа.

Будучи одним, нелюбимым и непонимающим учителя учеником, Левий между тем на первый взгляд кажется человеком обладающим тем, чего не хватило апостолам Христа: он верен и смел, он пытается помочь учителю и не оставляет его до самого конца.

Отстав от Иешуа и прибыв в Ершалаим, когда выносили приговор, "Левий Матвей бежал рядом с цепью в толпе любопытных, стараясь каким-нибудь образом незаметно дать знать Иешуа хотя бы уж то, что он, Левий, здесь, с ним, что он не бросил его на последнем пути и что он молится о том, чтобы смерть Иешуа постигла как можно скорее... И вот, когда процессия прошла около полуверсты по дороге, Матвея… осенила простая и гениальная мысль, и тотчас же, по своей горячности, он осыпал себя проклятьями за то, что она не пришла ему раньше. Солдаты шли не тесною цепью. Между ними были промежутки. При большой ловкости и очень точном расчете можно было, согнувшись, проскочить между двумя легионерами, дорваться до повозки и вскочить на нее. Тогда Иешуа спасен от мучений. Одного мгновения достаточно, чтобы ударить Иешуа ножом в спину, крикнув ему: "Иешуа! Я спасаю тебя и ухожу вместе с тобой! Я, Матвей, твой верный и единственный ученик!" А если бы бог благословил еще одним свободным мгновением, можно было бы успеть заколоться и самому, избежав смерти на столбе. Впрочем, последнее мало интересовало Левия, бывшего сборщика податей. Ему было безразлично, как погибать. Он хотел одного, чтобы Иешуа, не сделавший никому в жизни ни малейшего зла, избежал бы истязаний".

Почему же Левий оказался смелее, а возможно и догадливее апостолов?

Первое, это, безусловно то, что Христос шел на смерть добровольно – Он говорил ученикам о Своей грядущей казни задолго до нее, а в Гефсиманском Саду, когда Петр сделав попытку защитить Его, " имея меч, извлек его, и ударил первосвященнического раба, и отсек ему правое ухо... Иисус сказал Петру: вложи меч в ножны; неужели Мне не пить чаши, которую дал Мне Отец?" (Ин.18, 10-11). Т.е. то, что Иисус не был простым человеком, одним из учителей – Он пришел не столько дать учение, сколько пострадать за нас.

Второе, это то, что не понимая до конца что именно делает Иисус, Апостолы между тем не сомневались, что перед ними Христос – Мессия, Тот, о Ком говорили пророки, Тот, Кто должен восстановить Царство Израильское. Иешуа ни сам не называет себя Мессией, ни Левий не обольщается на этот счет (конечно, какой может быть Царь Израильский, если человек учит о том, что власть это зло, которое надо избыть?). Потому Апостолов и охватывает парализующий ужас при мысли о казни Христа ("неужели Ты один из пришедших в Иерусалим не знаешь о происшедшем в нем в эти дни?.. что было с Иисусом Назарянином, Который был пророк, сильный в деле и слове пред Богом и всем народом; как предали Его первосвященники и начальники наши для осуждения на смерть и распяли Его. А мы надеялись было, что Он есть Тот, Который должен избавить Израиля" (Лк24, 18-21)).

Итак, Апостолы не в силах постигнуть смысл происходящей перед ними Страшной и Таинственной Жертвы и справедливо полагают, что Христос не может просто погибнуть (потому, кстати, говоря, мысль о том, чтобы таким образом избавить Учителя от мучений, для них никак не могла бы быть "простой и гениальной"). Левию же и постигать нечего: он видит "не сделавшего никому в жизни ни малейшего зла", дорогого для него человека, обреченного на мучительную смерть (хотя и не столь мучительную, как Казнь прибитого, а не привязанного ко Кресту Иисуса), и всем сердцем хочет помочь – хотя бы облегчив страдания…

Когда это не удается ему, Левий приходит в отчаяние:

" - О, я глупец! - бормотал он, раскачиваясь на камне в душевной боли и ногтями царапая смуглую грудь, - глупец, неразумная женщина, трус! Падаль я, а не человек!"

Интересно, что со своим "козьим пергаментом" Левий не расстается и сейчас:

"Он умолкал, поникал головой, потом, напившись из деревянной фляги теплой воды, оживал вновь и хватался за нож, спрятанный под таллифом на груди, то за кусок пергамента, лежащий перед ним на камне рядом с палочкой и пузырьком с тушью.

На этом пергаменте уже были набросаны записи:

"Бегут минуты, и я, Левий Матвей, нахожусь на Лысой Горе, а смерти все нет!"

"Солнце склоняется, а смерти нет".

Теперь Левий Матвей безнадежно записал острой палочкой так:

"Бог! За что гневаешься на него? Пошли ему смерть".

Но смерть все еще не приходит, и тогда с Левием случается то, что, увы, нередко случается с людьми в час испытаний, и от чего общение со Христом уберегло Апостолов – вера Левия дает трещину и он начинает обвинять в случившимся Бога: "он сжал сухие кулаки, зажмурившись, вознес их к небу… и потребовал у бога немедленного чуда. Он требовал, чтобы бог тотчас же послал Иешуа смерть.

Открыв глаза, он убедился в том, что на холме все без изменений... Тогда Левий закричал:

Ты глух! - рычал Левий, - если б ты не был глухим, ты услышал бы меня и убил его тут же.

Зажмурившись, Левий ждал огня, который упадет на него с неба и поразит его самого. Этого не случилось, и, не разжимая век, Левий продолжал выкрикивать язвительные и обидные речи небу..."

Поражает насколько ученик и учитель разнятся между собой… Особенно это станет заметно в следующей главе – когда Левий, как недавно Иешуа, предстанет перед Пилатом: "На балкон вступил неизвестный маленький и тощий человек… Пришедший человек, лет под сорок, был черен, оборван, покрыт засохшей грязью, смотрел по-волчьи, исподлобья…".

"- Я не хочу есть, - ответил Левий.

Зачем же лгать? - спросил тихо Пилат, - ты ведь не ел целый день, а может быть, и больше."

"Левий с ненавистью поглядел на Пилата и улыбнулся столь недоброй улыбкой, что лицо его обезобразилось совершенно."

"- Тебе не очень-то легко будет смотреть мне в лицо после того, как ты его убил.

Молчи, - ответил Пилат, - возьми денег.

Левий отрицательно покачал головой, а прокуратор продолжал:

Ты, я знаю, считаешь себя учеником Иешуа, но я тебе скажу, что ты не усвоил ничего из того, чему он тебя учил. Ибо, если бы это было так, ты обязательно взял бы у меня что-нибудь. Имей в виду, что он перед смертью сказал, что он никого не винит, - Пилат значительно поднял палец, лицо Пилата дергалось. - И сам он непременно взял бы что-нибудь. Ты жесток, а тот жестоким не был. Куда ты пойдешь?

Ты, игемон, знай, что я в Ершалаиме зарежу одного человека… Я зарежу Иуду из Кириафа, я этому посвящу остаток жизни".

Пилат прав – Левий действительно усвоил немного…

Но поражает и другое: ведь Воланд и его свита тоже очень разные. Но, будучи различны, действуют они вполне согласованно (вспомним: "царство, разделившееся само в себе, опустеет, и дом, разделившийся сам в себе, падет" (Лк.11,17)). Кроме того их разность изображена крайне привлекательно. Даже какие-то раздражающие в первый момент черты, вскоре так скрашиваются поведением персонажа, что становятся уже забавной отличительной чертой…

С Иешуа и Левием выходит иначе: можно восхищаться беззлобным правдолюбцем философом, но тем не менее он остается жалок и бессилен. Можно восхититься верностью и смелостью Левия, его заботой о том, чтобы вернуть краденный нож, но тем не менее он останется смешон со своим явным непониманием Иешуа, со своим козьим пергаментом, который невозможно разобрать… Даже его "бунт против Бога", не смотря на весь трагизм ситуации, изображен жалким и смешным:

"Глядя на нити огня, раскраивающие тучу, стал просить, чтобы молния ударила в столб Иешуа. В раскаянии глядя в чистое небо, которое еще не пожрала туча и где стервятники ложились на крыло, чтобы уходить от грозы, Левий подумал, что безумно поспешил со своими проклятиями. Теперь бог не послушает его".

Но вот в конце романа мы видим душу Левия – по смыслу, душу, в отличие от мастера, удостоенную света (раз он находится при Иешуа – передает его просьбу, называет себя его учеником...): "из стены ее вышел оборванный, выпачканный в глине мрачный человек в хитоне, в самодельных сандалиях, чернобородый". Не правда ли – странное описание? Особенно, если вспомнить, как романтически будут описаны преобразившиеся мастер и Воланд со свитой… Особенно настораживает мрачность Левия. Дальше весь разговор построен так, что подчеркивается мудрость и величие Воланда и раздраженная ограниченность Левия. Более того, Левий и сам вынужден признать могущество Воланда, в каком-то смысле – поклониться ему:

"- Он просит, чтобы ту, которая любила и страдала из-за него, вы взяли бы тоже, - в первый раз моляще обратился Левий к Воланду."

В Евангелии "возведя Его на высокую гору, диавол показал Ему все царства вселенной во мгновение времени, и сказал Ему диавол: Тебе дам власть над всеми сими царствами и славу их, ибо она предана мне, и я, кому хочу, даю ее; итак, если Ты поклонишься мне, то всё будет Твое. Иисус сказал ему в ответ: отойди от Меня, сатана; написано: Господу Богу твоему поклоняйся, и Ему одному служи. (Лк. 4, 5-8). У Булгакова же мечта дьявола сбывается – и Иешуа и ученик его обращаются к дьяволу с мольбой, и в мире булгаковского романа это выглядит естественно, ибо Воланду действительно дана власть…

Так что выводы из нашего исследования получаются неутешительными: главным героем романа действительно является Воланд, при этом он является более привлекательным и уж однозначно более могущественным персонажем, чем Иешуа, а его довольно многочисленная свита – несравнимо краше единственного ученика Иешуа. Более того, все это никак не получится объяснить тем, что образ Иешуа просто не до конца удался Булгакову, и даже тем, что Булгаков приблизился только к арианству? – нет, Михаил Афанасьевич достаточно знал богословие, чтобы видеть что он передал Воланду, и был достаточно опытным мастером, чтобы не видеть, кто стал главным героем его романа…

13. Исторические посылки Булгакова

Современные ученые - одного из них я только что цитировал - полагают Иисуса Христа исторической личностью. Они довольно единодушно принимают версию мессианской деятельности Христа, в свете чего и трактуют евангельские тексты.

Напротив, ученые, работавшие в конце прошлого - начале нашего столетия, не имели в этом вопросе даже намека на единодушие. Серьезнейшие и влиятельные в науке школы считали Иисуса мифической личностью. Булгаков - именно как серьезный историк - должен был в какой-то степени подпасть под их влияние, хотя сам и полагал, что Иисус был реальным лицом. Примерно так я рассуждал, приступая к исследованию. И обнаружил, что Булгаков действительно знал труды гиперкритической школы христологов и взял у них многое, но, кроме того, пользовался и другими, довольно разнообразными источниками.

Он использовал конечно же Новый Завет, затем - труды знаменитых историков древности - Флавия, Тацита, Филона Александрийского; Талмуд; историко-христологические исследования нового времени и, наконец - совершенно неожиданно, - религиозный фольклор, традиционные легенды. Все это разумно и логично (кроме разве что применения последней группы источников); удивительно другое - как Булгаков пользовался своими источниками. Например, часть из них он прокламирует, а другую часть оставляет неявной, так что обнаружить ее можно лишь при внимательнейшем чтении. Например, на первых же страницах романа он посчитал нужным перечислить источники, которыми будет пользоваться, выразить свое к ним отношение - и мало того! - отметить, чем это отношение отличается от взглядов господствующей научной школы. Получилось что-то вроде литературного обзора, предшествующего диссертации.

Это поразительно и тем, что в художественной прозе ссылки на источники вовсе не приняты; и тем, что библиографическая и научная информация вкладывается в уста двух категорически противостоящих персонажей - атеиста Берлиоза и антипода Бога, сатаны. И тем, что все это причудливо, трюково, замаскированно.

Судите сами. Вот что заявляет Берлиоз - персонаж, отчетливо несимпатичный автору: «…Иисуса-то этого, как личности, вовсе не существовало на свете, и что все рассказы о нем - просто выдумки, самый обыкновенный миф… На древних историков, например, на знаменитого Филона Александрийского, на блестяще образованного Иосифа Флавия, никогда ни словом не упоминавших о существовании Иисуса… Что то место в пятнадцатой книге, в главе 44-й знаменитых Тацитовых «Анналов», где говорится о казни Иисуса, - есть не что иное, как позднейшая поддельная вставка» (с. 425, курсив мой. - А.З.).

Еще раз: Булгаков выводит Берлиоза своим идейным врагом, но под этими словами Берлиоза он сам мог бы подписаться - кроме одной детали, кроме подчеркнутой мною фразы - якобы Флавий не упоминал об Иисусе.

Дальше я приведу этот параграф из «Иудейских древностей» Флавия, который Булгаков считал тоже «позднейшей поддельной вставкой», но по причинам совершенно иным, чем Берлиоз. По Булгакову, «вставка» искажает образ Иисуса, дает ложное представление о нем. Берлиоз же говорит, что «Иисуса… вовсе не существовало на свете». При этом его слова о Флавии бросаются в глаза каждому, кто читал «Древности» или знает о давней, яростной дискуссии вокруг сообщения Иосифа Флавия об Иисусе.

Это намеренный сигнал, метка.

Высказывание Тацита тоже спорно - вернее, сомнительно. Великий римский историк мог слышать о Христе от второго-третьего поколения христиан, так что и здесь Булгаков не стал бы спорить с Берлиозом. (Тацитов параграф тоже будет приведен дальше.)

Наконец, Берлиоз и любимец Булгакова Воланд одинаково относятся к центральному источнику, к Евангелиям. Воланд говорит: «…Ровно ничего из того, что написано в евангелиях, не происходило на самом деле никогда, и если мы начнем ссылаться на евангелия, как на исторический источник… - он еще раз усмехнулся, и Берлиоз осекся, потому что буквально то же самое он говорил Бездомному…» (с. 459).

Итак, достоверных свидетельств нет, а Евангелия - миф, выдумка, сборник легенд… И объявленное научное расхождение между Булгаковым и Берлиозом - только одно: был Иисус или его не было.

Далее я надеюсь показать, что Булгаков не считал свою новеллу о Понтии Пилате попыткой реставрации действительных событий. Он даже не доказывал, что Иисус был. Спор о Христе - только предлог, характерная булгаковская мистификация.

Обратимся к источникам, обозначенным Булгаковым, и попытаемся понять, как он сам мог относиться к вопросу, якобы из-за которого затеян рассказ: жил Иисус или нет?

Прежде всего Иосиф Флавий, тот его параграф, которого нет по Берлиозу:

«Около этого времени жил Иисус, человек мудрый, если его вообще можно назвать человеком. Он совершил изумительные деяния и стал наставником тех людей, которые охотно воспринимали истину. Он привлек к себе многих иудеев и эллинов (т. е. евреев, проживавших в диаспоре. - А.З.) То был Христос. По настоянию наших (т. е. иудейских. - А.З.) влиятельных лиц, Пилат приговорил Его к кресту. Но те, кто раньше любили Его, не прекращали этого и теперь. На третий день Он вновь явился им живой, как возвестили о Нем и о многих других Его чудесах боговдохновенные пророки. Поныне еще существуют так называемые христиане, именующие себя таким образом по Его имени» (курсив мой. - А.З.).

Выделенные места действительно не могли быть написаны Флавием. Как фарисей и бывший иудейский священник, он никоим образом не мог признать Иисуса сверхчеловеком и чудотворцем. Не мог писать о его воскресении - хотя бы имел о нем самые достоверные сведения… Текст, содержащий настолько явные несообразности, был почти единодушно признан «позднейшей поддельной вставкой». Гиперкритики так и считали, что Флавий «ни словом не упоминал» об Иисусе. Берлиоз не лгал.

Очень любопытна история флавианского параграфа в последующие годы. Она приведена в книге М. М. Кубланова «Возникновение христианства». Еще в 1911 году в Париже тартуским арабистом А. Васильевым была издана рукопись египетского епископа Агапия «История универсалис» - на арабском языке с французским переводом Васильева. Книга мирно лежала на полках, обойденная вниманием христологов. Только в 1971 году С. Пинесом была в Лондоне опубликована работа, в которой параграф Флавия дается по Агапию.

«В это время был мудрый человек, которого звали Иисус. Весь его образ жизни был безупречен, и он был известен своей добродетелью, и многие люди среди евреев и других народов стали его учениками. Пилат осудил его на распятие и на смерть. Но те, кто стали его учениками, не отказались от его учения. Они рассказывали, что он им явился через три дня после распятия и что он был тогда живым; таким образом, он был, может быть, мессия, о чудесных деяниях которого возвестили пророки.

Сопоставляя оба текста, мы видим, что в редакции Агапия (христианского епископа) все утверждения, неприемлемые для подлинного Флавия, либо отсутствуют, либо даются не от лица рассказчика. Таким образом становится вполне вероятной мысль, которую высказывали и раньше проницательные историки (например, Ренан), о подложности не всего абзаца, но некоторых его частей.

Перейдем к Тациту. Вот место из «Анналов», о котором говорит Берлиоз:

«Но ни средствами человеческими, ни щедротами принцепса, ни обращением за содействием к божествам невозможно было пресечь бесчестящую его молву, что пожар был устроен по его приказанию. И вот Нерон, чтобы побороть слухи, приискал виноватых и предал изощреннейшим казням тех, кто своими мерзостями навлек на себя всеобщую ненависть и кого толпа называла христианами. Христа, от имени которого происходит это название, казнил при Тиберии прокуратор Понтий Пилат (курсив мой. - А.3.); подавленное на время это зловредное суеверие стало вновь прорываться наружу, и не только в Иудее, откуда пошла эта пагуба, но и в Риме, куда отовсюду стекается все наиболее гнусное и постыдное и где оно находит приверженцев. Итак, сначала были схвачены те, кто открыто признавал себя принадлежащими к этой секте, а затем по их указаниям и великое множество прочих, изобличенных не столько в злодейском поджоге, сколько в ненависти к роду людскому». Дальше идет перечисление разных видов казней.

Этот параграф никак нельзя считать интродукцией, внесенной христианскими переписчиками, - он явственно антихристианский. Однако некоторые специалисты считали его поддельным (их и цитирует Берлиоз). Равным образом кажется подлинной и подчеркнутая мною фраза. Другое дело, что Тацит вряд ли мог узнать о казни Иисуса из достоверных источников, например из римских архивов. Вероятнее всего, он пользовался устной информацией, полученной от современников-христиан. (Тацит родился в 56–57 году н. э., свой знаменитый труд создал в начале II века.) Поэтому историки имели основания не доверять его высказыванию о казни Иисуса при Пилате.

Эти два абзаца - из Флавия и из Тацита - содержат практически все историографические сведения об Иисусе Христе, причем Тацит фактически никаких сведений и не дает. Третий упомянутый ученый, богослов и историограф Филон Александрийский (единственный из троих - современник Иисуса), действительно ничего о нем не говорит.

Итак, исторические источники дают крайне скудные и малодостоверные сведения об Иисусе Христе.

Читатель увидит, что Булгаков в своей работе эти сведения и не использовал. Текст новеллы идет от Флавия очень во многом - только не в том, что относится к Иисусу. Например, в своем параграфе Флавий упоминает о «многих иудеях и эллинах», которых привлек к себе Иисус. Булгаков, напротив, дает понять, что Иисус имел очень мало последователей. Да и выбор линии, всей версии Иисуса-одиночки, свидетельствует о неприятии Булгаковым информации Флавия, содержащей ясный намек на мессианские притязания Иисуса.

Другой пример. В «Древностях» есть еще одно упоминание о Христе, менее известное и также отбрасываемое гиперкритиками. «…Он (первосвященник Анан. - А.З.) собрал синедрион и представил ему Иакова, брата Иисуса, именуемого Христом, равно как нескольких других лиц, обвинил их в нарушении законов и приговорил к побитию камнями. Однако все усерднейшие и лучшие законоведы, бывшие (тогда) в городе, отнеслись к этому постановлению неприязненно… Некоторые из них даже выехали навстречу Альбину… и объяснили ему, что Анан не имел права, помимо его разрешения, созывать синедрион. Альбин разделил их мнение на этот счет и написал Анану гневное письмо с угрозой наказать его».

(Я несколько расширил цитату, чтобы дать дополнительную информацию об отношениях римской власти с синедрионом. Альбин был прокуратором Иудеи в 62–64 годах, при Нероне.)

Этот фрагмент, по-видимому, тоже не признавался Булгаковым за подлинный. Во всяком случае, его Иешуа Га-Ноцри утверждает, что не помнит своих родителей, и подчеркивает, что он - один в мире.

Дальше я попытаюсь показать, как и где Булгаков намекает на свое, личное отношение к истории Христа. Но к обозначенным источникам он относится так же, как и Берлиоз. Надо отметить еще одно обстоятельство. Берлиоз цитирует высказывания специалистов «мифологической школы» - ветви гиперкритического направления. А она, ссылаясь на «молчание века» - отсутствие исторической информации о Христе - и равным образом на бесчисленные противоречия, на исторические, географические и прочие ошибки евангелистов, полагала историю Христа некоей суммой иудейских и иных мифов, в том числе египетских, индийских, вавилонских и бог знает каких еще. Недаром же Берлиоз упоминает Озириса, Фаммуза, Мардука и даже - совсем неожиданно - Вицлипуцли (Уицилопотчли в современном написании) - божество индейцев Центральной Америки. Ах, этот Берлиоз! Воланд расправился с ним совершенно в духе пророчества: «уже секира лежит при корнях дерева», но за что? Может быть, вовсе не за христологические воззрения?

Проблема эта появится на наших страницах в свое время. Пока же надо вернуться к рассказу о Понтии Пилате, к булгаковскому «евангелию». В какой мере оно исторично? Какие сочинения надо штудировать, чтобы в этом разобраться? Разумеется, Флавия, Тацита, Филона… Сейчас мы прочтем их внимательно и натолкнемся на первый булгаковский перевертыш.

Если три древних историка ничего не добавляют к евангельской информации о Христе (а один вообще не говорит о нем), то все трое дают достаточно обширные сведения о Пилате. И других источников информации о нем просто нет. Отметим эту странную антитезу: отрицая Христа, Берлиоз как бы утверждал Пилата…

14. «Несгибаемый и беспощадно-жестокий»

Флавий писал о Пилате в классических работах: «Иудейских древностях» и «Иудейской войне». Он сообщает, что Пилат на посту наместника сменил Валерия Грата, оставившего ему в наследство первосвященника Каиафу. Судя по тому, что Грат сместил четырех первосвященников, а Пилат - ни одного, Каиафа неплохо сотрудничал с обоими прокураторами. Правление Пилата - от 26 до 36 года н. э. Резиденция Пилата, как и других прокураторов , была в Кесарии Стратоновой (или Кесарии Приморской, или Цезарее, или Башне Стратоновой - по разным написаниям). Резиденция же его полуофициального начальника, легата Сирии, была в городе Антиохии.

Флавий довольно много рассказал о методах управления, принятых у Пилата: «Когда претор Иудеи, Пилат, повел свое войско из Цезареи в Иерусалим на зимнюю стоянку, он решил для надругания над иудейскими обычаями внести в город изображения императора на древках знамен. Между тем закон наш возбраняет нам всякие изображения… Пилат был первым, который внес эти изображения в Иерусалим, и сделал это без ведома населения… Когда узнали об этом, население толпами отправилось в Цезарию и в течение нескольких дней умоляло претора убрать изображения… Когда толпа не переставала досаждать ему, он на шестой день приказал своим воинам тайно вооружиться, поместил их в засаде в здании ристалища, а сам взошел на возвышение, там же сооруженное… Он дал знак, и солдаты окружили их. Тут он грозил немедленно перерубить всех, кто не перестанет шуметь и не удалится восвояси. Иудеи, однако, бросились на землю, обнажили свои шеи и сказали, что они предпочитают умереть…» (курсив мой. - А.З.).

Пилат приказал вынести изображения из Иерусалима. В «Иудейской войне» Флавий уточнил, что в город были внесены знаки когорт - шесты, увенчанные изображением орла, под которым были медальоны с изображениями императоров. В когорте было по три таких значка.

(Булгаков упоминает о другом случае . «Щиты с вензелями императора» Пилат распорядился вывесить на стенах дворца Ирода Великого, своей иерусалимской резиденции. Население обратилось с жалобой к императору, после чего щиты были сняты.)

Продолжим цитату из «Древностей»: «Затем Пилат соорудил водопровод в Иерусалиме. На это он употребил деньги святилища. (В «Иудейской войне» - «священный клад, называющийся Корбаном». - A 3.). Водопровод питался ключами, находившимися в расстоянии двухсот стадий от города… Много десятков тысяч иудеев собралось около рабочих… и стало громко требовать, чтобы наместник оставил свой план… Некоторые из них позволили себе при этом оскорбить Пилата ругательствами. Последний распорядился переодеть значительное число солдат, дал им дубины, которые они должны были спрятать под платьем, и велел им окружить толпу со всех сторон. Толпа в свою очередь получила приказание разойтись» (курсив мой. - А.З.). Затем по сигналу, «данному с трибуны», солдаты пустили в ход дубины (но не мечи, по заявлению Флавия. - А.З.) и очень многих убили, чем и было подавлено возмущение.

Непосредственно за цитированным местом следует рассказ об Иисусе, который я приводил раньше. Надо учесть, что Флавий везде, где мог, старался обелить римскую власть. Но и в его изображении Пилат предстает перед нами довольно скверным правителем - хотя временами и терпеливым. И явным, жестоким провокатором. Знаки он вносит для надругательства; он не демонстрирует силу, прежде чем призвать народ разойтись, а, наоборот, приказывает солдатам замаскироваться, чтобы потом они набросились на безоружную толпу.

Современник Пилата, Филон Александрийский, характеризует его куда жестче. «Однажды иудеи стали увещевать его добрыми словами, но свирепый и упрямый Пилат не обратил на это никакого внимания; тогда те воскликнули: «Перестань дразнить народ, не возбуждай его к восстанию! Воля Тиверия клонится к тому, чтобы наши законы пользовались уважением. Если же ты, быть может, имеешь другой эдикт или иную инструкцию, то покажи их нам, и мы немедленно отправим депутацию в Рим». Эти слова только больше раздразнили его, ибо он боялся, что посольство раскроет в Риме все его преступления, его продажность и хищничество, разорение целых фамилий , все низости, затейщиком которых он был, казнь множества людей, не подвергнутых даже никакому суду, и другие ужасы, превосходившие всякие пределы».

В современном переводе слова «свирепый и упрямый» переданы более сильным оборотом: «несгибаемый и беспощадно-жестокий». Филон, в противоположность Флавию, мог несколько сгущать краски. Но совместная характеристика достаточно выразительна. Добавлю еще эпизод из Флавия, о котором я уже упоминал. Некий «лживый человек, который легко влиял на народ», побудил жителей Самарии (область в Иудее) собраться на священную гору Гаризим, где он якобы нашел священные сосуды Моисея.

«Самаряне вооружились, поверив этой басне, и расположились в деревушке Тирафане. Тут к ним примкнули новые пришельцы, чтобы возможно большей толпою подняться на гору. Однако Пилат предупредил это, выслав вперед отряды всадников и пехоты, которые, неожиданно напав на собравшихся в деревушке, часть из них перебили, а часть обратили в бегство. При этом они захватили также многих в плен, Пилат же распорядился казнить влиятельнейших и наиболее выдающихся из этих пленных и беглецов».

Такова модель возможного обращения Пилата с мессианскими движениями . Здесь Пилат, очевидно, перехлестнул - приказом наместника Сирии он был отослан в Рим, а сам наместник Виттелий был вынужден отправиться в Иерусалим, дать народу налоговые и вероисповедные поблажки и сместить первосвященника Каиафу.

(Соблазнительно из-за этих двух одновременных отстранений посчитать Каиафу пособником Пилата - учитывая еще и десять лет их совместной службы. Однако же известно, что и предшественники, и наследователь Каиафы принадлежали к одной семье - Анана (в Евангелии - Анны), и сам Каиафа был его зятем. Возможно, это была только смена декораций.)

Последнее соображение. Свидетельства о дурном управлении Пилата и тот факт, что он правил Иудеей целых десять лет, не противоречат друг другу. И Тацит, и Флавий подчеркивают, что кесарь Тиберий старался держать своих чиновников на местах подолгу, вне зависимости от их «деловых качеств» (Валерий Грат тоже правил Иудеей 11 лет).

Итак, Иосиф Флавий, Корнелий Тацит и Филон Александрийский оказались авторами, дающими информацию не о Христе, а о Понтии Пилате. Кроме того, два первых историка - общепризнанные и наиболее компетентные информаторы о жизни и истории провинции Иудеи (Флавий) и всей Римской империи (Тацит). Уже из цитированных отрывков заметно, что они рисуют единое полотно. Тацит дает ужасающую картину римских нравов, другого слова и не подберешь, разве что снова процитировать высказывание Филона о Пилате: «несгибаемый и беспощадно-жестокий». Каков Рим в изображении великого римского ученого, таков и правитель Иудеи в изображении обоих еврейских ученых . Рим и его чиновник подобны, они сливаются вплоть до неразличимости характеристик. Перечитайте то, что пишет Филон, от слов: «все его преступления», - и вы получите сжатую характеристику римской власти в целом.

Таков главный вывод: стоило лишь заглянуть в объявленные Булгаковым источники, как проявилась новая информация - неожиданная, углубляющая и поворачивающая тему.

Оказалось, что перечисление источников - не случайность; не только (и не столько) характеристика Берлиоза, сколько ключ к рассказу. Точнее же, первый ключ; часть системы меток, отсылающих читателей к источникам. Первая метка обозначает, что спор об историчности Христа есть в некотором роде оболочка, что суть рассказа будет не религиозной, а социальной.

15. Сверхзадача и задача

В конце предыдущей главы мы затронули важнейшую методологическую тему «ключей», или «меток»; она будет сопровождать последующий анализ как некий лейтмотив. Но сейчас вернемся к тому, что скрывалось под меткой: Пилат, изображенный в Новом Завете - и особенно у Иоанна, - не похож на историческую личность, а мнение Даннэма о «проримском, антиеврейском тоне Евангелия», скорее всего, справедливо. Но Булгаков все это тоже знал и, по всей вероятности, понимал, что евангельский рассказ о попытках римского прокуратора спасти Христа не просто далек от истины, но является едва ли не самым слабым местом всего евангельского сюжета.

И все же он построил свой рассказ вокруг заступничества, а потом - отступничества Пилата.

Первый ответ: такова специфика ремесла. Литература начинается там, где ломается азбучная логика поведения. Второй ответ каждого писателя привлекают конфликты между личностью и давлением социальной системы. История Понтия Пилата и есть конфликт между совестью и общественным долгом - в том расхожем виде, в котором она бытует внутри христианской традиции: некий римский судья совершает акт предательства - не только в переносном, но и в буквальном смысле: предает смерти. Под нажимом социально значимых сил изменяет совести и предает.

Предположим, что Булгаков припомнил эту притчу и целенаправленно перечитал Евангелие. И обнаружил два любопытных обстоятельства.

Прежде всего: традиционное мнение о некоем отступничестве - предательстве - Пилата вовсе не основано на канонических текстах, из которых смотрит благодушный вельможа, человек без убеждений. Этот Пилат мог быть преступником только для ортодоксального христианина, не ведающего логики и наивно убежденного, что каждый, поговоривший с Учителем, непременно полюбит Учителя. В наше время, спустя почти две тысячи лет после событий, так не могут считать даже ортодоксальные верующие. Евангелие существенно переосмыслено за последние три века; повторяю, оно стало больше литературным произведением. С современной точки зрения расхожее мнение о «предательстве» Пилата есть вторичный миф, основанный на евангельской мистификации. И сейчас же обнаруживается второе обстоятельство: психологический конфликт действительно возникает, если заставить Пилата полюбить Иисуса, именно полюбить, а не испытывать смутные симпатии, как у Иоанна.

Такой многообещающий конфликт, несомненно, стоило поставить в центр новеллы и даже всего романа. Он открывал возможность, для Булгакова прельстительную: жонглировать разнородной информацией, облекая ее в одежды достоверности. Для блеска и отточенности в намеченной коллизии не хватает лишь одного элемента: Пилат должен быть не только жестоким, но и мужественным человеком. Тогда узел будет много крепче - любовь палача, да еще трусость храбреца! И это стало сверхзадачей. Выполнить ее можно было, только решив труднейшую предварительную задачу: исторический Пилат, человек, погрязший в бесконечной и невыносимой жестокости, должен полюбить Иисуса Христа. Как всегда - сначала любовь, потом предательство. В некотором роде Булгаков переписал не сомнительную евангельскую притчу, а ее традиционный парафраз и создал третий по счету миф, чрезвычайно изящно обозначив мистификацию - расставив очередные значки. Их мы еще коснемся при анализе текста.

16. Пилат у Булгакова

«В белом плаще с кровавым подбоем, шаркающей кавалерийской походкой, ранним утром четырнадцатого числа весеннего месяца нисана в крытую колоннаду между двумя крыльями дворца Ирода Великого вышел прокуратор Иудеи Понтий Пилат» (с. 435).

Эта знаменитая фраза, хватающая за душу своей зловещей музыкой, невероятно содержательна. На сцену выходит военный - воплощение имперской системы, воплощение жестокости; подбой не красный - кровавый. Не вельможа - кавалерист. Выходит, как в Евангелии, ранним утром Иудейская война, VII. 6.2.
.

(Датировка дана по Иоанну - 14 нисана. По синоптикам, казнь состоялась 15 нисана. Булгаков предпочел раннюю дату, так как вечером 14 нисана начиналась Пасха, во время которой не могла состояться казнь. Даже в канун Пасхи, днем 14-го, евреи не носили оружия, отчего не мог состояться арест и заседание синедриона. Поэтому несколько дальше и говорится, что арест был «позавчера», т. е. 12-го, когда праздничные правила еще не действовали.)

В первой фразе Булгаков указывает на дворец Ирода как резиденцию римского правителя в Иерусалиме . Следующие фразы дорисовывают военные, антицивильные привычки прокуратора: «К запаху кожи и конвоя примешивается проклятая розовая струя» - и сейчас же нежное «заносило дымком» - о чаде солдатских кухонь.

И немедленный переход - прокуратор болен. «Непобедимая, ужасная болезнь гемикрания, при которой болит полголовы… Попробую не двигать головой» (с. 436).

Итак, Пилат подвержен тяжким мигреням. Обстоятельство важное не только сюжетно, но и психологически. К 33 году Пилат уже семь лет правил Иудеей, то есть семь лет вел непривычный образ жизни. Кавалерист сменил седло на кресло, отделанное слоновой костью; сменил запахи кожи и дыма на «жирный розовый дух» - символ цивильного благополучия. Головные боли - обычная в таких случаях расплата за малоподвижную жизнь. Поэтому боль ассоциируется с розовым маслом. Так вот, гемикрания - мучительное страдание, во время приступов которого личность больного как бы деформируется - и под влиянием боли, и от причины ее, спазмов сосудов головного мозга. Пилат выведен на сцену искаженным в кривом зеркале страдания, и ему самому весь мир кажется перекривленным.

Великолепный прием, отвечающий сразу нескольким целям! Гемикрания маскирует некую истинную сущность Пилата, заменяя понятие «определенно» понятием «возможно». Возможно, он человек мыслящий - это неявно ассоциируется с мигренями. Возможно, его воспаленное, экстатическое состояние после внезапного излечения имело физиологическое происхождение - было реакцией на мгновенно наступившее улучшение кровоснабжения мозга.

Но определенно - внезапное излечение Пилата дает Иешуа единственный шанс, чудесную возможность пробить Пилатову броню.

Вернемся к первой фразе. Прокуратор выходит в дворцовую галерею, а не в преторию Тос. Сукк., II, 6.
, , поскольку претория - канцелярия наместника - осталась в Кесарии. Речи быть не может о том, чтобы правитель вышел к членам синедриона Там же, с. 427–428.
Там же, с. 427–428.
или они осаждали правителя просьбами внутри его резиденции
. Булгаков демонстрирует здесь знаменитую машину римской власти - ледяной, предельно формализованный механизм. Следствие уже проведено, документы готовы - сравните Там же, с. 427–428.
Там же, с. 427–428.
, - секретарь подает правителю пергамент, и Пилат спрашивает: «Подследственный из Галилеи? К тетрарху дело посылали?»

Разумеется, «дело» - не самого подследственного, как у Луки! Секретарь докладывает: «Он отказался дать заключение по делу и смертный приговор Синедриона направил на ваше утверждение» Там же, VII. 8.7.
, Я. А. Ленцман. Вопросы научного атеизма. М., 1967. С. 272.
. Идет деталь за деталью, и почти все - негативы евангельских. Не иудеи - римские легионеры приводят и ставят перед судейским креслом связанного по рукам «человека лет двадцати семи. Этот человек был одет в старенький и разорванный голубой хитон» (с. 436).

О хитоне смотрите
- одежда должна быть новой по Евангелию. А возраст надо комментировать отдельно. Мы привыкли считать, что Христос погиб в возрасте 33 лет. Но по Матфею, царь Ирод Великий повелел перебить всех младенцев в Вифлееме, чтобы убить новорожденного Иисуса. Следовательно, Иисус родился до смерти Ирода, раньше 4 года до н. э. Однако же Лука упоминает Квириниеву перепись в Сирии как состоявшуюся в дни рождения Иисуса - эта перепись действительно была, но в 6 году н. э. Булгаков резонно предпочел отметку Луки мистической выдумке Матфея (даже не выдумке - избиение младенцев заимствовано из Ветхого Завета), а дату смерти оставил традиционной - 33 год н. э. Исторически она не опровергается.

Итак, обвиняемому 27 лет. На лице его синяк и ссадина с запекшейся кровью, руки связаны Там же, V. 3.6.
,
Э. Хемингуэй. Собр. соч. в 4 т. Т. 1. М., 1968. С.258.
, Иудейская война, VII. 6.2.
- по Евангелиям. Но он смотрит на прокуратора «с тревожным любопытством», чего не мог делать гордый пророк и мессия Э. Хемингуэй. Собр. соч. в 4 т. Т. 1. М., 1968. С.258.
Э. Хемингуэй. Собр. соч. в 4 т. Т. 1. М., 1968. С.258.
,
. Актеры на сцене. Но что им предстоит говорить, что написано в сценарии? Видимо, это определяется куском пергамента, бегло просмотренным Пилатом. По замыслу Булгакова, там должны быть обвинения, веские для синедриона, но маловажные для римской власти. Такие, чтобы Пилат мог полюбить обвиняемого - несмотря на них…

Момент для повествователя тяжелый. Теперь, в отличие от Евангелий, не может быть голословных обвинений Отношение Булгакова к Д. Штраусу существенно сложнее. Оно разобрано детально в «Этике Михаила Булгакова».
и - тем более! - голословных оправданий, ибо за спиной Пилата есть контрольный инструмент - римская полиция. И вот, нарушая порядок судоговорения, Пилат задает первый вопрос: «Так это ты подговаривал народ разрушить ершалаимский храм?» (с. 436).

Счастливая находка! Во-первых, Пилат и сам бы с наслаждением разрушил проклятое капище. Во-вторых, призыв к разрушению храма - действие, которое Булгакову еще понадобится и художественно и идеологически. В-третьих, это взято из Евангелий
,
, где толкуется тоже как ложное обвинение - либо как притча. В-четвертых, поспешность Пилата свидетельствует о болезненном его состоянии, а также, смею предположить, о радости самого автора, решившего труднейшую задачу. (Впрочем, по Евангелиям первый вопрос - тоже о главном обвинении, а не формальный М. Кубланов. Возникновение христианства. С. 207.
, Фаррар, с. 433.
).

Первый вопрос задан, началось судебное следствие. Нет сомнения, что при любой дерзости обвиняемого, при надменных препирательствах, вроде: «От себя ли ты говоришь это?», Пилат, уже показанный Булгаковым, закончил бы допрос немедленно - и одним лишь словом: «Повесить…» Поэтому арестант ведет себя так, как и следует иудейскому бродяжке, парии, перед лицом всесильного правителя. Он искательно подается вперед и начинает: «Добрый человек! Поверь мне…»

Так, дерзость… Правда, безобидная. Пожалуй, забавная. Первая искра интереса брезжит в больной голове правителя. Он говорит: «Это меня ты называешь добрым человеком?.. В Ершалаиме все шепчут про меня, что я свирепое чудовище, и это совершенно верно» (с. 437). Абсолютно точное исторически , это заявление колоссально расширяет облик Пилата. Он знает себе истинную цену - тупой злодей Флавия и Филона вряд ли мог так говорить. (Поставим нотабене на этой детали и вернемся к нему позже.) Прокуратор вызывает на сцену кентуриона (сотника) Крысобоя, приказывает увести преступника, объяснить ему правила этикета - и почему-то добавляет: «Но не калечить…» Равнодушно так добавляет, привычно - видимо, «свирепое чудовище» все же гуманнее, чем его подчиненные…

Чрезвычайно показательное преобразование! Не надменного «царя иудейского», а робкого, маленького человечка ведет легионер. Не для пышного, театрального бичевания - чтобы одним убийственным ударом вселить почтение к носителю власти: «Римского прокуратора называть - игемон» (с. 438). (Поставим еще отметку на будущее.) Нет синоптической жестокости, нет иоанновской демонстрации, есть последовательный негатив евангельских мизансцен Фаррар, с. 422.
, Там же, с. 422.
. И за ударом следует не глумливая, а презрительная речь: «Ты понял меня или ударить тебя?» - и арестант покорно отвечает: «Я понял тебя. Не бей меня» - даже строением ответа изображая покорность.

Эта сцена к тому же - негатив допроса у первосвященника Анны, когда один из служителей ударил Иисуса - за дерзость, но тот на удар ответил новой дерзостью Э. Хемингуэй. Собр. соч. в 4 т. Т. 1. М., 1968. С.258.
…

Еще одна деталь-перевертыш. Кентурион Крысобой, которого сам Пилат назовет холодным и убежденным палачом, трансформировался из евангельского сотника, присутствовавшего при казни и уверовавшего в Иисуса …

Иными словами, весь перерыв в допросе - для бичевания только внешне, ритмически соответствует аналогичной паузе у Иоанна. Это ритмическое подобие выдерживается и далее, но везде, кроме одной главной цезуры, заполняется совершенно иным содержанием. Но об этой связке с первоисточником речь будет впереди. Пока - о противопоставлениях.

По Иоанну, Пилат спрашивает: «Откуда ты?», а Иисус не удостаивает его ответом . Но вот что произошло у Булгакова.

Прокуратор спрашивает об имени арестанта, и тот с готовностью называется: Иешуа (Иисус в арамейском произношении). Прозвище: Га-Ноцри. Оно означает «Из Назарета», вполне по-евангельски (земной отец Иисуса, плотник Иосиф, после рождения сына «поселился в городе, называемом Назарет, да сбудется реченное через пророка, что Он Назореем наречется» (Мф. II, 23) См.: Флавий. Иудейские древности (в дальнейшем - Древности), XVIII. 4.1.
. Но это известное прозвище «Га-Ноцри» восходит к совершенно неожиданному источнику - еврейской канонической книге Талмуду. Отнюдь не по Евангелиям Иешуа Га-Ноцри отвечает и на следующий протокольный вопрос. Родом он вовсе не из Назарета, а из города Гамалы. (По Флавию, Гамала помещалась к востоку от Генисаретского озера, на дальнем краю Палестины. Если иудаисты не признавали пророка из Назарета, то пророк из Гамалы был просто немыслим.)

Мало того. Вот следующий вопрос и поразительный ответ на него; ответ, бросающийся в глаза, очередная метка:

«- Кто ты по крови?

Я точно не знаю, - живо ответил арестованный, - я не помню моих родителей. Мне говорили, что мой отец был сириец…» (с. 438).

Поразительно мастерство, с которым Булгаков выразил в короткой фразе бездну интонаций - в самом деле, и незавидный облик матери Иешуа здесь намечен, и смущенно-независимое его отношение к своему происхождению, и очаровательная, наивная правдивость - все в дюжине слов! Но ответ еще отбрасывает и мифологию, облекающую рождение Христа: божественное происхождение, мать-девственницу, земного отца, род которого восходит к царю Давиду Б. Даннэм. Герои и еретики. М., 1967. С. 67–68.
. Иешуа таким образом отказывается и от христианских, и от иудаистских божественных прерогатив.

И этот последний ответ, решительный отказ от евангельского стереотипа, также идет из Талмуда.

В рамках сюжетной задачи здесь делается первый шаг к ее решению: булгаковский Иешуа, очевидно, не претендует на роль мессии, народного вождя, - а потому в принципе может быть оправдан грозным правителем Иудеи. Но художественный эффект поворота к еврейским каноническим источникам много, много шире. Здесь, на первых же страницах новеллы, мы сталкиваемся с тем, что я назвал бы феноменом Булгакова - с умением одной короткой фразой, иногда даже одним-единственным словом решить несколько задач и через это слово свести несколько плоскостей произведения в единый художественный объем.

17. Отступление: о Талмуде

Отступление это нужно сделать, чтобы читатель мог ощутить разительное противостояние Талмуда и Нового Завета - и получить представление об эмоциональном пороге, через который пришлось перешагнуть писателю, выросшему в православной среде.

Талмуд - священная книга иудаистов, дополняющая Пятикнижие Моисеево - первую часть Ветхого Завета. Формально Талмуд соотносится с Библией так же, как и Евангелие. Но - только формально. В отличие от Нового Завета, Талмуд ограничился толкованием Пятикнижия, при котором последовательно отверг и предал анафеме любую возможность новации. Основная часть Талмуда, Мишна («Повторение закона»), создавалась на протяжении шести веков, пока в 210 году н. э. не была сформулирована окончательная редакция, содержащая 63 трактата, которые фактически регламентируют все поведение верующих евреев. Не только этически значимые поступки, как в Евангелиях, а все поведение целиком. Мишна дает нормативы богослужения - в том числе и мысли, необходимые для исполнения культа! - устанавливает кары за вероисповедные нарушения, приводит список грехов, караемых смертью. И тут же содержатся правила приготовления пищи, личной гигиены; имущественное, семейное и прочее законодательство. Это нормативный кодекс с поистине необъятной широтой охвата, но главное его качество - не сама широта, а возведение бесконечного числа поведенческих нормативов непосредственно к Богу.

(Мы будем цитировать в основном «Тосефту» - книгу, параллельную Мишне, комментирующую ее и расширяющую.)

Мишна, подобно зеркалу, отображает религиозно-светский характер иудейской религии. На этом уникальном единстве зиждится характерное для иудаистов отторжение всех инаковерующих людей (я уже упоминал о связи между особенностями иудейского культа и политической непримиримостью населения Палестины I века н. э.). Религия распространяла иудейскую непримиримость на любое отклонение от стереотипа - ибо все детали этической матрицы считались священными. Разумеется, отвергалась каждая попытка модернизации религиозных норм. Так, мессия должен происходить из колена Давидова и из города Давидова - иначе он еретик, ибо нет пророка из Галилеи. Эта мелочность кажется нелепой, но она характерна. Понятно, что новоявленная христианская ересь с ее капитальными отклонениями от ветхозаветных норм расценивалась иудаизмом как ужаснейшая сверхъересь, как самое тяжкое предательство История, 1.2.
.

И эта сверхъересь оформлялась организационно как раз в то столетие, когда доделывалась каноническая редакция Талмуда.

Последствия ясны. Талмуд законсервировал в своих текстах непосредственную реакцию раввината на появление и отделение христианской секты. На рождение иудео-христианства. Реакция ненавистническая, непримиримая - да иначе и быть не могло. Новый культ тоже был агрессивен, ибо унаследовал от старого Ветхий Завет, его традиции нормативной этики и нетерпимости - это обязательное качество жесткой, заданной этической системы.

Две однотипные идеологии столкнулись на тесном плацдарме Ближнего Востока, и обоюдная нетерпимость обернулась взаимной ненавистью. Справедливости ради надо заметить, что первоначально ненависть родительской церкви была сильней. Талмуд проклял и самих христиан, и их жертвы Богу, и хлеб их, и вино, и книги (как «чародейские»), а их детей объявил незаконнорожденными. «Им не продают, у них не покупают, их детей не учат ремеслу, их не приглашают лечить ни имущество (т. е. рабов и скот. - А.З.), ни людей».

Фрагменты этой книги Булгаков перетасовал с евангельским материалом, сплавил их причудливо и еретически, не пощадив чувств обеих сторон. И тиглем он избрал Иисуса, центральное лицо новой религии, на которое обрушила свой гнев старая религия.

Христос фигурирует в Талмуде исключительно как презираемый персонаж, под характерными прозвищами. Например, кличка «Иешуа бен Пандир» (сын Пантеры), как считают некоторые библеисты, построена на звучании греческого слова «богородица». Другое прозвище, которое заимствовал Булгаков, не оскорбительно - скорее в нем констатируется действительный факт. Как уже говорилось, рядом с прозвищем «Из Назарета» принято употреблять созвучное: «Назорей». Назорейство (на иврите - «назир») - особый вид ветхозаветного религиозного подвижничества, почитаемого иудаистами. Поскольку Иисус ни в коем случае не считался подвижником, прозвище «Назир» изменено на созвучное «Ноцри», что означает отверженного, отрубленного как ветвь (еще созвучие: «нохри» - язычник).

Разумеется, Талмуд не ограничивается непочтительными прозвищами. Он приписывает Иисусу многообразную скверну и объявляет его сыном блудницы и сирийца - худшего оскорбления для палестинского еврея просто нельзя было придумать. (Булгаков применил несколько смягченный вариант этой версии.)

Таким образом, уничижая своего Иешуа Га-Ноцри формально, но изображая его праведником по существу христианской веры, автор «Мастера и Маргариты» показал себя двусторонним еретиком. Его позиция неприемлема для обеих конфессиональных верований, она решительно шокирует ортодоксов и с той и с другой стороны - а в особенности христиан. Попытаемся разобраться, зачем он это сделал - не только же для решения сюжетной задачи…

По-моему, он считал, что суть Христовой проповеди независима, во-первых, от идеологических распрей, во-вторых - от мистических одежд, в которые принято облекать Иисуса, в том числе от его мистического происхождения.

(94) Вместе с проповедью он как бы отделил от христианской церкви личность Иисуса Христа, превратив его в Га-Ноцри, отрубленную ветвь.

Есть менее значимый аспект. Строя биографию своего героя на базе взаимоисключающих и к тому же религиозных источников, Булгаков показал, что не пытается воссоздать историческую фигуру Иисуса.

Эти три положения, вместе взятые, придали новелле публицистическое звучание (мы рассмотрим публицистические аспекты рассказа в конце работы).

Фраза: «Я не помню своих родителей», кроме прочего, выполняет еще одно назначение. Она отмечает сам факт обращения к Талмуду как важному источнику рассказа - заставляет читателя насторожиться и быть готовым к последующим реминисценциям.

18. Пилат у Булгакова (продолжение)

Итак, Иешуа объявил себя человеком самого низкого происхождения - иными словами, лицом, по иудейским условиям, политически не опасным.

Следующие его ответы окончательно отбрасывают и евангельскую, и Флавиеву информацию о биографии Иисуса:

«- Где ты живешь постоянно?

У меня нет постоянного жилища, - застенчиво ответил арестант, - я путешествую из города в город.

- …Родные есть?

Нет никого, я один в мире» (с. 438).

Нет родни, упоминаемой в Евангелиях, и нет брата Иакова, о котором писал Флавий. «Один в мире» - следовательно, не опасен. Но прокуратор так не считает. Идет следующий вопрос: «Так ты собирался разрушить здание храма и призывал к этому народ?» (с. 438) - повторяется вопрос по смыслу обвинения, и теперь Иешуа на него отвечает: «Я, игемон, никогда в жизни не собирался разрушить здание храма и никого не подговаривал на это бессмысленное действие» (с. 439); Талмуд. Мишна и Тосефта. СПб., изд-во Сойкина (в дальнейшем - Талмуд). Тос. Хулл., II, 21.
. Аккуратно отвечает, исчерпывающе. Но по удивлению, которое «выразилось на лице секретаря», мы понимаем, что отговориться будет трудно - обвинение, по-видимому, хорошо обосновано.

В этой части допроса все время обыгрываются евангельские фрагменты - но судья и обвиняемый совсем не похожи на прототипы. Для первого, пожалуй, все решено. А второй отчаянно защищается - благо больной судья не мешает ему говорить. «Эти добрые люди… ничему не учились и все перепутали, что я говорил», - отбивается Иешуа, а Пилат мягко и зловеще предупреждает: «Повторяю тебе, но в последний раз: перестань притворяться сумасшедшим, разбойник… за тобою записано немного, но записано достаточно, чтобы тебя повесить» (с. 439). Тогда Иешуа, не представляя себе, какой серьезный документ в руках прокуратора (поразительная наивность!), начинает говорить о записках своего ученика:

«- Нет, нет игемон, - весь напрягаясь в желании убедить, говорил арестованный, - ходит, ходит один с козлиным пергаментом и непрерывно пишет. Но я однажды заглянул в этот пергамент и ужаснулся. Решительно ничего из того, что там записано, я не говорил…

Кто такой? - брезгливо спросил Пилат и тронул висок рукой.

Левий Матвей, - охотно объяснил арестант, - он был сборщиком податей… Первоначально он отнесся ко мне неприязненно и даже оскорблял меня, то есть думал, что оскорбляет, называя меня собакой…» (с. 439).

Это - характеры. Они зеркальны по отношению к Евангелию. Иешуа мягок, наивен, словоохотлив, искателен - это ли Иисус, бунтарь и дерзец? А Пилат ничему не верит «О, город Ершалаим! Чего только не услышишь в нем. Сборщик податей, вы слышите, бросил деньги на дорогу!» (с. 440).

То, что христианину показалось бы правдивым, язычнику Пилату кажется доказательством лжи. И счастье еще, что Иешуа умеет обходиться с людьми и нашел верный тон - кротостью и обходительностью добился серьезного допроса и успел ввернуть насчет собаки: «…Не вижу ничего дурного в этом звере, чтобы обижаться…» Но пока ничего не помогает. Адская боль торопит прокуратора «изгнать с балкона этого странного разбойника, произнеся только два слова: «Повесить его» (с. 440). Все против обвиняемого, даже болезнь! Только привычка к дисциплине и, возможно, крошечная искорка интереса - воистину удивительного при несчастном состоянии Пилата - побуждает его задавать «никому не нужные вопросы». С болезненным упорством, путаясь в мыслях, этот образцовый судья (что необходимо признать) спрашивает в третий раз о сути дела - что все-таки говорилось «про храм толпе на базаре?».

(Троекратное обращение к одному вопросу - аналогия с повторением вопроса: «Ты - Царь?» Фаррар, с. 433.
, Фаррар, с. 301.
, . Попутно отметим, что Иешуа проповедовал не в храме Талмуд. Мишна, Кидд., IV. 2.
, а на базаре - где, по мнению некоторых историков, шла торговля жертвенными животными.)

Пилат получает наконец ответ по сути дела: «Рухнет храм старой веры и создастся новый храм истины» (с. 441). Ответ составлен из трех высказываний Иисуса у Иоанна Талмуд. Мишна и Тосефта. СПб., изд-во Сойкина (в дальнейшем - Талмуд). Тос. Хулл., II, 21.
, Там же.
, Фаррар, с. 301.
. Там Иисус объявляет себя провозвестником истины. Здесь Иешуа возвещает ее приход безотносительно к себе. Там истина разыскивается внутри старой, иудейской веры. Здесь - в отрицании ее.

Ответ Иешуа исторически парадоксален, ибо он продолжает линию развития идеи от Марка и Матфея к Иоанну и уходит дальше Иоанна, опережая историю событий минимум на столетие. Но психологически такой ответ исключить нельзя, а для булгаковской задачи он был наилучшим. Как удар меча, он разрубил последние связи проповедника с мятежным иудаизмом, одновременно провозгласив ultima ratio христианской церкви.

Казалось бы, теперь Иешуа оправдался. Других вин, сверх покушения на храм, ему не инкриминируют, а эта вина оказалась мнимой.

Э, нет! Прокуратору не важно, что подразумевал Иешуа, ведя крамольные речи. Важно, как они толковались слушателями, ибо в Иудее любая проповедь могла поднять народ - больно горюч был человеческий материал. «Зачем же ты, бродяга, на базаре смущал народ, рассказывая про истину, о которой ты не имеешь представления?» (с. 441) - спрашивает Пилат.

Выделенные мною слова, видимо, формулируют суть обвинения. «Смущал народ» - следовательно, опасен. Этими словами игемон как бы утвердил приговор Синедриона Там же, с. 427–428.
. Но воспаленный его мозг вдруг рождает лишний, «ненужный на суде» вопрос: «…Что такое истина?» Там же, с. 286, 395.
. И, зацепившись за эту оплошность судьи, арестант творит свое единственное чудо - излечивает приступ гемикрании.

Пожалуй, и не чудо. С невероятной проницательностью Иешуа рассказывает Пилату о его состоянии, о его мыслях и переходит к уверенному внушению: «Но мучения твои сейчас кончатся, голова пройдет». Он сначала поражает больного всепониманием и добивается авторитета, необходимого врачу, затем дает гипнотическую команду. А убедившись, что внушение подействовало, закрепляет успех: «Ты производишь впечатление очень умного человека… Ведь нельзя же, согласись, поместить всю свою привязанность в собаку. Твоя жизнь скудна, игемон, - и тут говорящий позволил себе улыбнуться» (с. 442) Ф. В. Фаррар. Жизнь Иисуса Христа (в дальнейшем - Фаррар). СПб., 1885. С. 339.
. Жены у булгаковского Пилата, очевидно, нет. Молниеносный, безжалостный анализ - подсудимый судит судью! «Секретарь… постарался представить себе, в какую именно причудливую форму выльется гнев вспыльчивого прокуратора при этой неслыханной дерзости арестованного…»

Секретарь ошибся. Прокуратор говорит: «Развяжите ему руки».

«С этого времени Пилат искал отпустить Его» - по Иоанну .

Итак, предварительная задача выполнена. Иешуа пробил броню «свирепого чудовища», уверенного в своем праве быть свирепым. Поставим еще одну пометку на память. Можно спорить: чудо - не чудо, гипнотизер, великий врач, но здесь как бы уступка, отход от булгаковского правила: соблюдать достоверность в психологических деталях.

Уравновешивая это отступление, Булгаков концентрирует жесткие, достоверные подробности. Начинается третий круг допроса, ритмически соответствующий тому месту у Иоанна, где Пилат спрашивает «Откуда Ты?» . Допрос как бы начинается заново.

Получив из рук Иешуа исцеление, уже «ища отпустить его», правитель остается добросовестным чиновником. Правда, он подсказывает Иешуа оправдательную формулу: «Так ты утверждаешь, что не призывал разрушать… или поджечь, или каким-нибудь иным способом уничтожить храм?» (с. 443) и предлагает арестанту в том поклясться. «Чем хочешь ты, чтобы я поклялся? - спросил, очень оживившись, развязанный». Несомненно, читателю знакомо это оживление - так радуется искусный логик, когда партнер сам лезет в логическую ловушку. Но много ли вы найдете людей, способных радоваться логической игре, когда на шее - петля?.. Игемон угрюмо предлагает поклясться жизнью, «так как она висит на волоске, знай это!» . Естественно, он прибегает к эллинско-римской метафоре - волоски, нити, перерезаемые Парками… Иешуа сейчас же напоминает оппоненту, что «перерезать волосок уж наверно может лишь тот, кто подвесил». Он намекает на участие Бога в собственном деле, и намек, как это ни странно, улавливается судьей-язычником (к этому мы в свое время вернемся). Кроме того, Иешуа за софистическим спором ускользнул от клятвы - в соответствии с евангельским правилом: клятв не давать - и по Иоанну . И яд его обаяния вливается в Пилата, прокуратор уже улыбается, но допрос продолжает. «Верно ли, что ты явился в Ершалаим через Сузские ворота верхом на осле, сопровождаемый толпою черни, кричавшей тебе приветствия как бы некоему пророку?» Древности, XVIII. 3.2.
, Цит. по: Флавий. Иудейская война (в дальнейшем - Иудейская война).
. Ответ: «У меня и осла-то никакого нет, игемон… Пришел я в Ершалаим точно через Сузкие ворота, но пешком, в сопровождении одного Левия Матвея, и никто мне ничего не кричал, так как никто меня тогда в Ершалаиме не знал» (с. 443)
.

Иешуа пришел в столицу без свиты апостолов, без «осанны»; он не только по рождению, но и по деятельности своей никогда не претендовал на роль мессии… Он не был, следовательно, лицом опасным политически. Из контекста рассказа это вытекает однозначно - дальше мы увидим дополнительные подтверждения.

То есть о въезде на осле и пергаменте записан слух, а вероятнее - навет; здесь рука лжесвидетеля Эта трактовка принадлежит советскому христологу И. А. Крывелеву, стоящему практически на берлиозовских позициях. Другие советские исследователи, И. Д. Амусин и С. С. Аверинцев, полагают, что Га-Ноцри переводится как «Из Назарета». Мне импонирует мысль, что Булгаков применил первую трактовку - «изгой»… Впрочем, здесь более интересно характерное смещение трактовок под нажимом идеологии. Об этом см. главу 34.
.

Теперь Пилат может отказаться от утверждения приговора Малого Синедриона. Верховный судья отрицает связь «между действиями Иешуа и беспорядками, происшедшими в Ершалаиме недавно. Бродячий философ оказался душевнобольным» (с. 445). Прокуратор намерен приговорить его к ссылке - в собственной резиденции прокуратора в Кесарии , .

И все-таки - приговорить к ссылке. Как и в Евангелиях, оправдание неполное - см. абзац при Фаррар, с. 408
. У Булгакова эта двойственность объясняется просто. Иешуа не виновен конкретно, в принципе же он - опасный пропагандист, то есть способен «смущать народ»… Но судья - человек с волчьими глазами и волчьим, командным хрипом в голосе, привязанный только к собаке, такой же свирепой, как он сам, полюбил этого человека.

Булгаковская задача решена. Но теперь предстоит сверхзадача - заставить такого сильного человека, как игемон, расстаться с любовью, может быть, первой в его волчьей жизни.

19. Ловушка

В некотором роде Булгаков попал в ловушку. Пилат, минуту назад готовый казнить «разбойника» практически без вины, теперь готов его покрывать - всей властью императорского наместника… Чтобы заставить его отступить, обвинение должно быть убийственным и неотразимым. Но где взять такое обвинение? Материалы следствия, очевидно, исчерпаны.

И вот римский правитель, прежде чем продиктовать приговор, для порядка спрашивает: «Все о нем?» Секретарь говорит: «Нет, к сожалению», - и подает второй пергамент - с убийственным политическим обвинением.

Возникает несколько вопросов. Почему в деле содержатся два документа? Почему приговор Синедриона основан на сравнительно легких религиозных обвинениях? Почему секретарь, отчетливый служака и внимательный подчиненный, заставил страдающего принципала возиться с этими легкими обвинениями, а серьезное приберег напоследок? Ведь постоянное, хотя и молчаливое внимание судейского чиновника все время подчеркивается при описании допроса. Это серьезные сюжетные и психологические разрывы.

Появление второго, самостоятельного документа кажется вынужденным. Иначе нельзя было сделать так, чтобы Пилат сначала полюбил, а потом все-таки казнил. Сюжет конструировался ради первой части задачи: чтобы полюбил. Для чего и пришлось придержать второй пергамент. Имея всю информацию, человек в плаще с кровавым подбоем решил бы дело за считанные секунды.

Но вопросы, поставленные нами, требуют ответа. Иначе придется считать построение Мастера искусственным; объявить весь его сюжет психологически противоречивым.

Запомним эти вопросы и продолжим анализ.

20. Второй пергамент

Этот документ - ритмический аналог обвинения, предъявленного у Иоанна Христу и косвенно - Пилату . Смысл обоих обвинений также совпадает.

Дело происходит так. Секретарь подает пергамент, и Пилат смертно пугается. Ему мерещится кесарь Тиверий, слышатся грозные слова: «Закон об оскорблении величества». Прокуратор спрашивает: «Слушай, Га-Ноцри… ты когда-либо говорил что-нибудь о великом кесаре? Отвечай! Говорил?.. Или… не… говорил? - Пилат протянул слово «не» несколько больше, чем это полагается на суде, и послал Иешуа в своем взгляде какую-то мысль, которую как бы хотел внушить арестанту» (с. 446).

Иешуа, который минуту назад продемонстрировал величайшую наблюдательность, не принимает сигнала «солги». Он простодушно замечает, что «правду говорить легко и приятно…» Там же, VII. 8.7.
. Тогда Пилат еще и еще раз пытается направить его на запирательство. (Обратите внимание, только так реализуется в новелле идея Троицы - как троекратное повторение ключевых высказываний.) Но Иешуа упорно не желает лгать («не солги») - хотя ему прямо было сказано о «мучительной и неизбежной смерти», его ожидающей… И он вываливает все подряд: «…Позавчера вечером я познакомился возле храма с одним молодым человеком, который назвал себя Иудой из города Кириафа. Он пригласил меня к себе в дом… и угостил…

Добрый человек? - спросил Пилат, и дьявольский огонь сверкнул в его глазах.

Очень добрый и любознательный человек, - подтвердил арестант, - он выказал величайший интерес к моим мыслям, принял меня весьма радушно…

Светильники зажег… - сквозь зубы в тон арестанту проговорил Пилат, и глаза его при этом мерцали» (с. 446).

Итак, состоялась тайная вечеря, на которой было не тринадцать человек, а всего двое - без статистов… Что там произошло?

«…Попросил меня высказать свой взгляд на государственную власть», - рассказывает Иешуа. «В числе прочего я говорил… что всякая власть является насилием над людьми и что настанет время, когда не будет власти ни кесарей, ни какой-либо иной власти. Человек перейдет в царство истины и справедливости, где вообще не будет надобна никакая власть.

Вечеря была полицейской ловушкой. Этот сюжетный перевертень раскрывает технику ареста, по Евангелиям непонятную. (См. абзац перед
.) И дополняется идеологическим перевертнем: речи арестанта соответствуют ложным обвинениям, возводимым на Христа по Иоанну . И - необходимо подчеркнуть - речи соответствуют справедливым обвинениям, предъявляемым иудеями Пилату . То есть вскрывается, доделывается намек Иоанна: проповеднику любви и добра приписывают призыв к бунту. (Лживо - только по Иоанну, а по синоптикам Иисус действительно бунтовщик.)

Крамольный смысл проповеди интуитивно ясен - позже мы к этому вернемся. Проповедь перекликается с евангельской идеологией Цит. по: М. Кубланов. Возникновение христианства. М., 1974.
, , с высказыванием Иоанна: «И познаете истину, и истина сделает вас свободными» (Ин. VIII, 32). (См. также Там же.
и В 22-й главе было указано, что Булгаков применил неверное название римского Закона об оскорблении величия. По-видимому, он заимствовал это название из того же иллюстрированного Фаррара, с. 574.
.)

Такова многослойная семантика этой сценки. Психологически она нисколько не проще: проницательный философ не замечает руки, протянутой ему Пилатом. Не замечает с таким упорством, что невольно приходит на память: «Впрочем, Сын Человеческий идет по предназначению; но горе тому человеку, которым Он предается» (Лк. XXII, 22; см. также Слово «синедрион» пишется мною с прописной буквы, когда речь идет о булгаковском тексте, и со строчной во всех иных случаях.
, Там же, III. 7.4.
, и ). Иешуа, как и евангельский его прототип, вроде бы сам, целенаправленно, идет к гибели, увлекая за собой Пилата и Иуду.

Но это - очередная мистификация, создающая ощущение предопределенности только у невнимательного человека. Очень скоро - в конце допроса - характер Иешуа окончательно проясняется: «А ты бы меня отпустил, игемон, - неожиданно попросил арестант, и голос его стал тревожен, - я вижу, что меня хотят убить» (с. 448).

И по смыслу, и по тону этой просьбы ясно, что Иешуа вплоть до последней секунды не замечал гибели, ибо он и вправду наивен до невменяемости. Что никакого - на мой взгляд, отвратительного и бесчеловечного - стремления к смерти у Иешуа не было. Наивное прямодушие арестанта было не только христианским «не лжесвидетельствуй», но и безумной слепотой.

Тем не менее - «горе тому человеку, которым Он предается». Горе Иуде и горе Пилату, но прежде всего - Иуде. И - без предопределения, о котором беспрерывно толкует Новый Завет. Если смерть Иешуа и предопределена, то он об этом не знает. До последней минуты Иешуа надеется, во время исполнения казни он растерянно улыбается и старается заглянуть в глаза палачам…

Булгаков отбросил не только предопределенность первого уровня - библейскую. Он отверг и последующую, новозаветную - в сущности, освобождающую и Иуду, и Пилата от ответственности перед совестью.

Несомненно, идея божественного предопределения противоречит идее личной ответственности. Бог, этот кукольных дел мастер, поставил к ширме дьявола и на руку ему надел Иуду .

Булгаков это отверг. И ввел иное предопределение - социальное.

Эго замаскировано, так сказать, вторично мистифицировано. Пилат думает: «Погиб!», потом: «Погибли!..» Почему-то думает о бессмертии, настолько страшном, что он холодеет на солнцепеке (с. 446, 452). Это предвидение и создает ощущение предопределенности-неотвратимости. Но предопределенность здесь, как только что было сказано, иная. Суть ее открывается опять в парадоксальной связи с Евангелиями. Просьба Иешуа: «Ты бы отпустил меня, игемон» - гениально неожиданная и нелепая, - почти калька с такой же внезапной просьбы Христа : «Авва Отче!.. пронеси чашу сию мимо меня» По реставрации замок был действительно башней, но окруженной обширным двором, по углам которого были свои, стеновые башни. По-видимому, здесь ошибка русского переводчика Флавия. То, что Булгаков назвал комплекс Антония «башней», говорит о его работе именно с русским переводом «Иудейской войны».
. Трогательная попытка избежать конца, к которому оба героя, и евангельский, и булгаковский, до той секунды шли бестрепетно. Иешуа обращается к земному правителю, как его прототип - к Богу. Случайное совпадение? Никоим образом. Булгаков поставил отметку, мимо которой нельзя пройти.

Последнее слово Иешуа перед смертью - «игемон…».

Последнее слово Иисуса - «Отче! в руки Твои предаю дух Мой» .

Вместо небесного Отца - земной правитель. Гибель Иешуа Га-Ноцри предопределена земной высшей силой, именно той, что была старательно затушевана в Евангелиях - римской властью. Игемон - бессильное воплощение этой абстракции, он так же не всемогущ, как и Бог , .

Бессилие прокуратора, его чернота проявляются сейчас же после слов Иешуа о кесаре. Ни секунды не медля, прокуратор кричит: «На свете не было, нет и не будет никогда более великой и прекрасной для людей власти, чем власть императора Тиверия!» (с. 447). Он кричит изо всех сил - с предопределенностью механизма. Во время последнего, сочувственного разговора с арестантом он трижды выкликает «на публику»: «Преступник! Преступник! Преступник!» - троекратно отрекается, как апостол Петр, который тоже отрекался предопределенно… О галереях см.: Иудейская война, II. 15.6.
И тоже - для спасения жизни.

Решены и задача, и сверхзадача: полюбил, затем предал смерти. А дальше раскручивается спираль черной действительности, предательского мира. Отважный воин - охвачен постыдным страхом, воистину, он «больше убоялся» Это высказывание я считаю первостепенно важным. В нем была задана генеральная линия «Мастера и Маргариты» от Евангелия до Фауста и генеральная линия вставного рассказа - от синоптиков до Иоанна (на произведении которого рассказ и построен).
. Но сверх того, он в ярости. Еще до самообвинения подследственного, во время рассказа об Иуде, в глазах прокуратора сверкает дьявольский огонь. Пилат злобно подсказывает: «Светильники зажег», и - Иешуа удивляется его осведомленности. Пилат явно провидел обстановку этого предопределенного предательства. С ненавистью, несколько неожиданной для официального лица, он называет Иуду «грязным предателем». Следующие его слова и действия: «Ненавистный город… - и передернул плечами, как будто озяб, а руки потер, как бы обмывая их Фаррар, с. 421.
, - если бы тебя зарезали перед твоим свиданием с Иудою из Кириафа, право, это было бы лучше» (с. 448), - только кажутся ясными. На самом деле они двусмысленны.

Может быть, и «лучше» - смерть от ножа быстрая. Но почему такая однозначность: не зарезали, так повесят? Да потому, что «намечен распорядок действий»… Пилата бьет озноб, ибо он явственно представил себе механизм предательства - который он сам привел в действие, наподобие евангельского Бога. Он потер руки, не снимая с себя вину, а напротив - признаваясь самому себе: моя вина…

Этот жест - псевдоевангельская параллель, это снова маска, и она сработана Булгаковым воистину с адским коварством. Очень нелегко добраться до подводной части айсберга - Пилатовых отчаянных мыслей. О них нигде не говорится прямо, они спрятаны под евангельскими параллелями - но в них же и проявляются. Как тени теней.

Есть только одно прямое высказывание - позже первосвященник Каифа обращается к Пилату как «затейщику низостей»: «Ты хотел его пустить затем, чтобы он смутил народ, над верою надругался и подвел народ под римские мечи!» (с. 454). Прямая аналогия с Филоном Александрийским , но не менее прямая - с Евангелием Тос. Хулл., II, 24.
. Очень коротко, бегло это сказано - не всякий заметит. На передний план выходит слово «вера», и потому затушевывается главный смысл этого периода: обвинение Пилата и Иешуа в сообщничестве.

А есть еще начальник тайной службы Афраний. Идеальный полицейский, которому нет равных в римских колониях, появился в рассказе как будто для того лишь, чтобы проиграть по-новому историю Иуды, сложить вторую половину рассказа - полицейский сюжет с тайным убийством. Но на деле его роль куда важнее, ибо главные движители всего рассказа - не боги и правители, а доносчики и полицейские. Совсем как в те времена, когда Булгаков писал свой роман.

От появления второго пергамента начинается новый сюжет, в котором все не похоже на патриархальный мирок четырехкнижия.

21. Круг зла

Прежде всего - иная расстановка сил. Прокуратор Иудеи, как и следует быть, всевластный хозяин. Отнюдь не благодушный вельможа, а жестокий и отчетливый администратор, прекрасно обо всем информированный, ибо под рукой у него талантливый сыщик. Правитель ненавидит свою провинцию, ее столицу и ее народ. И ненависть эта взаимная: правителя называют свирепым чудовищем.

На суд правителя отдан странный человек. Это бродячий философ, мыслитель эллинского склада Древности, XVIII. 3.1.
, без малейших личных притязаний - да у него нет и права на известность, он - чужак, и не только к дому Давида отношения не имеет, он сын сирийца… Соответственно, Га-Ноцри не был учеником Иоанна Крестителя, не объявлял себя мессией, не имел учеников - кроме другого нищего, бывшего мытаря. Не разгонял торговцев, не имел осла, не оказал сопротивления при аресте и, видимо, до провокации Иуды не высказывался о римской власти. То есть он человек, совершенно безопасный для этой власти. Поэтому и только поэтому римская полиция его не трогала, а арестовала, судя по всему, храмовая стража.

В булгаковском Ершалаиме сам факт не-арестования римской полицией имеет серьезное значение. Недаром же много раз, и очень настойчиво, Булгаков демонстрирует всеведение Афрания, его неограниченные возможности. Почему-то он знает все об Иуде (род занятий, внешность, страсти и страстишки). Ему известны тайны храмовых совещаний, он располагает всеми печатями, даже храмовыми. Город наводнен его агентами - среди них случайно оказывается подруга Иуды… Он прекрасный организатор - как быстро и безупречно он устраивает убийство того же Иуды! А как невозмутим, как умен! Он сам делает то, о чем не смеет прямо озаботиться прокуратор: Иешуа хоронит в приличной одежде; без приказа приводит Левия Матвея…

По всеведению и могуществу Афраний похож на Воланда. Нет, не зря прокуратор восхищается своим подчиненным!

Короче говоря, если такой сыщик оставил Иешуа на свободе, то не по халатности, а по веским причинам. Как будто мы установили эти причины чуть раньше.

Да, но почему Иешуа заманила в ловушку и арестовала храмовая стража? Ведь все причины к религиозно-политической ненависти, которые мы нашли при анализе Евангелий, здесь отсутствуют?

Кроме одной. Заявление «рухнет храм старой веры» было, несомненно, крамольным. Насколько я могу судить, такие речи в Иудее карались смертью. Но, приняв эту точку зрения, мы оказываемся перед следующим вопросом.

Почему Иешуа не побили по Моисееву закону камнями? Или - что много проще - не прирезали, а выбрали сложный путь: познакомили с Иудой и так далее? Ведь Га-Ноцри никто не охранял, в момент ареста он вообще был один, без Левия даже. А человеческая жизнь в те времена стоила так дешево…

Последнее соображение - о цене жизни - можно развить, если читатель согласится вместе со мной считать Булгакова высокообразованным историком, дотошно изучившим иудейские законы и нравы. Вспомним, что Иешуа объявил себя человеком, не помнящим своих родителей (позже, во сне Пилата, он называет себя «подкидышем, сыном неизвестных родителей»). Так вот, этими словами он не просто сообщил факт своей биографии, но причислил себя к определенной социальной страте - «асуфи». Талмуд говорит о ней так: «Кто называется «асуфи»? Тот, кого подобрали на улице, и он не знает ни отца своего, ни матери своей». Положение этой группы в обществе описывается еще короче: «Асуфи» - низший из десяти родов людей».

Низший - чуть выше раба, который вообще был не человеком, а «имуществом»… Но если раб был ценностью и за его убийство приходилось платить, то жизнь «асуфи» не стоила, по-видимому, и серебряной монетки… Не поленимся повторить: булгаковский герой - не Христос, которого даже арестовать было трудно, а прирезать потихоньку уж никак невозможно. Он бродил по Ершалаиму в одиночку, и любой храмовый стражник мог ткнуть его ножом в глухом переулке.

Но почему-то его не убили, а провели сложную и дорогостоящую операцию: устроили засаду, затем - суд; заплатили лжесвидетелям и Иуде; соорудили особый, отдельный от судебного протокола донос на имя прокуратора. Зачем?

Об этом и думал Пилат, зажигая в глазах дьявольские огни. Он-то знал законы и обычаи подвластного ему народа и разгадал игру уже в момент появления второго пергамента. Разгадал - ибо предвидел отказ, когда просил Каифу о помиловании для Иешуа: «Прокуратор хорошо знал, что именно так ему ответит первосвященник» (с. 451). Не просто «знал», а «хорошо знал». Каифа лишь подтвердил его мысли, когда объявил напрямик, что считает Иешуа агентом-провокатором Пилата .

Этот ход не так неожидан, как могло бы показаться. Булгаков обозначил его источники - Флавий и Филон обвиняли Пилата именно в провокациях , , . Притча о динарии кесаря Это предположение было высказано в 1979 г., и так вошло в первое (американское) издание этой книги. Могу с удовлетворением заметить, что очень скоро, уже в 1982 г., другой вариант легенды идентифицировала И. Л. Галинская (см. ее исследование «Загадки известных книг». М., 1986). Вариант приводится в книге Г. А. Мюллера «Понтий Пилат, пятый прокуратор Иудеи и судья Иисуса из Назарета». Мюнхен, 1888, на нем. языке. Мюллер реферирует несколько вариантов легенды, в том числе майнцский, где Пила - именно дочь мельника. Галинская высказывает резонное предположение, что повторяющийся у Булгакова оборот: «пятый прокуратор Иудеи» - отзвук книги Мюллера. Добавлю - не только отзвук, но и метка, намеренная отсылка. Удовлетворение мое вызвано не столько тем, что подтвердилось частное предположение, сколько тем, что сам метод анализа оказался верным - и, что еще важнее, Булгаков очередной раз оказался скрупулезно-точным специалистом, не выдумывающим детали своего полотна, а пользующийся данными из надлежащих источников.
есть, в сущности, рассказ о попытке спровоцировать Иисуса на антиримское высказывание. У Иоанна есть ряд намеков - кроме Тос. Хулл., II, 24.
, - что Христос может навлечь на Иудею гнев Рима. Но самый интересный намек мы уже видели; иудеи стремились заставить самого Пилата, именно Пилата казнить Иисуса Оскорблении величия (лат.) .
.

Слушая наивное самообвинение Га-Ноцри, Пилат мысленно восстанавливал заговор храмовых властей, направленный на деле не против Иешуа, а против него, «затейщика низостей».

Представим себе мысли храмовых властей. В Ершалаиме появляется бродячий проповедник, решительный и несомненный еретик. Он проповедует, где может, и ничего не боится. Странно… А начальник тайной службы не дает ожидаемого приказа об аресте. Очень странно!.. «Вот, Он говорит явно, и ничего не говорят Ему…» (Ин. VII, 26). Для пробы храм распускает слух о мессианских претензиях Иешуа - якобы он въехал в город на осле (см. абзац после Тос. Санх., X, 11, в скобках - Миш. Санх., VII, 10. Беглое упоминание об этой статье Талмуда есть в книге Ж. Ренана «Жизнь Иисуса».
). Но Афраний снова ничего не предпринимает (ему ведомо, какие слухи истинные, а какие - ложные). Напрашивается мнение: проповедник подослан Афранием, налицо очередная низость римской власти…

Всеведение начальника тайной службы - важная точка коллизии. При плохом главном сыщике храм, возможно, и решился бы зарезать «провокатора», но при Афрании… Увольте. Возникает идея в обшем-то стандартная: побить компанию провокаторов ее же оружием, натолкнуть агента на самое страшное - на хулительные речи о кесаре. Сделать так: заманить в укромное место, разлакомить, а чуть заговорит - схватить, и пусть-ка прокуратор осмелится его оправдать.

Не осмелится.

Вот такое предопределение действует в рассказе. Ненавистная жестокость Пилата по цепи отношений, не столь и длинной, вернулась и обрушилась на него же.

«Теперь его уносил, удушая и обжигая, самый страшный гнев, гнев бессилия.

Тесно мне, - вымолвил Пилат, - тесно мне!» (с. 452).

Не зря он показался Иешуа очень умным человеком…

Предположим, все так. Но кое-чего мы здесь не объяснили. Прежде всего, Пилатова бессилия и его унизительного страха. Ведь кесарь был очень далеко, а его личный наместник - полновластный хозяин в Иудее. Он мог, например, приказать, чтобы уничтожили злосчастный второй пергамент. Мог устроить Иешуа побег. Власти у него хватало на многое. А он - убоялся…

Не объяснена и ярость всесильного правителя, направленная на мелкого провокатора Иуду. Он ведь был малой пешкой в игре, где сам Пилат был ферзем. А правитель далее озаботился убить Иуду, причем с яростной, концентрированной ненавистью.

Все это - и великий страх, и низменная ярость - относится уже к иному Пилату. Не к жестокому прокуратору, не к храброму кавалерийскому командиру, а к чиновнику Римской империи.